ГЛАВА 2

Старушка моргнула, тьма рассеялась, и глаза вновь стали белесыми. Такие почти ничего не видят, только различают очертания предметов. В возрасте моей бабушки это нормально – быть почти слепой.

– Они не стоят того, – просила я, мотая головой. – Не нужно!

– Ничего-ничего, все хорошо. – Сухонькие руки стиснули меня в объятиях. – Пойдем домой, Аннушка.

Я брела по деревне в тишине. Едва переставляла ноги, хромая на раненую. Баюкала вывихнутую руку, пальцы на которой посинели. Бабушка вылечит, не сомневаюсь. Синяки и ссадины пройдут, но что делать с душой?

Ее порвали в клочья. Раскидали под ноги деревенским, растоптали. И сегодня, да и многие годы спустя, в каждом доме будет обсуждаться блудливая девка, которая уводит чужих мужей.

Я и без того друзей не имела, а теперь со мной и разговаривать не станут.

Жалея себя, я остановилась посреди дороги. Прислушалась к шепоткам, доносящимся со всех сторон. Меня обсуждали, никаких сомнений.

Вскинула голову, посмотрела вперед. Туда, где на горизонте от земли и до самого неба тянулась Туманная завеса. Черная, как смоль. Непроглядная, как ночь. Со стороны похожая на стену дождя, с той лишь разницей, что никогда не движется. Словно застыла навеки.

– Ты не переживай, милая. – Бабуля приобняла меня за талию, и я поморщилась: даже легкое касание через платье отзывалось тупой болью в ссадинах. – Тебя больше не тронут. Не посмеют.

Впереди показался наш дом, расположенный на опушке леса сразу за деревней. Только бы дойти до него, спрятаться за стенами и больше никогда не выходить наружу.

Бабушка помогла мне преодолеть крыльцо. Я ступила на валяющуюся дверь, и та хрустнула. Тонкая, ненадежная. Сделанная абы как Митькой за бутылку спиртовой настойки.

В кухоньке, где на плите уже давно закипела вода в чайнике, а тесто в миске на столе поднялось, у стены располагался узкий топчан, застеленный ватным одеялом, с плотно набитой пухом подушкой.

С потолка свисали пучки трав – сушеных и свежих, собранных мною вчера. Знала бы, что сегодня придется лечить порезы, набрала бы ромашки.

Я присела на край топчана. Головокружение не давало сосредоточиться на старушке, которая суетливо доставала из чулана мешочки с травами, баночки с мазями и пузырьки с настойками.

Снова затошнило, и я легла. Туман перед глазами рассеялся, легкие вновь наполнились воздухом.

– Ба, я ничего не сделала, – шептала я.

Почему-то сейчас для меня важнее всего было объяснить родному человеку, что я и правда не виновата. Только ей, моей бабушке, а остальные пусть горят в аду.

– Раздевайся-ка, – попросила она, выставляя снадобья на стол.

Я поднялась, медленно и осторожно. Правая рука не слушалась, а одной левой стянуть с себя платье у меня не вышло бы.

– Резать надо, – сказала я, и из глаз снова брызнули слезы.

Бабушка засеменила ко мне. Ножом вспорола ткань моего единственного нарядного платья – белоснежного, в синий цветочек. Я надела его сегодня, чтобы пойти в деревню за мукой. Лучше бы сняла сразу, как только домой вернулась.

– Новое сошьем, – успокаивала меня старушка. – Еще красивее и пышнее. Ни у кого такого не будет!

Я ахнула, увидев свое оголенное тело. По коже расплывались фиолетовые пятна. Рана от гвоздя сочилась кровью, на нее налипла грязь и частички травы.

Бабушкины глаза вновь налились чернотой.

– Зато жива. – Я подняла глаза и посмотрела в лицо бабуле. – Я живая, ты меня спасла.

Старушка отложила нож. Ушла к печи, набрала в таз теплую воду. Принялась обмывать ссадины мягкой мокрой тряпочкой, а в глаза мне больше не смотрела.

– Я уже старая и скоро умру. Ты должна уметь защитить себя, понимаешь? Меня боятся, а тебя нет. Так быть не должно.

Я кивнула, морщась. Промывка ран и царапин приятной не была.

– Я уйду отсюда, – с горечью проговорила я. – Куда угодно, но уйду! Здесь мне жизни больше не дадут.

– Ты должна рассказать людям правду. Что случилось с Кузьмой? Почему он оклеветал тебя?

– Не могу сказать. Даже тебе.

– Клятву дала. – Старушка понимающе вздохнула. – Я по молодости так же ошиблась. Поклялась молчать, да пожалела потом. Тот человек, которому я помогла, всю деревню вырезал, а я не смогла о нем рассказать.

Я вздрогнула и широко распахнула глаза.

– Ты не говорила мне ни о чем таком, ба…

– Не могла, знаешь же.

– И до сих пор не можешь?

– Нет. Пока он жив – нет.

Я сама наложила на рану в бедре вонючую зеленую кашицу и замотала чистой тканью.

Бабуля права: жить ей осталось совсем недолго. Она уже намного меньше спит, да и засыпает перед самым рассветом. Тело перестает слушаться, зрение становится хуже, ноги то и дело подкашиваются. По утрам все дольше сидит у окна и смотрит на Туманную завесу.

Я останусь совсем одна среди людей, жаждущих забить меня до смерти. Раньше они на меня просто не обращали никакого внимания, а теперь их радости нет предела: я нарушила закон, установленный старостой, а значит, должна понести наказание.

Сейчас, пока бабушка со мной, мне ничего не грозит, но ей осталось совсем чуть-чуть. Может быть, день, а может, год.

Поздним вечером я лежала на своем топчане, отвернувшись к стене. Слушала, как в печи шипят поленья, пожираемые пламенем. В жаркие дни незачем было ее топить, и обычные люди печи не топили, но нам с бабушкой нужно сушить травы.

Впрочем, зачем они нам теперь? Раньше к нам каждый день приходили соседи: кто с сыпью, кто с жаром. Кто с чем. Бабушка может избавить от любой хвори. За лечение платили едой, и мы никогда не нуждались. Даже в годы, когда урожай погибал, у нас всегда была пища.

А теперь? Кто придет к целительнице, чью внучку едва не убили на глазах у всей деревни?

Только кто-то отчаянный. Кто-то, кто не боится, что старуха его отравит.

Внезапно поднявшийся ветер бросил в стекло ветку. Мои воспаленные нервы не выдержали, и я подскочила на месте. Заозиралась по сторонам, а когда глаза привыкли к темноте, слезла с топчана.

Прошлепала босыми ногами к бабушкиной комнате, прислушалась к хриплому дыханию. Бабуля не спит, я это знала, но все равно постояла еще несколько мгновений, чтобы убедиться, что она пока жива.

Я теперь часто так делала.

Вернулась к постели. Ветер завывал в печной трубе, всполохи огня плясали на стенах.

В стекло снова что-то стукнулось и брякнулось на завалинку, а следом послышалось царапанье в дверь. Днем мы прислонили ее к проему: отремонтировать самостоятельно будет сложно, а просить мужиков из деревни уже не получится. Никто не согласится.

За дверью совершенно точно кто-то был. От страха перехватило дыхание, а волоски на руках встали дыбом.

Я услышала, как заворочалась на своей кровати бабушка, и в этот момент царапающий звук повторился.

– Анка! – ворвался в темную комнату сиплый шепот.

Я расслабленно выдохнула, узнав по голосу свою подругу. Да даже не подругу, а просто единственного человека из деревни, который не смотрел мне презрительно вслед. Раньше такой была и тетка Лукерья, но теперь от нее мне доброты не ждать.

– Ты спишь? – Софья настойчиво царапала дверь.

Я юркнула к узенькому проему, осторожно отставила дверь в сторону и вышла на улицу.

– Не спишь, – радостно улыбнулась Софья.

В лунном свете ее золотистые волосы переливались серебром, а темно-зеленое платье казалось черным. Но я знала, какого цвета оно на самом деле: у Софьи кроме него другой одежды было немного. Это зеленое она надевала и на гулянки, и на похороны.

– Ой!

Подруга наконец заметила, как я выгляжу: в тонкой сорочке, под которой множество повязок, а лицо сине-фиолетовое и заплывшее. Благо хоть глаза открылись: бабушкины мази творят чудеса.

– Как же они тебя…

– Все нормально, – прервала я ее. – Почти не болит.

Подруга поджала пухлые губы, нервно затеребила косу. На какой-то миг мне показалось, что Софья чувствует себя виноватой за то, что со мной произошло, но я отогнала эту мысль. С чего бы ей быть виноватой?

– Ты пришла узнать, как у меня дела?

Я надеялась, что вопрос не прозвучал грубо, но, чтобы смягчить его, улыбнулась. Вымученно – разбитые губы полоснуло болью.

– И да, и нет. – Софья уставилась на меня, не мигая. – Хочу попросить у тебя такую же настойку. Ну… которую ты Кузьме подлила.

Я нахмурилась. Знала, что подруга влюблена в Митьку, а тот о женитьбе и слышать ничего не хочет. Мужику под сорок лет, скоро на погост, а Софья в свои восемнадцать цветет и пахнет. Но сердцу не прикажешь, и убедить подругу в том, что Митька ей не пара, невозможно. Я неоднократно пыталась.

– Какую еще настойку, Софья? – сквозь зубы прошипела я.

– Любовную. – Подруга захлопала невинными глазами. – Ты ж знаешь, как я Митяя люблю, а он… Помоги мне, Анка! Да если б я раньше знала, что ты можешь приворожить кого, я б сразу попросила!

Я опасливо обернулась на дверь, прислушалась: ни шороха, ни звука. Бабуля, может быть, уже заснула, и будить ее ни к чему. Я соскочила с крыльца и утащила Софью за ворота.

– Никакой любовной настойки у меня нет, – рыкнула я. – И между мной и Кузьмой ничего не было! Кому ты больше веришь: склочным бабам или мне?

– Но Кузьма сам сказал…

– Что сказал? Кому?

– Так всем! Всем, кто на мельнице сегодня был. Петру, Митьке, Верке…

– Короче!

У Софьи затряслись губы, глаза забегали. Она дернула рукой, в которую я вцепилась пальцами, и я ослабила хватку.

– Кузьма сказал, что околдовала ты его. Что он пришел к тебе за мазью от комариных укусов, а ты его чаем напоила. Чаем-то с любовным зельем! Мол, очнулся уже голышом в кровати, оделся и сбежал. А что не рассказал никому сразу – так испугался! Анка, опоила ты его, ну и что? Я ж никому не скажу! Мы подруги, правда ведь? Ты только помоги мне, дай эту настойку. Я замуж хочу, не хочу, как ты, всю жизнь в девках просидеть!

Звонкая пощечина заставила ее замолчать. Случайно это вышло: я разозлилась. Глаза горели от подступающих слез.

Подруга ахнула и раскрыла рот в немом изумлении, прижав ладонь к покрасневшей щеке.

– Анка, ты!..

Я зло скрипнула зубами, сдерживая слезы.

– Ты поверила тому, кто ни дня своей жизни не прожил без стопки самогона. Мы с тобой знакомы с самого детства, но ты поверила ему. Я не опаивала Кузьму, к чему мне это? Сама-то подумай!

– К тому, что ты уже старая, а мужика ни разу не было! – взвизгнула Софья, и ее крик разнесся над спящей деревней.

Залаяли беспокойные псы, откуда-то послышалось грубое «Заткнись!», и лай стал тише.

– Я не старая. – Горячие слезы текли по лицу, а я и не думала их вытирать. – А что мужика у меня нет, меня ничуть не беспокоит. И если бы я могла кого-то опоить любовным зельем, то это был бы Митька.

Я не хотела этого говорить. Видит бог, не хотела. Митяй меня вообще не привлекал как мужчина, да и Кузьма, в общем-то, тоже. Но Софья позволила себе оскорбить меня, и я почувствовала острое желание уколоть ее в ответ.

Когда опомнилась, стало уже поздно. Софья бегом скрылась в темноте, и только удаляющийся глухой топот напоминал о том, что мгновение назад она была здесь.

Я вытерла мокрые щеки, резко развернулась и быстрым шагом влетела в дом. Дверь едва не рухнула на пол, мне удалось вовремя ее удержать.

Завтра утром, а может быть, уже даже прямо сейчас вся деревня будет обсуждать, что я влюблена в Митяя. Надеяться на то, что эта новость перекроет предыдущую, не стоило. Скорее, она только разожжет и без того лютую ненависть женщин.

Митяй многим нравился. Да, он выпивал, и довольно часто, но был рукастым и добрым. Когда коровы с пастбища сбегали, так он самый первый шел их искать. А когда лисы подрали куриц Веркиных, Митяй отдал ей трех своих лучших несушек.

Митька мог бы стать отличным мужем, но жениться не хотел.

А тут такая новость: девка, которую побили за то, что она залезла в кровать к чужому мужу, вдруг оказалось, любит завидного холостяка!

Чудом будет, если за мной снова не придут с вилами.

Права бабушка: меня должны бояться так же, как ее. В конце концов, именно я стану целительницей в деревне после нее. Без меня здесь все зачахнет, и, стоит мне только отвернуться от соседей, уйти отсюда куда угодно, от деревни останется только пыль.

– Аннушка? – Слабый голос бабули выдернул меня из размышлений.

Я бросилась в спаленку, опустилась перед кроватью на колени.

– Что, ба?

– Кто приходил?

Бабуля дышала тяжело и часто, ее трясло.

Я растерянно смотрела на то, как вздымается ее грудь под одеялом, и что-то щелкнуло в моей голове.

– Ба, ты как себя чувствуешь?

– Софья, да? Софья приходила? – Ее дыхание прерывалось, она не могла открыть глаза. – Аннушка, догони ее, скажи, что ты солгала. Ты одна остаешься, совсем одна. Она не должна рассказать никому, что ты Митяя любишь. Убьют ведь тебя, и я помочь уже не смогу…

– Ба! – Я схватила тощие руки старушки и ужаснулась: такими холодными они были. – Что принести? Скажи, что болит? Грудь? Живот? Ты не можешь дышать? Бабушка!

Бабуля захрипела. Задергалась. Я вскрикнула и вскочила на ноги.

– Ба!

Она вздохнула в последний раз и затихла. Комната погрузилась в звенящую тишину.