Посредством тщательного осмотра, повышая увеличение, я выяснил, что трубочки разветвлялись на крошечные воздушные капилляры, а те, в свою очередь, образовывали плотное переплетение с проволочками, к которым крепились золотые листы. Выходивший из капилляров воздух придавал листам различные положения. Листы эти не были переключателями в общепринятом смысле, поскольку не удерживали позиции без потока воздуха, но я предположил, что искал именно их, что это был материал для записи моих воспоминаний. Увиденные мной волны, очевидно, были актами процесса вспоминания, в ходе которого расположение листов считывалось и отправлялось в мыслительный аппарат.

Вооруженный этим новым знанием, я настроил микроскоп на мыслительный механизм. В нем я тоже обнаружил переплетение проволочек, но листы на них не висели в определенных положениях, а трепетали слишком быстро, чтобы увидеть глазом. В действительности казалось, что движется почти весь аппарат, состоявший больше из проволоки, чем из воздушных капилляров, и я задумался, каким образом воздух может согласованно достигать всех золотых листов. На протяжении многих часов я изучал листы, пока не понял, что они сами выполняют функцию капилляров; листы формировали трубопроводы и клапаны, которые существовали столько времени, сколько требовалось, чтобы перенаправить воздух на другие листы, а потом в результате исчезали. Это был механизм, претерпевавший постоянные изменения, модифицировавший себя в ходе работы. Проволочное плетение было не столько аппаратом, сколько страницей, на которой был записан аппарат и на которой он сам непрерывно писал.

Можно было сказать, что мое сознание записано в положениях этих крошечных листов, но точнее было бы выразиться, что его кодировал постоянно менявшийся рисунок воздуха, колыхавшего эти листы. Наблюдая за колебаниями этих золотых хлопьев, я увидел, что воздух не просто, как мы всегда полагали, обеспечивает энергией механизм, формирующий наши мысли. На самом деле воздух являлся самой материей наших мыслей. Мы представляли собой рисунок воздушных токов. Мои воспоминания были записаны не в бороздках на фольге и даже не в положении переключателей, а в постоянных потоках аргона.

В мгновения после того, как я постиг природу этого плетеного механизма, озарения каскадом хлынули в мое сознание. Первое и простейшее заключалось в том, почему золото, самый мягкий и пластичный из металлов, было единственным подходящим материалом для наших мозгов. Лишь тончайшие листы фольги могли двигаться достаточно быстро, чтобы обеспечить работу подобного механизма, и лишь самые тонкие нити могли играть для них роль петель. По сравнению с ними медная стружка, которую снимает мой стилус, когда я выцарапываю слова, и которую я сметаю с каждого законченного листа, груба и тяжела. Это действительно был материал, позволявший быстро осуществлять запись и стирание, намного быстрее, чем положение переключателей или шестеренок.

Далее я понял, почему установка полных легких в человека, скончавшегося от удушья, не возвращала его к жизни. Листы в плетении балансировали между непрерывно формировавшимися воздушными подушками. Это позволяло им быстро перемещаться вперед и назад – а также означало, что, если поток воздуха прервется, все пропадет; все листы одинаково обвиснут, стерев паттерны и мысли, которые собой представляли. Восстановив поступление воздуха, мы не вернем утраченного. Такова была цена скорости; более стабильная среда для хранения паттернов значительно замедлила бы работу нашего разума.

Тогда-то я и нашел разгадку часовой аномалии. Я увидел, что скорость движения листов зависела от токов воздуха; при достаточном токе они могли двигаться, почти не испытывая силы трения. Если они двигались медленнее, значит, подвергались трению, которое могло возникнуть лишь при том условии, что поддерживавшие их воздушные подушки были тоньше, а воздух проходил через плетение с меньшей силой.

Башенные часы не спешили. Это наши мозги стали работать медленнее. Башенные часы приводили в движение маятники, скорость которых не менялась, либо ток ртути сквозь трубочку, который тоже оставался неизменным. Но наш мозг зависел от тока воздуха, и, если это воздух тек медленней, наши мысли тоже замедлялись, и нам казалось, что часы спешат.

Я опасался, что наш мозг может замедляться; именно эта вероятность побудила меня к аутопрепарированию. Но я полагал, что наш мыслительный аппарат, пусть и питаемый воздухом, по природе своей окажется механическим, и некая деталь механизма постепенно деформируется по причине усталости, что и приводит к замедлению. Это было бы ужасно, но у нас оставалась бы надежда починить механизм и вернуть мозгу исходную скорость работы.

Однако если наши мысли представляли собой воздушные паттерны, а не движение зубчатых шестерней, проблема была намного более серьезной. Что может замедлить прохождение воздуха сквозь мозг каждого индивидуума? Причина не могла крыться в падении давления в распределителях наших заправочных станций; давление воздуха в наших легких столь высоко, что его приходится снижать посредством серии редукционных клапанов на пути к мозгу. Я понимал, что падение мощности возникло по иной причине: давление окружавшей нас атмосферы росло.

Как такое могло случиться? Стоило вопросу оформиться, как стал очевиден и единственно возможный ответ: высота нашего неба не бесконечна. Где-то за пределами зрения хромовые стены нашего мира должны загибаться внутрь, образуя купол; наша вселенная была замкнутой камерой, а не открытым колодцем. И воздух будет постепенно накапливаться в этой камере, пока давление в ней не сравняется с давлением в подземном резервуаре.

Вот почему в начале этой гравюры я сказал, что воздух не является источником жизни. Воздух нельзя создать и нельзя уничтожить; общее его количество в нашей вселенной остается постоянным, и, если бы он был единственным, что нам нужно для жизни, мы бы жили вечно. Но на самом деле источником жизни является разница в давлении воздуха, ток воздуха из пространств, где он плотен, в пространства, где он разрежен. Активность нашего мозга, движение наших тел, работа всех механизмов, что мы когда-либо создали, зависят от движения воздуха, силы, возникающей из-за того, что различные давления стремятся уравновесить друг друга. Когда давление во всей вселенной выровняется, воздух станет неподвижным и бесполезным; однажды нас будет окружать застывший воздух, от которого нам не будет никакого проку.

В действительности мы вовсе не потребляем воздух. Количество воздуха, втягиваемое мной ежедневно из новой пары легких, в точности равно тому, что выходит сквозь сочленения моих конечностей и швы оболочки, – тому, что я выделяю в атмосферу; я всего лишь превращаю высокое давление воздуха в низкое. Каждым движением моего тела я способствую выравниванию давлений в нашей вселенной. Каждой мыслью я приближаю фатальное равновесие.

Осознай я это при любых других обстоятельствах, я бы вскочил со стула и помчался на улицу, но в моем нынешнем положении – тело зажато в ограничительном кронштейне, мозг развешан по всей лаборатории – это было невозможно. Я видел, как листы моего мозга затрепетали быстрее в мыслительном вихре, что, в свою очередь, усилило мое волнение из-за ограниченности действий и неподвижности. Паника в такой момент могла убить меня, вызвать кошмарный припадок, во время которого я, будучи обездвижен, потерял бы над собой контроль и бился бы в путах, пока не иссякнет запас воздуха. Скорее случайно, чем преднамеренно, мои руки повернули рукоятки и перевели мой перископический взгляд с мозгового сплетения на привычную поверхность рабочего стола. Избавившись от необходимости видеть и умножать собственные волнения, я смог успокоиться. Справившись с эмоциями, я приступил к кропотливому процессу сборки самого себя. В конце концов я вернул мозгу исходную компактную конфигурацию, установил на место головные пластины и выбрался из ограничительного кронштейна.

Сперва другие анатомы не поверили, когда я рассказал им о своем открытии, но в месяцы после моего первого аутопрепарирования все большее их число убеждалось в моей правоте. Были выполнены другие исследования мозга, проведены измерения атмосферного давления, и все результаты подтверждали мои выводы. Фоновое атмосферное давление в нашей вселенной действительно росло – и замедляло наши мысли.

Когда истина стала общественным достоянием, началась паника: люди впервые задумались о неотвратимости смерти. Многие призывали строго ограничить деятельность, чтобы свести повышение атмосферного давления к минимуму; обвинения в пустой трате воздуха привели к жестоким конфликтам, а в некоторых округах и к смертям. Стыд за эти смерти, а также мысль о том, что могут пройти века, прежде чем атмосферное давление сравняется с давлением в подземном резервуаре, заставили панику улечься. Мы не знаем точно, сколько столетий на это потребуется; дополнительные измерения и расчеты проводятся и оспариваются. Тем временем активно обсуждается вопрос, на что нам потратить оставшиеся годы.

Одна фракция поставила перед собой цель обратить выравнивание давления вспять – и обрела множество последователей. Их механики построили аппарат, который выкачивал воздух из нашей атмосферы и загонял в меньший объем, – процесс, который они назвали компрессией. Этот аппарат возвращал воздух к изначальному давлению в подземном резервуаре, и обратители возбужденно заявили, что он ляжет в основу новой разновидности заправочных станций, которые с каждым заполненным легким будут поддерживать жизнь не только в людях, но и во вселенной. Увы, тщательное изучение аппарата выявило его роковой недостаток. Сам аппарат работал за счет воздуха из резервуара и на каждое заполненное им легкое потреблял не одно легкое воздуха, а чуть больше. Он не обращал процесс выравнивания давлений, но, как и все в мире, ускорял его.

После этого разоблачения некоторые последователи покинули фракцию, однако большинство обратителей остались непоколебимы и принялись разрабатывать альтернативные схемы, в которых компрессор приводили в действие раскручивающиеся пружины или опускающиеся грузы. Эти механизмы постигла та же участь. Каждая сжатая пружина и каждый поднятый груз стоили воздуха, который выделил сжавший пружину или поднявший груз человек. Во вселенной нет источника энергии, в конечном итоге не основывающегося на разнице давлений, и нельзя создать аппарат, работа которого не будет способствовать ее выравниванию.

Обратители продолжают трудиться, уверенные, что однажды построят аппарат, дающий больше компрессии, чем потребляющий, вечный источник энергии, который вернет вселенной былой задор. Я не разделяю их оптимизма; я уверен, что процесс выравнивания необратим. В конце концов весь воздух в нашей вселенной распределится равномерно, не останется более плотных или разреженных областей, и поршни перестанут ходить, роторы – вращаться, а листы золотой фольги – трепетать. Это будет конец давления, конец движущей силы, конец мысли. Вселенная достигнет полного равновесия.

Некоторые видят иронию в том, что исследование нашего мозга открыло нам не тайны прошлого, а наш будущий конец. Однако я считаю, что мы действительно узнали нечто важное о нашем прошлом. Началом вселенной стал огромный задержанный вдох. Кто знает почему, но я рад, что так вышло, ведь этому вдоху я обязан своим существованием. Все мои желания и размышления есть не что иное, как вихревые токи, возникающие по мере того, как вселенная постепенно выдыхает. И пока этот колоссальный выдох длится, мои мысли существуют.

Дабы наши мысли просуществовали как можно дольше, анатомы и механики разрабатывают замену нашим мозговым редукционным клапанам, которая сможет постепенно повышать давление воздуха в мозгу, чтобы оно немного превосходило атмосферное давление. Будучи установленными, эти клапаны позволят нам мыслить с неизменной скоростью, несмотря на растущую плотность окружающего воздуха. Но это не означает, что жизнь останется прежней. В конце концов разница давлений упадет настолько, что наши конечности ослабнут, а движения станут вялыми. Тогда мы можем попытаться замедлить наши мысли, чтобы физическое оцепенение не казалось таким заметным, однако это приведет к кажущемуся ускорению внешних процессов. Маятники часов будут отчаянно трепетать, тиканье превратится в стрекот; падающие предметы будут нестись к земле, словно подстегиваемые пружинами; провода будут пульсировать, как хлысты.

В какой-то момент наши конечности совсем перестанут двигаться. Не уверен, в какой последовательности будут развиваться события в самом конце, однако в моем сценарии мы продолжим мыслить, то есть останемся в сознании, но застывшими, неподвижными, как статуи. Быть может, мы еще некоторое время сможем говорить, поскольку наши гортани работают при меньшей разнице давлений, чем конечности; но, лишившись возможности посетить заправочную станцию, с каждым словом мы будем истощать запас воздуха, оставшегося для мыслей, и приближать момент, когда мыслительная деятельность прекратится полностью. Что предпочтительней – молчать, дабы продлить способность думать, или говорить до самого конца? Я не знаю.

Быть может, некоторые из нас, прежде чем мы утратим способность двигаться, смогут напрямую подсоединить мозговые клапаны к распределителям заправочных станций, по сути заменив свои легкие одним могучим мировым легким. В таком случае эти немногие сохранят способность мыслить до последних моментов, когда давление окончательно выравняется. Последние крохи атмосферного давления в нашей вселенной будут потрачены на мыслительную деятельность человека.

А потом вселенная замрет в полном равновесии. С ним прекратится вся жизнь, все мысли и само время.

Но у меня остается хрупкая надежда.

Хотя наша вселенная и замкнута, быть может, это не единственный воздушный сосуд в бесконечном пространстве цельного хрома. Я полагаю, что могут существовать иные воздушные камеры, иные вселенные, помимо нашей, превосходящие ее размерами. Быть может, атмосферное давление в этой гипотетической вселенной равно нашему или даже выше – но, быть может, оно ниже, быть может, там царит полный вакуум?

Стена хрома, отделяющая нас от этой предполагаемой вселенной, слишком толста и тверда, чтобы пробиться сквозь нее, а значит, мы сами не можем туда проникнуть, не можем сбросить избыточное давление и вернуть себе энергию. Однако в моих фантазиях в этой соседней вселенной есть свои обитатели, чьи возможности превосходят наши. Что, если бы они могли создать трубопровод между двумя вселенными и установить клапаны, чтобы выпустить воздух из нашей? Они могут использовать нашу вселенную в качестве резервуара, могут подключать к ней распределители, чтобы заполнить свои легкие, и применять наш воздух для развития своей цивилизации.

Мне радостно думать, что воздух, когда-то питавший меня, сможет питать других, что дыхание, позволяющее мне писать эти слова, сможет однажды пройти сквозь другое тело. Я не тешу себя мыслями, будто это позволит мне возродиться, ведь я – не тот воздух, я – рисунок, который он на время создал. Рисунок, которым был я, рисунки, составляющие весь мир, в котором я живу, сгинут.

Однако у меня есть еще более призрачная надежда: что те обитатели не только используют нашу вселенную как резервуар, но, исчерпав весь ее воздух, однажды смогут открыть проход и войти в нее как исследователи. Они смогут пройти по нашим улицам, увидеть наши застывшие тела, изучить наши вещи и задуматься о том, как мы жили.

Вот почему я написал этот отчет. Надеюсь, ты – один из этих исследователей. Надеюсь, ты нашел эти медные страницы и расшифровал выгравированные на них слова. И, работает ли твой мозг за счет того же воздуха, за счет которого когда-то работал мой, или нет, когда ты прочтешь мои записи, рисунки, образующие твои мысли, повторят рисунки, когда-то образовывавшие мои. И таким образом я оживу вновь, в тебе.

Твои товарищи-исследователи найдут и прочтут другие наши книги, и благодаря совместной работе вашего воображения оживет вся моя цивилизация. Идя по нашим безмолвным округам, представляйте, какими они были: башенные часы отбивают время, на заправочных станциях толпятся сплетничающие соседи, глашатаи декламируют поэмы на общественных площадях, анатомы читают лекции в классах. Представьте все это, когда в следующий раз посмотрите на окружающий вас застывший мир, и в ваших сознаниях он вновь станет подвижным и живым.

Я желаю тебе удачи, исследователь, но задаюсь вопросом: не ждет ли тебя та же участь, что выпала мне? Полагаю, что ждет, что стремление к равновесию – не особенность нашей вселенной, а общая черта всех вселенных. Быть может, дело лишь в ограниченности моего разума, и твой народ открыл поистине вечный источник давления. Однако мои догадки и так достаточно фантастичны. Посему я буду считать, что однажды твои мысли тоже застынут, хотя не могу представить, сколько до этого осталось времени. Ваши жизни закончатся так же, как и наши, как должны заканчиваться все жизни. Не важно, сколько времени на это потребуется; в конце концов равновесие будет достигнуто.

Надеюсь, тебя не опечалит это понимание. Надеюсь, ваша экспедиция была чем-то большим, нежели поиском других вселенных, которые можно использовать в качестве резервуара. Надеюсь, тебя вело стремление к новым знаниям, желание увидеть, чем может обернуться выдох вселенной. Ведь даже если продолжительность жизни вселенной можно рассчитать, разнообразие жизни в ней не поддается исчислению. Здания, которые мы воздвигли, искусство, музыка и поэзия, которые мы создали, сами жизни, которые мы вели, – ничто из этого не могло быть предсказано, потому что не являлось неизбежным. Наша вселенная могла достичь равновесия, испустив лишь тихое шипение. Порожденное ею разнообразие – настоящее чудо, сравниться с которым можете лишь вы, порожденные вашей вселенной.

Хотя, когда ты прочтешь это, я буду давно мертв, я хочу напутствовать тебя, исследователь. Созерцай чудо жизни и радуйся, что имеешь такую возможность. Я чувствую, что имею право сказать тебе это, потому что, пока пишу эти слова, делаю то же самое.