Посвящается памяти М. А. Булгакова с глубокой благодарностью за идею

Предисловие

Перед вами не роман и не повесть. Это сочинение не соблюдает, как положено, общепринятых законов такого жанра, как исторический роман. Александр Дюма предлагал романисту вешать свою картину на гвоздь истории. Это означает, что знаменитого классика поневоле стесняли рамки исторической достоверности, и он не ставил себе целью соблюсти ее в точности. Зато он в точности соблюдал законы литературного жанра, все эти завязки, кульминации, развязки, любовные линии, собирательные образы и т. д. В нашем случае этих «исторических гвоздиков» все-таки несколько, и не всякая картина, которую хочется нарисовать, на все из них может быть повешена. Жизнь сложна, она не похожа на роман, и соединить в одном сочинении историческую достоверность и литературные каноны не всегда получается.

Современный кинематограф не столь давно породил жанр художественно-документального фильма, в котором авторам более или менее удается соединить и документальное исследование, и художественную реконструкцию, которая, конечно, получается ограниченной, охватывающей лишь отдельные эпизоды и сцены, – в отличие от обычных экранизаций на исторические темы. В литературе тоже жанр исторической реконструкции используется широко. Суть его сводится к добровольному самоограничению автора в полете художественной фантазии, в самоподчинении известным историческим фактам. Вот примерно по такому пути и попытался двинуться автор в своей книге. Ведь, с другой стороны, прав и Карамзин: история принадлежит поэту. Четко выписанные в первоисточниках события, последовательно сменяющие друг друга, никогда не дадут полноты картины, ибо чаще всего они дают мало возможностей проникнуть во внутренний мир героев, распознать мотивацию их поступков. Потому историческая реконструкция поневоле должна быть художественной – хотя и в рамках исторического канона.

Вот так и объясняется двойное прилагательное в нашем подзаголовке. Теперь два вводных слова о нашем герое.

В христианском символе веры помимо Иисуса Христа упомянуты еще два человеческих имени: Дева Мария и Понтий Пилат. Наш герой – это человек, не раз привлекавший к себе внимание в связи с его ролью в евангельских событиях. Понятно, что префект Иудеи (так правильно произносилась его должность, о чем имеется даже древняя, откопанная археологами, надпись на камне), одной из самых отдаленных и небольших по территории провинций, не мог быть фигурой, заметной в истории сам по себе, не мог бы попасть на страницы повествований серьезных римских историков – Светония и Тацита. Однако о нем мы знаем кое-что и помимо евангельского первоисточника, благодаря хронике Иосифа Флавия.

Но и эти сведения крайне скупы и отрывочны, что оставляет место художественному вымыслу. По сути, у нас есть буквально несколько достоверных фактов из его биографии, у нас есть общий контекст римской и иудейской жизни того времени. И между отдельными точками на жизненной ленте Пилата, которые мы принимаем, доверяя Иосифу и евангелистам, у нас остается достаточное поле для художественной «достройки» его жизнеописания, которое законами жанра разрешается заполнять самому сочинителю.

Разумеется, подлинные факты из его жития мы постараемся тщательно сохранить, давая им приоритет, причем в примечании дается ссылка на первоисточник. (Быть может, эти примечания – если ссылки тщательно прочесть – окажутся более информативными, чем сам основной текст). Там же, где ссылки нет, автор пользуется правом художественного вымысла. Достоверных и важных событий из жизни Понтия Пилата (помимо евангельского сюжета) Иосиф Флавий приводит всего лишь три. Это суть истории, во-первых, с изображениями кесаря, во-вторых, с постройкой водопровода и, наконец, в-третьих, с самарийским восстанием, поставившим точку в карьере Понтия. Автор позволил себе включить в свое повествование некоторые дополнительные подробности и религиозные мотивации. Полагаю, что имею на это право, ибо для римского читателя Иосиф в своей хронике крайне сдержан в религиозных вопросах. Он принципиально убирает за скобку всякое упоминание о мессианской идее, о Царстве Божием. Об Иисусе он упоминает буквально сквозь зубы (если его знаменитый абзац об Иисусе, действительно, принадлежит его собственной трости). Все это, очевидно, дает автору право внести в рассказ о служении Пилата в своей должности те незначительные детали, которых у Иосифа нет совсем. Да, это остается художественным вымыслом, не более чем предположением, но, на авторский взгляд, вполне правдоподобным.

Легко заметить, что портрет нашего героя в итоге значительно отличается от того, что принят в популярной литературе и в обыденном сознании. Но с авторской точки зрения, именно такой портрет лучше соответствует тем самым скупым фактам, которые у нас все-таки есть. Достаточно напомнить, что именно Понтию Пилату среди римских наместников Иудеи принадлежит самый длительный срок пребывания в должности. Жестокий и жадный, а равно и просто трусливый и малодушный человек (как обыкновенно стало принято представлять Понтия Пилата) не смог бы продержаться в этой должности рекордно длительного времени.

По-видимому, в реальной истории Понтий Пилат был личностью более сложной, а кроме того, эта личность за весь срок своего пребывания в должности (приблизительно 26–37 годы) имела массу поводов к собственному внутреннему развитию. Вызывает искреннее недоумение, почему историки не желают такой перемены в нем даже предположить. Евангельские события, словно плугом, проехали по его судьбе и карьере, а также по его семье, и потому было бы совершенно неправдоподобно полагать, будто и после распятия Иисуса Понтий восседал бы в своем кресле, как ни в чем не бывало. Это, разумеется, не означает, будто он сразу стал бы христианином, или наоборот, гонителем христиан, но в его поступках, а также в поступках близких к нему людей, должны были произойти важнейшие изменения, которые отчасти отражаются на евангельских страницах и в книге Деяний святых апостолов.

Обращаясь к описываемому времени, мы должны попасть в атмосферу трех языков: арамейского, греческого и латыни. Наши герои говорят на трех языках, и быть может, книга выиграла бы от включения цитат на всех трех. Но ради ясности мы ограничиваемся включением лишь нескольких латинских афоризмов и не стремимся употреблять специфическую терминологию римской истории. (Без фасций и проскрипций мы стараемся обходиться для удобства того читателя, который не настолько подкован в латыни, чтобы отличать овации от овуляций, а лекторов от ликторов). Важно помнить одно: в данное время в данной местности еврей и римлянин, если смогут объясниться без переводчика, то, скорее всего, лишь на греческом языке.