Глава 3
Метель

Два года после Судного дня

Сначала в город пришли мародеры. Это старик помнил точно. Каждый сам по себе, они безнаказанно грабили магазины, уносили телевизоры, компьютеры, аудиотехнику. Даже устраивали друг с другом стычки, пытаясь заполучить последнюю модель какой-нибудь бесполезной ерунды. Тогда еще казалось, что все само собой исправится, как-то переживется, вылечится, а вещички останутся у тех, кто вовремя успел подсуетиться. Не пережилось. Не вылечилось. Вещи превратились в бесполезный хлам. Их новые хозяева – тоже.

Когда стал одолевать голод, а верхушка власти официально объявила саморегуляцию населения и ушла в бункеры, на технику перестали обращать внимание – перешли на чистку продуктовых лавочек и магазинов. Уже без того хулиганского задора, что был вначале, остервенело, молча, не гнушаясь даже просроченными пакетами с молоком и вздутыми консервами. Выносили все подчистую.

Когда начали умирать целыми подъездами, а умерших оставлять на улицах (просто потому, что никто не хотел хоронить незнакомых ему людей), мародеры, обчистившие практически все, принялись грабить и убивать оставшихся в живых. Подсознательное чувство самосохранения заставило бандитов объединиться в стаи, и звериные инстинкты не подвели. К концу третьего месяца Черной осени город быстро был поделен на районы, которыми владели четыре разные группировки. Начались локальные войны за сферы влияния. Из бесхозных магазинов оружия были извлечены последние аргументы, и загрохотали перестрелки.

А потом в город пришла вторая волна болезни, и стрельба прекратилась. Город умер.

Каша с женой ушли в поселок еще до кровавого беспредела, успели пересечь границы города до того, как они были оккупирован ахметовскими. Через два дня на выездах были установлены железные ограждения, опутанные колючей проволокой, а головорезы, дежурившие у дороги, расстреливали автомобили и грабили: тела убитых укладывали штабелями в один грузовик с выцветшей надписью «Хлеб», пожитки и имущество – в другой. Потом этот самый «хлеб» отправлялся прямиком в столовую. Так говорили ренегаты, не выдержавшие службы у бандитов.

Все это вдруг вспомнилось, когда Каша проходил вдоль рядов машин, испещренных дырами от пуль. Путь в сторону леса пролегал как раз мимо одного из въездов в город. Конечно, можно было и не идти этой дорогой, чтобы не смотреть на жуткую картину, а сделать небольшой крюк через старый мост, как он поступил в прошлый раз. Но старик не стал тратить время, которое у него теперь было одно общее с Викой и Глебом. Мертвые могут подождать, а вот живые нет. В спешке тоже, конечно, можно много дров наломать, но поступить иначе Каша просто не смог. Надо торопиться.

Дорога петляла среди канав и рытвин. У заброшенной маленькой заправки, в две колонки да с ларьком диспетчера, стоял бесколесный «зилок», покрытый с одного бока черной маслянистой копотью. Кто-то давно тут делал привал и жег костер, смекнул старик.

Каша взял в руки автомат. Хоть следы и были старые, но лишняя предосторожность не помешает.

За грузовиком что-то гулко стукнуло о железную дверь автомобиля. Каша остановился, прислушался. Почудилось, что с той стороны, где стояла машина, доносится тихий шепоток. Неприятно укололо сердце и шевельнулись на затылке волосы.

«Кто это? Зверь или человек?» – подумал Каша, и ему вдруг показалось, что за машиной кто-то тоже едва слышно повторил: «Человек».

Дрожащими руками старик направил ствол автомата в сторону машины. Тихо произнес:

– Выходи.

Но реакции не последовало. Лишь еще раз что-то стукнуло о дверцу «зилка».

От нахлынувшего страха сознание начало работать с какими-то перебоями, все время уводя его разум в сторону от реальности. Первая волна невидимой силы была слабой и короткой, старика качнуло, и он лишь почувствовал, как по телу прошлось легкое дуновение теплого поветрия. Вторая заставила затуманиться мозг еще сильнее. Все поплыло перед глазами. Старик вновь повторил:

– Выходи.

Слово далось с трудом, словно застряв костью в глотке. Каша удивился, пораженный тем, как немощен и тих был его голос. На плечи навалилась свинцовая усталость. Захотелось бросить оружие и идти вперед к машине, потому что там… там… он не знал, что там, но чужой голос подсказывал, что в конце пути его будет поджидать приятное забытье. В нос ударил тяжелый трупный запах, но идущему на верную погибель было уже все равно. Сердце начало словно бы покрываться накипью тоски, а руки окончательно ослабели и, безвольно свесившись, выронили оружие. Автомат, крутанувшись в воздухе, брякнулся на еще не покрытый изморозью асфальт. Этот звук и вывел Кашу из сонливости.

«Да что же такое?! – всполошился старик и отскочил в сторону, точь-в-точь как кошка от собаки. – Какие-то потусторонние силы едва на тот свет не утянули».

Каша схватил горсть ноздреватого прессованного снега с обочины дороги и начал остервенело растирать им лицо. Боль и холод окончательно отрезвили голову. Путник сплюнул скопившуюся во рту мокроту и едва не опорожнил желудок, вдруг почувствовав, как тут воняет – ветер поменял направление и принес сводящий с ума трупный смрад разложения.

Каша поднял автомат и бросился прочь, почти не разбирая дороги.

Сколько он бежал, Каша не знал. Но когда жуткая машина скрылась за горизонтом, вдруг с ужасом осознал, что заблудился. Место было абсолютно незнакомым. Чужие овраги, чужие холмы, чужое небо. Он здесь ни разу не был. Осознание этого растревожило старика. Он мог вернуться назад, потому что видел цепочку своих следов, но не хотел идти туда, где пахло мертвецами.

«Уж лучше вперед. Вон за тем пригорком, должно быть, и стоит старый мост. Через него и дойду до леса».

Но моста не оказалось ни за первым пригорком, ни за вторым. И даже ни за третьим. Окончательно сбившись с пути, уже небезосновательно сомневаясь, что сможет вообще возвратиться к грузовику, старик устало присел на небольшой ледяной бугор – перевести дыхание. Во рту от долгой ходьбы пересохло, нестерпимо хотелось пить. Каша хотел пожевать снега, но он везде оказался пепельно-грязным, смешавшимся с раскисшей землей. Пришлось высматривать лужи. Нашел одну, почище, наклонился, чтобы напиться, и тотчас же отпрянул. Из серебряного водного зеркала на него взирал обтянутый кожей череп. Ограненные темными, почти черными кругами, из лужи на него взирали потухшие глаза покойника.

«Неужели это я?» – подумал Каша, вновь наклоняясь над водой и с любопытством рассматривая свое лицо.

Хотел и не смог вспомнить, когда в последний раз смотрелся в зеркало. С момента, когда заболела жена, считай, ни разу и не глядел, не до того было.

Зачерпнув ладонью воду, старик сделал пару глотков, протер лицо.

В небе озорно засвистел ветер. Каша поднял голову и к своему сожалению понял, что погода портится. С запада начало стягивать тяжелые серые тучи, повеяло холодком. Из-за ближайших холмов, цепляясь за кустики и выступы, словно осьминог щупальцами, выплыл сизый туман. В воздухе заискрилась снежная пыль.

Старик встал, перекинул автомат через плечо и пошел в сторону, где по ощущениям должен был быть лес. С каждой минутой нехорошее чувство внутри груди разрасталось. В какой-то момент Каша понял, что если он не найдет укрытие прямо сейчас, то попадет в сильную метель. А с учетом того, что с собой у него из теплых вещей лишь осенняя куртка да шапка, то жди беды. Даже спичек нет.

Первый удар вьюги старик встретил у пологого склона. Ветер обрушился с небес прямо вниз, больно стеганув колючим снегом по затылку и плечам. Каша натянул шапку, но это не сильно помогло. Новый порыв вьюги едва не сорвал с него куртку. Завыло так, что чуть не заложило уши. От свинцово-серых туч, заслонивших собой весь горизонт, начало быстро смеркаться.

Каша ускорил шаг, но, видимо заплутав, сразу же провалился почти по самый пояс в овражек. Пока выбирался, замерз окончательно. Спина от трудного подъема взмокла, и ее начало сильно студить. Ругаясь на чем свет стоит, старик двинул дальше, туда, где, как ему казалось, должен был стоять лес.

Но леса все не было. И даже после второго часа пути через буран Каша не увидел даже намека на деревья, сплошная равнина. Не чувствуя ни ног, ни рук, сплевывая снежную крупу, настырно лезущую в рот, старик остановился. Совсем замерз, потерял всякую надежду на спасение и попрощался с жизнью. Видать, судьба такая, погибнуть посреди поля. Не умер в Армагеддон, холера эта проклятая не добила, так прикончит мороз. Чему быть, того не миновать.

Каша обессиленно плюхнулся в снег и, уже не укрываясь от ветра, подставил лицо пронизывающему хиусу.

«Не смог помочь, – закрутилась в голове назойливая мысль, рвущаяся сквозь слезы. – Все испортил, как всегда. И себя даже не жалко, а людей погубил и ребенка еще не рожденного».

Во всем теле стал ощущаться тот страшный покой, который вымывает силу воли, оставляя только серое безразличие ко всему.

«Вот так приходит смерть», – смиренно подумал Каша, вглядываясь в горизонт, словно ожидая увидеть там старуху с косой.

И вдруг сквозь слепящую белизну заметил призрачные очертания какого-то строения, похожие на сараюшку. Дом не дом, но стены с крышей имеются. Чем не спасение? Укрыться и переждать метель можно. И вроде стоит недалеко, метров триста будет.

От радости Каша подскочил на месте и побежал к спасительной постройке.

Но сильный ветер быстро умерил его прыть, забил рот стылой мокротой, заставил споткнуться, сесть. Завыло раненым зверем в небесах, над головой взвилась пурга. А вместе с ветром вновь навалились усталость и ленивая истома, от которой только и охота, что лечь да уснуть. И снег уже показался не такой холодным, даже теплым, мягким, зовущим в свои последние объятия.

– Господь, спаси и помоги, – сам себе прохрипел Аркадий, давясь слюной. И отчаянно натуживая каждую мышцу измученного тела, встал и снова пошел вперед. Понял, что если не пойдет, то навсегда останется здесь. И вроде с жизнью попрощался, смирился, а увидев паутинку надежды на спасение, начал царапаться изо всех сил и выбираться из холодного плена, превозмогая себя.

«Нет, брат, рано еще, повоюем чуток!» – подумал с каким-то хмельным радостным чувством.

На шее набухли жилы, от натуги затрещали зубы. Хрипя словно загнанная лошадь, Каша едва переставлял ноги и лишь иногда поглядывал вперед, чтобы увидеть домик и обновить этот лучик внутри, который давал силы идти вперед.

«Чуток осталось, совсем маленько, два шажочка да еще четыре – и уже пришел».

Но ближе сарай не становился, словно издеваясь над путником. Сколько ни шел Каша, а расстояние оставалось все таким же, не сокращаясь ни на шаг.

«Да что же это такое? Колдовство какое-то, ей-богу!» – щурясь вдаль, подумал он.

Прошел еще немного и остановился, окончательно растерявшись. Может, мираж? Старик не знал, бывают ли зимой миражи, но то, что иногда от сильной усталости да в полумраке можно спутать деревья с домом, вполне допускал. Померещилось.

Споткнувшись, Каша обессиленно повалился в снег. И больно обо что-то ушибся грудью, словно там, в снегу, была присыпана наковальня. Смерзшийся в лед снег? Он ткнул рукой вглубь и нащупал что-то продолговатое, твердое, похожее на колотушку или толстую ветку. Только зачем эту ветку в тряпки завернули? Любопытство пересилило усталость, и Каша откинул с находки снег. Не сразу разобрал, что же обнаружил. Лишь когда его ладонь смахнула с белого лица мертвеца снег, понял, на что наткнулся. Откатившись в сторону, Каша завыл, не в силах даже закричать.

«Вот так и замерзну тут, как этот безымянный», – подумал он, разглядывая багровое облако.

Порывистый ветер хлестко ударил в лицо ледяной крупой, обжег щеки. Замерзать здесь, рядом с покойником, не хотелось, но и идти дальше не было уже никаких сил. Навалилась вдруг чернота, и дышать стало тяжело.

Словно почувствовав эту безысходность, ветер внезапно стих, уйдя дальше, почти к горизонту, и стал бесноваться там, играя редкими кустами, от чего казалось, что кто-то в поле шепчет молитву. Повернув голову в ту сторону, Каша долго и внимательно вслушивался. Иногда ему даже казалось, что он различает отдельные слова, но едва уловив, он сразу же их забывал, не в силах удержать в голове.

Пролежал старик так довольно долго и, кажется, даже задремал, потому что когда открыл глаза в следующий раз, уже было темно, как в могиле. Каша приподнялся, почувствовал, что часть усталости ушла и хватит сил даже встать. Сильно окоченели от мороза ноги, простреливало спину, но что это по сравнению с тем радостным чувством, которое овладело вдруг стариком. Он встал и понял, что еще жив – мог бы умереть рядом с менее удачным бедолагой, но не умер, и только чудо спало его. Нельзя ложиться, как бы ни хотелось, как бы тяжело ни было – пусть замерзнет, но стоя, не сломившись. Упал – значит, сдался. А если встал и идешь, значит, не сломался внутри.

С этими мыслями Каша не заметил, как доковылял до занесенного снегом холмика. Подняв глаза, старик не смог сдержать слез радости. Это была та самая сараюшка, которую он заприметил издали! Да не простая, а дровяник, а значит, будет чем согреться. Правда, самого дома уже не было, осталась от него лишь печная труба, точащая из полуразрушенных куч фундамента.

И словно появились новые силы. Каша распахнул дверь и вошел внутрь. Густо пахнуло влажной древесиной, соломой и еще чем-то таким, летним, теплым, какой-то полевой травой. В темноте разобраться было сложно, поэтому пришлось шарить руками вслепую. Довольно скоро он нашел саму поленницу, рядом с нем чурку с топором, пустую пачку сигарет, спички.

Накидал поленьев на пол, сложил их ровным рядком, сверху высыпал стружку и щепки, вокруг шалашиком сложил тонкие сучья. С замиранием сердца поджег спичку. Дрова были сырые и разгораться не хотели, шипели и стреляли. Каша успел, пока не прогорела спичка, поджечь с краю пачку от сигарет и уже ей начал пытаться развести костер, тыкая огоньком по уголкам щепок. Наконец, пламя нехотя занялось. Не веря своему счастью, старик протянул одеревеневшие от холода руки к огню и сидел так, покуда не начал оттаивать и дрожать всем телом.

«Это хорошо, это значит, отходит тело от мороза, оттаивает, чутка еще посидеть, погреться, легче тогда будет».

Сильно морило в сон. Старик выбрал из поленницы несколько деревяшек поровнее, без острых углов, сложил рядком на полу, поближе к костру, сверху лежака кинул соломы. Едва хватило сил, чтобы лечь. Разместил удобнее отекшие в предплечьях руки, чтобы шишковатые сучья не кололи, под голову нагреб больше соломенной мякоти. Повозился еще немного, потом повернулся спиной к костру – прогреть застывшую поясницу, заодно и глянул в окно, посмотреть, что там твориться на улице.

Темень навалилась амбарная, глухая, с вкрадчивым шорохом смерзающегося снега, доносящимся снаружи. Каша закрыл усталые веки и некоторое время наблюдал за редкими вспышками сиреневых всполохов, возникающих то ли в его воображении, то ли на самом деле. Не заметил, как опрокинулся в муторный зябкий сон.