– Куда? – Андрей поднял на него глаза.

– Прибарахлиться хочу. У меня сигарет навалом, а я не курю.

– Дело, – кивнул Андрей и встал, отбросив бутылку одному из мальчишек.

По вещевому ряду они ходили долго. И Эркин всё больше хмурился. На сигареты никто не менял, требовали денег. А то и сразу посылали… белые не желали продавать индейцу. Сунулись в цветной ряд, но там такая рванина, что Эркину стало жалко сигарет. Хоть самому эти сигареты чёртовы вроссыпь продавать.

Наконец Андрей углядел и показал ему на невысокую круглолицую светловолосую женщину. Перед ней на куске клеёнки лежали аккуратно сложенные мужские вещи. Не разложены для продажи, а именно сложены. Будто их и не собирались продавать. И стояла она как-то не в ряду со всеми, а будто на отшибе. Подошли к ней. Она подняла на них серые добрые глаза, грустно улыбнулась. И Эркин решил попробовать ещё раз, последний.

– Чего тебе? – тихо спросила она.

– Штаны ищу, мэм. Рабочие.

– Вот.

Она вытащила из стопки и развернула тёмно-синие, из толстой грубой ткани, отстроченные белыми нитками, брюки. Грегори носил такие на выпасе.

– Вот. На тебя как раз.

– Сколько, мэм?

Она назвала цену. Цена была приемлема, и Эркин с надеждой спросил.

– Сигаретами возьмёте, мэм?

– Нет, – покачала она головой. – На что они мне? У меня курить некому.

И тут вмешался Андрей.

– Сменяй ему. А сигареты продашь.

– Да кто их купит? Нет, мне деньги нужны.

Эркин вздохнул и отошёл. Андрей остановил его.

– Стой. Лучше не найдём. Давай так. Я у тебя покупаю сигареты, а ты у неё штаны.

Эркин только бешено посмотрел на него.

– Я ж курю, – стал объяснять Андрей. – Мне всё равно покупать.

– Зарабатывали вровень, а тратить…

– Стой. Идём к ней.

Андрей за рукав подтащил его к женщине.

– Слушай, если ты у него сигареты возьмёшь, я у тебя их, с места не сойти, куплю. За твою цену. Тебе ж выгода.

– Иди ты!.. – Эркин вырвал рукав.

Женщина вдруг охнула, посмотрела на них.

– Так вы что? Русские?!

Эркин не сразу сообразил, что в споре с Андреем, как уже привык, смешивал русские и английские слова. И само это ругательство он знал от Андрея.

– Я русский, – сразу ответил Андрей по-русски. – А он напарник мой.

– Давай сигареты, – повернулась женщина к Эркину.

Он вытащил из карманов и выложил на клеёнку отсортированные и перевязанные в пучки цветными нитками сигареты.

– Много даёшь, – улыбнулась женщина.

– Берите все, – радостно отмахнулся Эркин.

– Тогда в придачу возьми.

Она перебрала вещи и достала серую трикотажную рубашку с короткими рукавами. Рубашка была в нескольких местах зашита. Свернула её вместе с брюками в сверток и подала ему.

– Носи на здоровье.

Она сказала это по-русски, и он, помня замечание Жени, что отвечать надо на том языке, на котором заговорили с тобой, ответил тоже по-русски.

– Спасибо.

Андрей радостно шлёпнул его по спине.

– С обновой, – и продолжил по-русски. – Ну, мать, сколько с меня за сигареты?

– У выхода купишь, – усмехнулась женщина. – Там дешевле будет. А раз деньги есть, купи рубашку себе. Не ходи в армейском, не позорься.

Андрей медленно кивнул.

– Твоя правда. Давай уж две. Только мне с длинными.

Она выбрала и подала ему клетчатую, зелёно-серую, и в бело-голубую полоску.

– Носи.

– Спасибо, мать, – расплатился Андрей.

– На удачу вам, – и вздохнула. – И на жизнь долгую.

Они переглянулись и попрощались с ней молчаливыми кивками. И уже уходя услышали, как кто-то укоризненно сказал.

– Обнаглел краснорожий, а ты попустительствуешь.

Они опять переглянулись, и Эркин невольно улыбнулся. Возражения женщины и слов, что у русских как не было расовой гордости, так и не будет, они уже не услышали.

Когда выбрались из вещевого ряда, Андрей достал сигарету и закурил. Он то дымил не переставая, то мог целый день не курить.

– Завтра надо вкалывать, – наконец, сказал Андрей.

– А послезавтра не надо будет? – съязвил Эркин.

– Послезавтра праздник, говорят. Слышал же, как они все о подарках толкуют. Не будет работы, вот увидишь.

– Значит, завтра на два дня надо набрать.

– У тебя день в день получается? – с легкой завистью спросил Андрей. – А я должаю. Раздал долги, и половины пристройки как не бывало.

– Сладости продай, – усмехнулся Эркин.

– Ни фига! Когда ещё такое привалит! Сам съем! – и захохотал. – Я уж половину стрескал. Вчера кипятку попросил, заварил себе чаю и не отвалился, пока чайник не кончился. А ты?

– Я потяну, – и повторил, передразнивая Андрея. – Когда ещё такое привалит! Ну, сейчас куда?

– Я домой. С хозяйкой ругаться и перегородку ставить.

– А ругаться зачем?

– А фиг её знает. Но я с ней каждый вечер цапаюсь.

– Потому и куртку таскаешь, – понимающе кивнул Эркин. – Боишься, попортит?

– Нет, просто я как намёрзся зимой, так до сих пор… – и совсем тихо. – Да и привык я всё на себе таскать. Ну, бывай.

– Бывай.

Дома Эркин сразу пошёл в кладовку. Как и в сарае раньше, особого порядка тут не было. И он прикинул, что даже и дополнительной полки не понадобится, если всё по-другому разложить. Алиса собралась было во двор, но… мама сказала, что это если Эрик будет работать в сарае, а он стал всё перекладывать и переделывать в кладовке. И Алиса осталась дома. Тем более, что это было даже интереснее. Летела пыль, от которой так восхитительно чихалось, появлялись старые, забытые вещи… И, наконец, во дворе ей не разрешали приставать, даже подходить к Эрику, а дома она могла сколько угодно болтать с ним, приставать и рассказывать. Он же совсем, ну совсем ничего не знал. Даже про Красную Шапочку, про трёх поросят, про Василису Прекрасную, ну, ни про кого. И слушал её, не поправляя, если она начинала смешивать русские и английские слова.

Эркин выпрямился, бросил половую тряпку в ведро и огляделся. Что ж. Всё получилось. Расстеленная перина как раз укладывается от двери до стены, а на день он будет её убирать под стеллаж. Вот, лежит аккуратно, не вылезает. В углу висит куртка, стоят сапоги. Теперь, если кто и зайдёт, то его вещей в прихожей нет. И на нижней полке уголок для его вещей. Трусы, рубашки, носки… Нечего им в комоде рядом с вещами Жени лежать. Пожалуй… пожалуй, и посуду надо. Хоть для виду. Миску, кружку и ложку. Чтобы видно было, что он из своего ест, а то чёрт их знает, к чему они могут прицепиться.

– Эрик, ну Эрик же! А зачем ты это?

– Я здесь спать буду.

– А зачем?

Эркин сверху вниз посмотрел на Алису. Она смотрела на него, закинув голову, так он был для неё высок. Беловолосая, голубоглазая, белолицая… Хотя сейчас она просто грязно-серая от пыли. Будет ему сегодня от Жени. Ну, это ладно. Он присел на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.

– Если кто будет про меня спрашивать, скажешь…

– Я знаю. Ты жилец, так?

– Так. И сплю я в кладовке. На полу. Не перепутаешь?

– Нет, – она удивлённо смотрела на него.

– И всегда так было. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась она. – А зачем?

Эркин отвёл глаза. Простой вопрос словно отнял последние силы. Он устало сел на пол. Теперь она оказалась выше него. Чуть-чуть, но выше. Ей это всегда нравилось, но сейчас почему-то не развеселило. Алиса сосредоточенно нахмурила брови, о чём-то думая.

– Эрик, мама сказала, ну, когда ты болел, что тебя хотели убить, правда?

Он молча кивнул.

– Это ты от них прячешься?

– Да, – разжал он губы.

Да, он прячется. От них, всё тех же. Он трус, у него не хватает смелости ни уйти, ни просто дать кулаком по роже, очередной глумливой роже. Всю жизнь боялся и прятался. И сейчас… Он резким взмахом головы отбросил со лба волосы и встал. Уйти он не может, значит, надо приспосабливаться. Обычно он приходит в это время, и его появление с лоханью и ведрами не привлечёт внимания. Если, конечно, не заметили, что он вернулся ещё днём. И надо бы заставить Алису умыться, но эта задача ему не по плечу. Грузовик дров переколоть – дело другое. А с этим он и связываться не будет.

Женю, конечно, вид Алисы поверг в ужас.

– Что ты тут делала?! – Женя яростно отмывала Алису у рукомойника.

– Это я виноват, – подал голос от плиты Эркин. – Я кладовку разбирал, а там пыльно.

– Молодец, но зачем?

– Он там спать будет, – высвободила лицо из полотенца Алиса.

– Это ещё зачем? – Женя медленно выпрямилась, бросила Алисе полотенце. – Вытирайся и марш в комнату, – и только сейчас заметила на углу кухонного стола его чашку и тарелку. – За стол, я так понимаю, ты с нами не сядешь?

Голос её был напряжённо спокоен, и Эркин сгорбился у топки – своего вечернего прибежища – втянул голову в плечи, но ответил.

– Я здесь поем.

Он не оборачивался и потому не видел, как яростно, медленно Женя сжала кулаки и подбоченилась, плотно уперев их в бёдра.

– Брезгуете, значит, или мы ваш кусок заедаем?

От каждого её слова он вздрагивал, как от удара, сжимался в комок. И ждал. Обречённо ждал страшных слов: «Тогда уходи». Но, задав этот избивший его вопрос, Женя замолчала. И он медленно, опасливо разворачиваясь, как под плетью, когда смотрят, замахнулись или нет, исподлобья поднял глаза. На её бледное гневное лицо с плотно сжатыми губами. И понял: она замолчала, чтобы не сказать, чтобы не прозвучали эти два страшных слова. Он не удержал равновесия и встал перед ней на колени. И заговорил, глядя перед собой в пол, не смея поднять на неё глаза. Рассказал про безобидного Гуталина, про Митча.

– Если они придут, Женя, увидят… Женя, я же не смогу отбиться. Гуталин троих как я одной рукой мог свалить. А его… Он не защитил, мне и подавно… Не прикрою я, Женя, ни тебя, ни Алису. Они же свора…

Она молчала. Он поднял голову и испугался. Женя стояла белая, даже какая-то синеватая. Даже печной огонь не румянил её, а топка открыта. Руки беспомощно обвисли. И вся она вдруг качнулась и стала запрокидываться… Он вскочил на ноги, кинулся к ней.

– Женя! Что с тобой? Женя?! Прости меня! Я… я же… я же не хотел…

Он успел подхватить её, прижать к себе.

– Женя, не надо… Женя, – бормотал он, прижимая её к себе, не давая ей упасть, сползти на пол. Она бессильно висела на его руках. – Ну не надо, Женя. Я же хотел, как лучше… Пусть меня… не тебя…

Она вздохнула, медленно выпрямилась.

– Дура… какая же я дура…

Она говорила тихо, он не так слышал, как угадывал её слова.

– Вот оно… вот оно что… а я думала…

Он подвел её к кухонному столу, усадил на табуретку, метнулся к ведру с водой, зачерпнул ковшом.

– Вот, Женя, выпей.

Она слабо отвела ковш.

– Не надо. – Подняла на него глаза. – А я-то радовалась, думала, теперь-то будет хорошо.

Он беспомощно топтался перед ней с ковшом, плескал себе на ноги, не замечая этого. Она сидела, уронив на колени руки и склонив набок голову. Понурившись, он ждал приговора.

Женя посмотрела на него и вздохнула.

– Поставь ковш, ты же себя облил. – И вдруг улыбнулась. – Так это ты для них придумал?

Он молча кивнул.

– Для чужих? – уточнила Женя. – Не слышу.

– Да, – глухо ответил он.

– А мы, я с Алисой, тебе кто?

Он молчал.

– Ну что же ты? Чужие мы тебе?

– Нет! – выдохнул он и тихо хрипло повторил: – Нет.

– Тогда, – голос Жени спокоен и ровен. – Тогда забирай свою посуду и иди в комнату. Шторы я опустила. Иди, Эркин, не зли меня попусту.

Он поставил на стол ковш, взял свою чашку и тарелку. В дверях остановился было, поглядел на неё через плечо.

– Иди, – повторила она. – Я посижу немного и приду. Будем ужинать.

Ужин прошёл в молчании. Даже Алиса притихла. Женя сидела за столом, прямая, бледная, и если б она могла видеть себя со стороны, то удивилась бы своему сходству с миссис Стоун из своей конторы. Эркина била внутренняя дрожь, он сдерживал её, и на еду сил уже не оставалось. Но он жевал, глотал, пил чай. И оставался за столом, пока Женя укладывала Алису спать.

Женя налила себе и ему ещё чая, притенила коптилку со стороны кровати Алисы.

– А теперь слушай. Я о чём говорила тогда, – он невольно сжался. – У меня на работе после Бала только и разговоров о единстве белых, что все белые одна раса и так далее. Я-то думала, они поумнели. Кончили с этими разрядами, ну, условными, недоказанными… – он потрясённо смотрел на неё. – Я и обрадовалась. Думала, начнут с белых, а дальше пойдёт… А они, значит, вот что придумали…

– Женя, – перебил он её, – я…

– Не надо, Эркин, – она накрыла своей ладонью его руки. – Я тоже виновата. Мне бы раньше сообразить. Самой… Ты уж прости, я не хотела тебя… Мне просто так обидно стало, что ты не хочешь с нами…

– Женя! – у него задрожали губы, на глазах выступили слёзы.

– Ну что ты, Эркин. С кладовкой ты хорошо придумал. Только… тебе там холодно будет.

Он молча замотал головой.

– А со столом… Ведь никого чужого у нас не бывает, прятаться не от кого. Ночью опасно, согласна, могут врасплох застигнуть, а днём… Они же по ночам ходят.

Эркин кивнул. Опустил голову и лбом прижался к её руке.

– Ну вот, решили всё, да?

– Да, – ответил он, не поднимая головы.

– Завтра у меня двойная смена. Я поздно приду. А послезавтра праздник. Ты знаешь?

– На рынке слышал. Говорят, работы не будет, – он справился с собой и поднял голову. – А что за праздник?

– День Матери.

Это название ничего ему не говорило. Он не знал этого праздника. Но её горькая интонация встревожила его.

– Ты… ты очень устала?

– Ошарашил ты меня, – Женя виновато улыбнулась. – Я не ждала удара. И вот…

Эркин угрюмо кивнул. Ничего нет хуже неожиданного удара.

…Ничего нет хуже неожиданного удара. Он долго ворочался, не мог заснуть, хотя бессонницей никогда не страдал. Он так и не показал Жене покупки. Ладно, в праздник наденет. Если, конечно, ещё чего не случится. Когда не ждёшь, всегда… Какое лицо было у Жени… Да и он сам был не лучше, когда там, на рынке, услышал… И с Джеффом так было…

…Они пригнали стадо на бойню. Самой бойни он не видел. Они только загнали бычков в указанный загон и остались ждать Грегори. Вернулся тот часа через два, красный, потный и вроде бы довольный. И привёл троих. Двух мулатов и явного трёхкровку. Все в рваной и грязной одежде, хуже, чем у них, но по презрению, которым их окатила эта троица, он понял: свободные. Потом подошёл хорошо одетый белый, переговорил с Грегори, отдал какие-то бумаги. Вот тут Грегори, и в самом деле довольный, спрятал бумаги, вскочил в седло и махнул им рукой. Они с привычной уже быстротой влезли на коней и поскакали следом. Грегори привёл их на площадь, окаймлённую одно-двух-этажными домами и забитую лошадьми, фургонами и грузовиками. Сновали белые, суетились и метались рабы и цветная шваль в такой же рванине, что и те трое. Грегори подвёл их к старому дереву с изрезанной, наполовину ободранной корой и велел ждать, не рассёдлывая и не развьючивая лошадей. Но разрешил спешиться и пошёл к дому, откуда неслись пьяные крики и музыка, бросив им через плечо:

– Отдыхайте пока.

Но по дороге его остановил какой-то белый. Они видели, как после разговора с ним Грегори зашёл в другой дом, с совсем другими шумами. Там звенел телефон и стучали пишущие машинки. Ему как-то в питомнике пришлось мыть полы в канцелярии, и он запомнил шум. Здесь был такой же. Грегори не было долго. Они сидели на земле возле лошадей и ждали. Джефф снова и снова на пальцах прикидывал остающийся ему срок отработки, а Шоколад и он просто сидели и глазели по сторонам. Когда Грегори вышел из «канцелярии» и пошёл к ним, как-то странно загребая ногами на ходу, они насторожились. После Пустыря они веселья Грегори боялись даже больше его гнева. А таким они его ещё не видели, и чего от него ждать, было неизвестно. Грегори постоял над ними, посмотрел на них как-то странно, махнул рукой на их попытку встать и ушёл туда, куда собирался с самого начала.

– Ох, и напьётся он, – еле слышно шепнул Шоколад.

Они с Джеффом согласились. Грегори пил редко, но зато без остановки. А если запьёт сейчас, то возвращение в имение отложится на несколько дней самое меньшее. Правда, им тогда сидеть и ждать его под этим деревом без костра и еды, а то и в рабский барак загонят, а может, и при лошадях оставят, но… Но Грегори быстро вышел и направился к ним. Следом за ним негритёнок тащил маленькое дымящееся ведёрко с бурым «рабским» кофе, а сам Грегори нёс буханку хлеба и пакет. У него сразу засосало в желудке. Хотя голодом их Грегори не морил, но раб всегда есть хочет. Шоколад быстро снял и расстелил на земле свою куртку, и Грегори нарезал им хлеба, всю буханку сразу, велел негритёнку оставить ведёрко и убираться, сунул в руки Джеффу пакет и ушёл, буркнув:

– Сами делите.

В пакете были куски варёных жил, хрящей, кости – обычное мясо рабов. В имении и такое давали только по большим праздникам и столько, что кухня всё себе расхватывала. А здесь обрезков много и очередь делить Джеффа, а тот со жратвой никогда не подличал, и сейчас подобрал куски так, чтобы каждому поровну. А кофе делили по глоткам, прямо из ведра. Блаженное чувство сытости. Но его тревожил этот странный взгляд Грегори. И на Джеффа тот смотрел внимательнее, чем на него и Шоколада. Но опасности никто не почувствовал, даже Джефф. И этот белый, что остановился в пяти шагах от них и смотрел, как они делили хлеб и мясо и ели, тоже не показался им опасным.

– Говардовские? – внезапно спросил белый.

– Да, масса, – вскочил на ноги Шоколад. – Точненько так, масса.

Белый кивнул, ещё раз осмотрел их, особенно его и Джеффа.

– А где ваш?..

– Масса Грегори туда пошли, – показал на салун Шоколад. – Тамочки они, масса.

И белый ушёл. А они доели всё до крошки и капли, Шоколад отряхнул и надел куртку. И потянулось время сытого безделья. Редкое удовольствие для раба. Они вроде задремали, и резкий голос Грегори поднял их на ноги полусонными. Грегори и этот белый, что спрашивал их, чьи они, стояли шагах в десяти от них и орали друг на друга. Разобравшись, что орут не на них, они снова сели.

– А я говорю, другой! – орал Грегори.

– Ты мне не крути! – орал белый, – за такие деньги я дерьмо не возьму!

– На, читай! – Грегори тыкал ему в лицо бумагу. – Грамотный? Так читай!