Секач, едва показавший туловище с белыми наростами, испугался крика и скрылся под землей. Смолл перепрыгнул через норку и помчался по извилистой тропинке дальше. Он слышал неотстающее клацанье за спиной и частый топот шести шустрых лап. Незакрепленный рюкзак бил ему по спине, словно подгоняя, а деревянная ручка зонта то и дело отвешивала подзатыльники. Крик наверняка привлек к тому месту всех, кого только мог, и Смолл, петлявший по тропинкам, надеялся не столкнуться с ними. В груди у него уже кололо, а ноги с каждым шагом становились все тяжелее. Он заметил табличку, притороченную к столбцу, на ней большими буквами было вырезано «Лужа», и свернул влево.

Впереди заблестело озеро, и Смолл побежал еще быстрее. Перемахнул через бревно, споткнулся о выступающий из земли косяк, но удержался на тяжеленных ногах. Древко лука скользило в потной ладони. Добравшись до песка, он скинул с плеч рюкзак и резко обернулся. В то же мгновение секач, размером с безногую пони, бросился на него. Смолл дернулся в сторону, но сапоги скользнули по песку, и он упал. Над головой пролетело светлое брюшко, и Смолл, перекатившись, вскочил на ноги.

Жук сердито клацнул жвалами. Его коричневый панцирь, состоящий, словно из двух округлых котелков, сверкал на солнце. Смолл вытер ладонь о брючину, смахивая песок, затем двумя пальцами вытащил из колчана за спиной новую стрелу, легко вставил в лук и прицелился. Секач застыл, шевеля лапами в песке. Смолл никогда не понимал эту их особенность. Попались вы в засаду охотнику ― так боритесь, бросайтесь, кусайтесь, толкайтесь; если струсили ― бегите, но не сдавайтесь. Зачем сдаваться? Зачем ждать?

Он знал, что рано или поздно жук атакует, и не решался стрелять раньше. Секач полз на зов самки, следуя инстинкту размножения, а когда Смолл напугал самку, самец не полез за ней в норку, он помчался наказывать обидчика. Иногда Смоллу казалось, что в этих неразумных созданиях благородства куда больше, чем во многих разумных людях.

Жук клацнул жвалами и, загребая лапками песок, бросился на Смолла. Панцирь секача не пробить, сколько не пробуй, от головы стрела скорее отскочит, чем нет, а потому есть лишь рот и мягкая шейка над головой. Смолл выбрал первую мишень и отпустил тугую тетиву. Стрела попала в цель. Жука передернуло, он резко сменил траекторию, пробежал еще немного, после чего замертво повалился в песок.

У Смолла по телу побежали мурашки.

Он понял, что секач перед смертью, словно бы осознал, что его ждет, и попытался в последний раз вернуться к самке.

Смолл отшвырнул лук и побрел к озеру. Ноги увязали в песке. Руки болтались вдоль туловища. Он зашел по колено в воду и со всего маху пнул. По озеру поползла рябь. Он пнул еще раз и еще. Соленые брызги летели ему в лицо, сапоги наполнялись водой, мокла одежда. Но Смолл не прекращал. Ему хотелось намокнуть, хотелось, чтобы глаза жгло, хотелось делать все то, чего мертвый жук уже никогда не сможет сделать.

«Почему чертов секач в самый последний момент свернул? ― не понимал Смолл. Он ненавидел дичь, которая показывала хотя бы зачатки разума. Ее убийство пробуждало в нем чувство вины, тягучее и разъедающее. ― Почему даже не попытался, умирая, клацнуть меня жвалами, а помчался к самке?».

«Смертельно раненные насекомые опасны вдвойне, ― учил его отец. ― Они безжалостны и ни перед чем не остановятся, чтобы разорвать тебя на части». Но где была эта безжалостность, когда секач, получив стрелу в пасть, пронесся мимо Смолла? Он предпочел приблизиться на несколько шажочков к самке, а не вцепиться жвалами в охотника. Жук выбрал любовь. Смолл знал, что скажет на это отец:

«Секач не любовь выбрал, а попытался утащить подальше свой прочный зад. Не выдумывай, будто у этих есть разум и чувства. Они как годовалые дети ― дай им есть, пить и спать. А кто помешает, так они разревутся. Но ревут все по-разному. Одни вопят, что есть сил, другие пытаются убить».

«Реветь и убивать – совсем разные вещи», ― думал Смолл. Он охотился с детства и научился справляться с чувством жалости к дичи. Что поделать: либо ты, либо тебя. Суровый закон жизни: выживает сильнейший. Иногда Смоллу нравилось вгонять стрелу в глотку дымчатому змею или рубить лапы укусившему его муравью. Но тогда звери или насекомые нападали на него сами, а он просто защищал свою жизнь. Они не отступали в последний момент, как это сделал жук.

– Ничего, ― прошептал Смолл. ― Скоро мне уже никогда не придется убивать насекомых. Осталось накопить…

Смолл резко замер, заметив в воде розоватые пузырьки. Они, похожие на жемчуг, кружили и лопались у его ног. Он наклонился, сунул руку в озеро и попытался схватить парочку шариков. Тщетно. С тем же успехом можно попытаться повиснуть на облаках. И все же причудливые пузырьки заинтриговали Смолла. Он двинулся по их следу, надеясь отыскать источник. Быстро оказался по пояс в воде и уже начал расстегивать рубаху, когда услышал рог.

С самого высокого цветка в Туманной Долине предупреждали о скором приближении тумана.

Мысли о пузырьках и жуке вылетели из головы Смолла. Он бросился рассекать руками, точно веслами, воду и выбираться на берег. Возле мертвого секача резвились зубастые рыбы-падальщики.

– Пошли прочь! ― рявкнул Смолл, размахивая руками. Рыбешки взвились в небо. Он выхватил из-за пазухи нож, присел на корточки и, морщась, срубил шесть тоненьких лапок. Завернул их в желтую ткань и перевернул жука. Брюшное мясо секача кислое и сухое, его и насильно мало кто ест, но внутренности – другое дело. Смолл замахнулся было, но передумал и спрятал нож.

В небе над трупом кружили падальщики. Смолл, щурясь, поглядел на них, затем ― на жука и, поджав губы, мотнул головой. Он не даст рыбам терзать тельце секача. Смолл ухватился за выемку в панцире и потащил насекомое к воде. Кровавые обрубки облепила надоедливая мошкара. Пару раз Смолла неприятно укусили за шею, но он не обратил внимания. Ему словно нужно было заделать в плотине дырку, из-за которой на долину вот-вот может обрушиться потоп.

Жук отказывался тонуть. Сколько Смолл не давил на него, сколько не садился на него верхом ― секач непременно всплывал. Над водой щелкали заостренными зубами красноглазые падальщики. Смолл не собирался им уступать. Он решил, что если проделает отверстие в светлом брюхе, то жук наполнится водой и пойдет ко дну, и бросился к берегу за ножом.

Но тут второй раз протрубили в рог. Смолл вскинул голову. Небо затесняли взявшиеся будто бы из ниоткуда густые облака. Солнце, так и не успевшее спрятаться за горизонтом, скрылось за молочной завесой.

Над Туманной Долиной повисли сумерки.

Терять время еще ― значит пропасть.

Смолл через плечо глянул на жука, чье почковидное тело, подгоняемое ветром, неслось к центру озера. «Падальщики все-таки получат свое», ― подумал Смолл и прошептал:

– Прости, ― после чего вылетел на берег, схватил вещи и, задыхаясь, помчался по узкой тропинке домой.

В сапогах чавкало. Уставшие ноги едва отрывались от земли. Смолл по привычке сворачивал в правильном месте: сил не осталось думать. Он одновременно нарушал три главных правила охотника. Ступал не с пятки на носок, а полной стопой; дышал не тихо носом, а громко ртом; не прислушивался, не принюхивался, не смотрел в оба, а просто гнал, что позволяют бедра. Попадись ему сейчас на пути секач, или муравей, или дымчатый змей ― легче добычи для дичи и не придумаешь.

Сумрак сгущался. Смолл макушкой чувствовал, как опускаются густые облака. Его подгоняла мысль, что если он не успеет вернуться домой, станет очередным пропавшим.

Впереди показалось вырубленное поле. По непонятным причинам острая трава на нем была вчетверо короче обычной острой травы и пахла хвоей. Смолл воспарял духом. Он точно выбрался из живого плена и теперь бежал, пусть и на тяжелых ногах, но свободный. И теперь видел Вечную космею. Родной цветок, прыгнув с которого, любой бы поломал себе ноги, рос прямо за вырубленным полем. Прямой колючий стебелек, толщиной в два шага Смолла, малиновые лепестки и деревянный дом, прикрепленный тремя металлическими штырями к пестику. За космеей Уиткинсов по всей долине были разбросаны остальные Вечные цветки со своими домами. В одних уже вовсю светились маленькие, напоминающие издали звезды, огоньки, в других же, казалось, и не замечают приближающейся ночи.

Смолл миновал поле и согнулся под космеей, собирая силы для крика.

– Мам! ― позвал он, задыхаясь. ― Скидывай веревку!

В ярком окошке мелькнул силуэт отца. Со скрипом отворилась дверь, и на крыльце показалась Марта Уиткинс.

– Артур, скорее! ― взволнованно крикнула она.

В третий раз протрубили в рог, и Смолл резко обернулся. За вырубленным полем облака уже спустилась, превратившись в туман, и теперь ползли к цветку Уиткинсов, подобно громадной волне, поглощая все на своем пути. Ни жужжания насекомых, ни шелеста травы, ни ветра ― Смолл слышал лишь свое тяжелое дыхание да ощущал гулкие удары сердца в груди. А потом раздался вой, отдаленный и пугающий. Кому бы он ни принадлежал, Смолл бы все отдал ― лишь бы не встретиться с ним.

– Хватайся! ― услышал он низкий голос отца, и сверху полетела веревка.

Смолл ухватился правой рукой за первый узелок веревки, подпрыгнул и начал подниматься. Каждые полметра он нащупывал новый узелок и изо всех сил тянул себя вверх. Туман тем временем приближался, а вместе с ним и вой.

– Ну же! ― крикнул Артур. ― Поднажми!

Смолл с помощью отца вскарабкался на крыльцо дома, и все вокруг погрузилось в густой туман.

– Веревка, ― пропыхтел Смолл.

– Знаю! ― Артур вцепился в веревку и потянул на себя. Тщетно. Попробовал еще раз ― то же самое. Смолл с недоумением глядел на отца. Уж чего-чего, а силы старшему Уиткинсу было не занимать.

– Чего ты там возишься? ― крикнула Марта мужу. ― Туман испортит ужин!

– К веревке кто-то прицепился, ― прошептал Артур, ― и, кажется, он лезет наверх.

Смолла передернуло, он никогда не видел отца таким растерянным. Артур глядел вниз и не шевелился. Веревка тряслась у него в руках. Из тумана доносилось тихое отрывистое дыхание.

– Отец! ― испугался Смолл.

Слова сына привели Артура в чувство. Он вытащил из ножен изогнутый кинжал и одним движением перерезал веревку. Но за мгновение до этого он разглядел нечто, о котором тут же решил никому не говорить. По веревке карабкался пропавший год назад Фил Нельсон, у него были бездонно-белые, как туман, глаза.