Девятилетний, живший детскими впечатлениями, я еще не знал тогда, что новое место жительства определит мой жизненный путь, что именно здесь отыщет меня дело всей моей жизни.
Казалось, череда будничных дней не обещала потрясений, все шло заведенным порядком: отец стал работать финансовым инспектором, брат Иосиф поступил на службу в казначейство. У мачехи появился новый ребенок, она пока не работала. А я, еще не учившийся в школе – дома об этом не говорилось, взрослые были заняты добыванием хлеба насущного – я постепенно знакомился с Шемахой. Этому способствовал Иосиф, единственный оставшийся у меня брат. Вернувшись со службы, он после обеда отправлялся со мной на прогулку по городу. Началом удовольствия было то, что он покупал на улице за сорок копеек фунт местной кунжутной халвы или в частной лавке фунт орехов либо каштанов (о килограммах тогда не знали). Затем, вкушая купленные лакомства, мы не спеша шли, например, к старой, царского времени, военной церкви или разрушенному армянскому храму. Иосиф их рисовал, он был прекрасным рисовальщиком, потом мы возвращались домой. Обзор памятников постепенно расширялся.
Прогулки все более пробуждали во мне интерес к окружающему миру. Дома были книги: Некрасов, Гоголь; том, содержавший несколько сказок из «Тысячи и одной ночи»; наконец, побывавший во многих руках, лишенный множества первых и последних страниц учебник всеобщей истории в художественном изложении. Будь у нас тогда еще и сочинения ХV века – «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, можно было бы увидеть, что там Шамахея, то есть Шемаха, упоминается не один раз. Я как-то незаметно для себя узнал назначение букв – не помог ли в этом все тот же Иосиф? – и постижение грамоты последовательно раскрывало передо мной тайны книг. Остро запомнились «Кому на Руси жить хорошо», «Тарас Бульба», «Ревизор». Со страниц «Тысячи и одной ночи» ко мне несся запах восточного Средневековья, все на этих страницах манило своей загадочностью. А вот на столе передо мной учебник истории. Мелькают забытые миром имена: Хлодвиг, Родерик, Аттила… Время сделало тени этих людей прозрачными, бесплотными, а ведь когда-то… когда-то каждое из этих имен исторгало гром. Однако они вдруг бледнеют и в моих глазах, потому что я вижу новые слова: «испанские арабы», «мавританская Испания», «гренадский эмират, Альгамбра»… Таинственно, звучно – и однако же, как «верблюжатники» – арабы – смогли пробраться к дальнему европейскому полуострову, в мир чужой культуры, зачем им это было нужно? Я долго разглядывал старинный географический атлас, вопросы не уходили, а множились.
Когда мне пошел одиннадцатый год, я записался в городскую библиотеку. Там правил азербайджанец, тогда говорили «тюрок», Садыхов – недавний красноармеец, ныне с костылями и протезами вместо ног. Он аккуратно записывал названия отпускаемых мне книг, всегда был вежлив, благожелателен. Но вскоре садыховских книжных богатств перестало хватать, я стал оглядываться по сторонам.
Мы жили в Шемахе уже два года, за это время у нашей семьи появилось много знакомых как среди «тюрок», так и в среде русскоязычных жителей.
Александр Николаевич Арнольд. Когда-то блестящий офицер лейб-гвардии в Петербурге, он в 1909 году вышел в отставку, имея чин полковника, переехал в Среднюю Азию, потом на Кавказ. Теперь этот одинокий старец, постоянно бывший «под мухой», жил в крохотной комнатке переполненного жильцами дома. Мебели почти не было; единственным сокровищем Александра Николаевича являлся альбом с фотографиями из навек ушедшего петербургского прошлого. Достаток у полковникА были весьма скромным, в основном деньги уходили на приобретение водки, поэтому он обедал по очереди у разных знакомых, в том числе у нас. Арнольд был красноречивым рассказчиком – восседая в гостях, сыпал анекдотами и воспоминаниями. Вероятно, речевой дар внушал ему постоянное желание выступать на сцене городского (единственного) клуба. Наш Иосиф рисовал ему афиши, а во время спектаклей превращался в суфлера. Ставились пьесы Чехова «Медведь», «Юбилей». Хлебнув перед выходом на сцену «горячительного» напитка «для храбрости», Александр Николаевич появлялся перед зрителями и гремел:
«Двенадцать женщин бросил я! Девять женщин бросили меня! Да, господа!»
Однажды Александр Николаевич и адвокат Кегель открыли винный магазин. Товар им одолжил знакомый винодел, армянин Мисак. Заведение просуществовало одну неделю, потому что оба его устроителя сами опустошили все бутылки. Так утверждали разносчики городских новостей.
Было в Шемахе и несколько русских землемеров. Где и как они работали, видеть не пришлось, но помнится, как в дневное время они появлялись в пустующем городском клубе, шумно беседовали (наша квартира находилась в соседнем помещении), потом дело доходило до песни – у кого-то из них был приятный баритон:
Есть в Батавии маленький дом
На окраине где-то, с окном,
И в двенадцать часов
Китаец-слуга
Снимает с дверей засов.
И за тенью является тень,
И скрипит под ногами ступень,
И дрожит перепуганный мрак
От частых споров, скандалов и драк.
Из-за пары потрепанных кос
С оборванцем подрался матрос,
И два тела сплелись, и над ними, дрожа,
Сверкнул огнем блеск ножа…
Помню еще и радиомеханика Ивана Попова, который кроме того был киномехаником. Именно он привозил из Баку ленты в коробках, прокручивал их перед зрителями. В Шемахе смеркалось рано, сеансы проходили в просторном дворе, уставленном скамейками. Экраном служили сшитые простыни, навешанные на глухую стену выходившего во двор дома. В таком кинотеатре я увидел фильмы «Девушка с коробкой», «Знак Зорро», «Абрек Заур», «Месс Менд» и несколько других картин, бывших в прокате на исходе 1920-х годов. «Киношник» Иван Попов, сам красиво рисовавший свои афиши, запомнился как человек с разнообразными культурными интересами; в памяти рядом с ним стоит работник райкома партии Петр Добрыднев, единственный в Шемахе эсперантист.
Говоря о знакомствах, следует сказать о наших с братом Иосифом необычных посещениях городской аптеки. Ходили мы туда не за лекарствами – подростком я лишь однажды и недолго болел свинкой. В аптеке нас встречали заведующий Воловец, фармацевт Кремер, молодой человек Валентин Ковельский. Мы проходили в заднюю комнату и устраивали «сыгровку», то есть играли на музыкальных инструментах пьесы по общему выбору. Иосиф с детства был неравнодушен к музыке: сперва своими руками изготовил балалайку; потом у приятеля своего Нихотина купил валявшуюся на чердаке сломанную гитару, починил, научил меня аккомпанировать его балалайке. По рисунку в дореволюционном журнале «Нива» смастерил скрипку; рисунок представлял собой рекламу: «Юлий Генрих Циммерман, поставщик Двора Его Величества». Наконец, Иосиф сделал настольное пианино.
Однажды Иосиф и Касьянов музицировали на квартире последнего и заиграли гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Вдруг прибежала взволнованная соседка, малозаметная в городе дама по фамилии Дружинина: «Что вы делаете, перестаньте! Это запрещенная музыка, вас могут арестовать!» Говорили, что эта Дружинина вела отшельнический образ жизни и питалась более всего лисьим мясом…
Главный врач городской больницы, хирург Владимир Павлович Сазонов, был необыкновенен: в часы, свободные от занятий медициной, в нем сочетались фотограф и коллекционер бабочек, охотник и огородник, садовод и отчасти археолог. Знакомство мое с Владимиром Павловичем и его близкими началось с того, что одна из пяти его дочерей (были и сыновья), красавица Наташа, попросила меня дать ей почитать «Тысячу и одну ночь». Мог ли я отказать! Взамен сказок мне одолжили том Пушкина в голубом переплете и том Лермонтова в красном. Я жадно читал, новые впечатления, знания легко ложились в память. На двенадцатом году жизни, 8 октября 1924 года, я впервые пришел в школу. Супруга Владимира Павловича Сазонова – учительница Елизавета Ивановна – устроила мне вступительный экзамен: я прочитал вслух «Переправу» Аксакова, решил на доске предложенные арифметические примеры и был зачислен в третий класс. Кроме него преподавание на русском языке в Шемахе осуществлялось в таком же единственном пятом классе.
В моей памяти 1924 год отмечен и другими событиями.
В январе умер Ленин, и в городе зазвонил громадный колокол, не подававший голоса с последних дореволюционных лет. Колокол висел над помещением, похожим на келью. Здесь жили конторщик Ус, его жена, два сына-подростка – Петр и Павел. Колокольня была единственной уцелевшей во время гражданской войны частью православного собора, возведенного на холме в центре Шемахи. За жилищем Уса тянулись груды камней, напоминавших о бывших когда-то на их месте соборных стенах.
В феврале отец, вернувшись из Баку, где он был в командировке, подарил мне по случаю дня моего рождения три приобретенные им книги: «Фритьоф Нансен», «Басни Крылова» и «Как образовались горы на Земле» Рубакина.
А вскоре перед зданием казначейства запылал большой костер: сжигали деньги старого образца, тысячного и миллионного достоинства, потому что появились новые рубли, копейки. На пятирублевках было изображено лицо рабочего с твердыми чертами; на десятирублевках пестрели подписи членов Коллегии народного комиссариата финансов; копейки были бумажными. Теперь десяток яиц стоил двадцать копеек, и вспоминалось, что еще недавно за крохотную пачку таблеток сахарина платили пятнадцать тысяч рублей. Жалованье теперь давали только деньгами, и снова вставало в памяти, как однажды в Агдаше отцу, брату Иосифу и мачехе за работу в течение месяца выдали по три арбуза, а в другой раз отвесили по нескольку фунтов каштанов.
Летом 1924 года в Шемахе открылся первый государственный магазин – «кооператив». Он был одинок среди моря частных лавок. Его сразу «обчистили» ночные воры, наутро директор «кооператива» Долев горестно восседал на улице среди уцелевшей части товара. Зато приехавший из Баку молодой, со вкусом одетый Борис Ефимович Зельдин открыл аптеку; пожалуй, это было для шемахинцев поважнее, чем долевский магазин. А вскоре предприимчивый немец Гене открыл на той же главной улице Шемахи кондитерскую, где мастерски изготовленные десятикопеечные пирожные почти всегда были моей недосягаемой мечтой.
О проекте
О подписке