– Вы были в Америке?! – восхитилась Василика, памятуя о так захвативших её рассказах Гордиана.

– Я не только был в Америке, детка, я отымел Америку, – не слишком галантно ответил Джон, и я впервые увидел, как он улыбается. Улыбка заставила меня поверить в то, что он не шутит.

Высказывание его означало, что на протяжении пяти с лишним последующих лет он постоянно дрался на ринге и в октагоне по разным правилам так называемых смешанных единоборств и, по его словам, всякий раз выходил победителем. Я прикинул то, что знал по этому поводу, и пришёл к выводу, что он должен был неплохо зарабатывать. Поинтересовался, так ли это. Он сказал, что не просто так, а очень даже так. Он мог позволить себе жить в роскошном доме, имел в гараже машины на каждый день недели, поддерживал тесные отношения с призёршами конкурсов красоты и ни в чём себе не отказывал. У него даже было своё небольшое ранчо в Калифорнии, где он в качестве любимого хобби разводил лошадей. Его настолько увлекли воспоминания, что мне стало казаться, будто шуба рядом с нами пуста и что её обладатель сейчас там, в Америке, среди своих богатств, лежит в шезлонге на краю голубого тёплого бассейна, попивает через жёлтую соломинку коктейли и разглядывает поверх солнечных очков лоснящиеся формы загорелых русалок.

– Что же произошло? – уронила его с небес на землю Василика.

– А произошло то, что рано или поздно должно было произойти…

Джон получил травму. Причём не в схватке, а на тренировке. Потом ещё одну. И ещё. Потом проиграл бой, второй, третий. Внезапно выяснилось, что за всё нужно платить, а платить нечем. Закончились рекламные контракты. Его никто больше не спонсировал. О нем в одночасье взяли и забыли. Это было страшно. Он хотел начать распродавать имущество, но тут выяснилось, что по каким-то так ихним законам оно ему и так больше не принадлежит, а переходит в собственность банка, где у него был зачем-то открыт счёт. В итоге его ободрали, как липку. Дошло до того, что Джон обнаружил себя в не шезлонге у бассейна, а не пойми в чём и не пойми где лежащим на земле под открытым небом и сжимающим в руке недопитую бутыль с пахучей гадостью. Так он лежал, таращился на равнодушные облака, и ему пришёл на ум странный вопрос: «Почему я до сих пор жив?». Почему не последовал примеру многих себе подобных и не свёл счёты с жизнью? Что удержало? И тогда он вспомнил про родной остров, где не был с самого детства. Не Англию, не мать, а именно Фрисландию. Он понял, что от последнего поступка его крепко удерживало то, что один американский писатель называл «зовом предков». А когда он это понял, пути назад уже не было. Вернее, не было ничего, кроме пути назад. Чтобы наскрести на билет в один конец, он пошёл на преступление и ограбил дом управляющего того самого банка, который лишил его всего. С чувством выполненного долга он, не теряя времени, погрузился на самолёт и через несколько часов приземлился в аэропорту Рейкьявика. Уже там, в Исландии, он почувствовал себя гораздо лучше. А когда на исходе следующих суток сошёл с корабля на родную землю, разрыдался от счастья и поклялся никогда больше её не покидать. Блудный сын отыскал постаревшего отца, который так и не женился повторно, зато, вы не поверите, занялся разведением лошадей. Он принял сына, помог снова встать на ноги, и вот теперь, когда отца уже нет в живых, Джон по-своему продолжает их семейное начинание, занимаясь извозом на собственном зилоте, запряжённым собственными кобылами. Не ахти как прибыльно, но вольному воля, да и добрым людям помощь.

Пока Джон всё это нам рассказывал, я вспоминал, как он недавно прыгал между деревьями с ружьишком, без малейшего зазрения совести и без страха паля по стрелявшим во все стороны врагам. Обычный наш мужик, который живёт по совести и никого не трогает до тех самых пор, пока ни тронут его или при нём. Я ни секунды не сомневался, что история его жизни – полнейшая правда. Вот только интересно понять: он там поначалу резко выделился, а потом так же резко не прижился. Из-за чего? Я чувствовал, что виноваты фрисландские корни, вот только в чём: в первом или во втором? Меня этот вопрос раньше никогда не волновал, но в дорожных разговорах сперва с Гордианом, а теперь с кучером я начал невольно примерять на себя их судьбу, точнее, ту её часть, которая была связана с жизнью в других странах. Смог бы я так же? Стану ли уезжать, если представится такая возможность? Достаточно ли мне того, что я имею здесь? За Джона выбор сделала его мать. Гордиан мотанул в Штаты по собственному почину, за специальным образованием. В итоге оба вернулись с багажом, вероятно, весьма ценных знаний, однако вернулись, как и мой родной дед. Стоит ли мне как-нибудь попробовать нечто подобное? Или никуда не рвущиеся отец с матерью – более достойный пример? Я не знал. Я только чувствовал, если так можно выразиться, две вещи: что меня тянет в странствия и что долго быть оторванным от нашего острова я не смогу.

Хорошая погода в тот день продержалась до самого вечера. Как я уже, кажется, говорил, притом, что Фрисландия вообще-то маленькая, разница в климате между её севером и югом довольно ощутимая. Когда после короткой стоянки мы с Василикой, поблагодарив Джона за приятно проведённое в его кампании время, пересели к нашим спутникам, я завёл разговор на эту тему, и все на удивление охотно её подхватили. Мы, конечно, не англичане, однако за неимением ничего лучшего, всегда готовы с удовольствием порассуждать о погоде и при этом проявляем завидное единство взглядов, поскольку ни один северянин не станет спорить с южанином о том, что погода на севере лучше погоды на юге. Это само собой. Интерес в, казалось бы, столь односторонней беседе возникает из-за того, что северяне, в отличие от южан, соглашаясь в целом, умеют указать на отдельные детали, которые показывают выгоды именно северного климата. Правда, в нашем случае никакого серьёзного разногласия не возникло, так как Кукро уже мыслил себя почти южанином, а его родители (кстати, его мать настолько свыклась с ездой, что то и дело оживала и принимала участие в нашем разговоре) из солидарности с ним чаще соглашались с нами, нежели находили поводы перечить. Стоит ли говорить, что мы мило коротали время, каждый по-своему старясь забыть пережитые неприятности, когда Джон по собственному почину, а не по нашей просьбе остановил зилот и сообщил, что готов выслушать пожелания. Речь шла о выборе, который нам предстояло сделать и сделать незамедлительно: либо мы делаем привал ещё на одну ночь на постоялом дворе, который ждёт нас через милю, либо полагаемся на его, Джона, сноровку и несгибаемую выносливость лошадок, и смело едем в ночь, чтобы попытаться добраться до Окибара ещё сегодня. Мужчины дружно замолчали, предоставив выбор нашим спутницам. Василика сказала, что нужно ехать. Тандри её поддержала. Мать Кукро была явно не в восторге, поскольку Джон предсказывал ещё часа три с лишним постоянной езды, однако вслух возражать не стала, и мы самоотверженно тронулись дальше. На месте Василики я бы не стал так рваться в Окибар. Вероятно, она не представляла себе, что нам ещё предстоит поездка до моей деревни, а среди ночи, даже южной, не так-то просто найти попутку. И тут нежданно-негаданно сказал своё слово Гордиан. А слово его заключалось в том, что сегодня все ночуют у них. Я понял, что гостеприимство Тандри, пригласившей всё семейство наших попутчиков остановиться у них на неопределённый срок, не давало ему покоя, а после дилеммы, озвученной Джоном, как раз подвернулся случай доказать жене, что он тоже не лыком шит и думает о ближних. Тандри, конечно, мужа поддержала и обняла Василику как лучшую подругу. Я смотрел на них, улыбался и в душе очень надеялся на то, что всё это искренне.