4

Ни кофе, ни булочка, ни йогурт не лезут в глотку. За утро я уже раз пять брала в руки телефон и после мучительных колебаний возвращала его обратно на журнальный столик. Ну что, что сложного – взять и набрать номер? Да, но сделать это – значит дать ему понять, что я в принципе не против, что я заинтересована в нем. Вечное мое проклятие – боязнь ответственности сказать слово или совершить поступок. А что, если позже придется об этом пожалеть?

Захватив с собой телефон (так, на всякий случай, вдруг позвонит Ритка или мама), я вышла на террасу и притворилась, будто любуюсь окрестностями. В саду надрывались цикады. Теплый ветерок раскачивал ветви олив, шевелил высокую траву, У подножия гор лежало бескрайнее синее море, прекраснейшее из всех морей, колыбель жизни.

Одиннадцать тридцать. Дальше тянуть невозможно. Или звонить, или не звонить.

Я рухнула в плетеное кресло и раскрыла книгу.

Как в мифах, так и в реальной жизни, мы нередко встречаемся с печальным случаем зова, оставшегося без ответа… погруженный в рутину, человек теряет способность к значимому решительному действию и превращается в жертву, требующую спасения… его мир становится пустыней, а жизнь кажется бессмысленной… любой построенный им дом станет лабиринтом, предназначенным для того, чтобы скрыть от человека его собственного Минотавра.

Поистине, все против меня!.. Ну что мне в этом парне, в его рисунках или рассказах? И ведь мой номер телефона он даже не спросил. Нарочно не спросил! Чтобы вынудить меня сделать следующий шаг безо всякой поддержки.

Что ж, ладно. Я набрала номер, услышала в трубке его хрипловатый голос и бодро затараторила:

– Привет, это Елена. Надеюсь, я тебя не разбудила? Хм… я рада. Как насчет прогулки по горам?

Несколько минут легкомысленной болтовни, обсуждение времени и места встречи – и вот уже у меня поднялось настроение и, как следствие, прорезался зверский аппетит. Надо же! Все оказалось проще, чем я предполагала. Теперь еще одно: нужен мне макияж или нет?..

Я жду его на обочине дороги между Пиджи и Лутрой. Заблудиться здесь невозможно. Незадолго до назначенного срока он появляется, вылетая из-за поворота с ужасно солидным ревом, на бешеной, как мне представляется, скорости. Тормозит… тормозит еще… и наконец останавливается в двух шагах от моей машины. Снимает очки и делает взмах рукой. Вот и я!

На нем рубашка защитного цвета, как у военнослужащих, которая ему очень к лицу, и те же вылинявшие до небесной голубизны джинсы. Вытянутые коленки. Обтрепанные края штанин. И тут же сверкающий на солнце золотой крест в распахнутом вороте рубахи. На шее крест, на запястье браслет, в левом ухе серьга. Умри все живое.

Тем же порядком, что и накануне, мы следуем к монастырю Аркади. Путь наш тернист и полон неожиданностей. Крутой поворот. Подъем. То и другое одновременно. Ладони у меня взмокли от нервного напряжения. Но что делать, не поворачивать же обратно.

Наконец мы на месте. Выхожу из машины, оглядываюсь по сторонам и сразу понимаю, что оно того стоило. Плоскогорье Аркади – единственное на Крите, где произрастают знаменитые итальянские сосны, пинии. Они здесь повсюду. Сосновый запах просто сбивает с ног.

– Элена! Посмотри сюда!

Я иду на зов и замираю, восхищенная. У моих ног крутой обрыв, справа и слева могучие сосны с раскидистыми ветвями и пушистыми веерами мягких зеленых игл, а внизу, много ниже – серая лента дороги, по которой мы взобрались сюда. Лента, свернувшаяся в петлю.

Нейл наблюдает за мной, стоя под аркадой мемориального комплекса, сооруженного уже в наше время в память о событиях 1866 года, когда осажденные турками монахи вместе с укрывшимися в монастыре повстанцами по благословению игумена Гавриила взорвали пороховые склады, что привело к гибели как турецких солдат, так и защитников монастыря.

– Они предпочли смерть позорному плену, – сказал, пожимая плечами, Нейл. – Греки… для них такое нормально.

Это неожиданно и странно: переступив порог, вы сразу невольно останавливаетесь, чтобы не наступить на высеченный прямо на полу равносторонний крест, помещенный в круг, а в следующую минуту, еще не успев опомниться, видите перед собой музейную витрину, где на полках за стеклом выставлены на всеобщее обозрение человеческие черепа. Прославленные черепа, героические черепа. От одного взгляда на них мороз по коже.

– Вот ужас-то, – прошептала я еле слышно. Нащупала руку Нейла и крепко сжала. – Давай уйдем отсюда.

– Что в этом ужасного? – возразил он. – Все в порядке вещей. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его.^[10]

Эти слова заставили меня обернуться. С моим парнем творилось что-то неладное. Только что он стоял со мной рядом веселый и оживленный, а теперь выглядел так, будто внезапно заболел. Отсутствующий взгляд, по-прежнему устремленный на полки с черепами, поблескивающие на висках и на верхней губе мельчайшие капельки пота…

– Нейл, посмотри на меня.

Он не шелохнулся. Глядя в его бледно-зеленые глаза, остекленевшие, точно в кислотном трансе, я не придумала ничего лучшего, чем потрясти его за плечо.

– Эй, ты меня слышишь?

Он глубоко вздохнул, провел пальцами по лбу.

– Прости, я задумался.

Хороша задумчивость! Надо, что ли, на всякий случай поинтересоваться, как на этом острове вызывают врача.

В четырех километрах от Аркади нам встретилась развилка с дорожным указателем «Аркади – прямо, Амнатос – налево», и Нейл включил поворотник, а затем коротким взмахом руки предупредил меня, что уходит налево. В самом деле, что нам лишних пятнадцать минут. Я и сама была не против выйти ненадолго из машины, сделать глоток воды (приближалось самое жаркое время дня) и постоять перед воротами Амнатоса, на фризе которых высечена надпись: «Начало мудрости – страх Господень».

– Долгое время я не понимал смысла этих слов, – признался Нейл, – мне казалось, что страх перед Богом подобен страху перед зубным врачом, и значит, в этом есть что-то унизительное. Но страх Господень – это не страх перед наказанием, которому Бог должен непременно подвергнуть нас за какой-то грех или просто неблаговидный поступок. Это боязнь впасть в этот грех независимо от того, последует ли за ним наказание. Боязнь не столько БЫТЬ наказанным, сколько ЗАСЛУЖИТЬ наказание. Понимаешь? Боязнь оказаться недостойным.

– Недостойным чего? Милости Божьей?

– Можно и так сказать. Если считать за милость обладание силой, необходимой для преодоления препятствий, характерных для пограничной зоны, с последующим расширением из сферы смертного в сферу бессмертного.

– Трансформация в божественное? Слияние, растворение, тебя это не пугает?

– Трансформация – не растворение. При этом человек не утрачивает индивидуальности, а прорастает в вечность, подобно зерну.

Итак, он верующий. Кто бы мог подумать. Но при первой нашей встрече там, в Превели, когда я спросила его…

– …ты ответил, – вслух продолжила я свою мысль, – что со временем перестал чувствовать разницу.

– Ты задала не тот вопрос. Ты спросила: вы, наверное, католик? Нет, я не католик, не православный, не протестант, не копт, не христианин, не мусульманин, не буддист. Я дитя Бога, сын Царя Царей.^[11]

Он в самом деле это сказал? Я не ослышалась? На своем веку я повидала немало образованных людей, но далеко не каждый цитировал Рама-кришну.

Зеленые глаза его искрились, губы подрагивали от сдерживаемого смеха. Он видел, что его признание ошеломило меня, и остался ужасно доволен.

– Я не одинок в своих убеждениях, Элена. Доктор Карл Меннингер однажды заметил, что если теоретические рассуждения еврейских раввинов, протестантских и католических священников – рассуждения по общим вопросам – иногда еще могут совпадать, то когда речь заходит о правилах и принципах достижения вечной жизни, их взгляды безнадежно расходятся. Ответом на это, безусловно, является сказанное Рамакришной: «Бог создал различные религии для того, чтобы удовлетворить требования различных людей, стремящихся к Богу. Все учения – это лишь множество путей; но путь ни в коей мере не есть Сам Бог. Воистину, человек может прийти к Богу, если будет следовать по любому пути с искренней приверженностью. Пирожное с сахарной глазурью можно есть, начиная как спереди, так и сбоку. В любом случае вкус его будет сладок».

Нейл рисует, пристроившись, по своему обыкновению, на каких-то стесанных ступенях, я же, набросив на плечи длинный шелковый шарф, вступаю под своды монастырского кафоликона. Здесь традиционно два алтаря: слева – Преображения Господня, справа – Святых Константина и Елены. Ставлю свечки, шепчу бессвязные и совершенно неподобающие случаю слова и отступаю к выходу. Православная христианка из меня как из дерьма пуля.

Братские корпуса, несмотря на частичную реставрацию, предпринятую в XVIII веке, считаются самой древней частью обители. В левом углу двора – руины винного погреба, служившего пороховым складом и взорванного девятого ноября 1866 года. Благодаря этому событию, как доложил мне Нейл, монастырь Аркади стал символом борьбы критского народа за независимость, и его изображение даже поместили на банкноты достоинством в сто драхм.

Двое туристов фотографируются возле корявого обугленного ствола дерева, безмолвного свидетеля тех трагических событий. Если бы защитники монастыря могли предположить… впрочем, это уже праздные размышления, не заслуживающие упоминания.

Я медленно иду по длинной крытой галерее: с одной стороны расположены двери в кельи монахов, с другой – многочисленные арочные проемы, в каждом красуется керамический горшок с цветущей геранью. Греки просто обожают герань, и она, в свою очередь, чувствует себя здесь весьма неплохо. Мне попадались кусты в человеческий рост.

Любопытная деталь: при определенном ракурсе оштукатуренные, местами облупленные стены цвета песчаника кажутся розовыми. Причуды ли освещения тому виной, или специальные добавки к штукатурке, в любом случае выглядит это потрясающе.

Слегка ссутулившись, то и дело отбрасывая со лба длинную челку, Нейл рисует фасад кафоликона, а я наблюдаю за ним с лестницы, ведущей в помещение музея.

Фасад со сдвоенными колоннами, классическими порталами, двойным фронтоном с резными рельефами и доминирующей над всем этим двухъярусной звонницей в три звона очень хорош. В отличие от других построек монастырского ансамбля кафоликон не пострадал в результате взрыва, поэтому за всю историю своего существования ни разу не подвергался серьезной реставрации. Фактически он сохранился в первозданном виде – с конца XVI века до наших дней.

Повсюду, где мне встречается знак креста, это именно равносторонний крест – такой, как в усыпальнице. Я уже обратила внимание на то, что и Нейл носит на шее точно такой же крест, но все никак не могла выбрать подходящий момент, чтобы выяснить почему.

«Ты слишком много думаешь, дорогая, – любит повторять моя матушка, – дай голове отдохнуть». Но, поверьте, моей бедной голове не до отдыха, когда со мной этот парень. Как мы здесь оказались?.. Почему мы вместе?..

– Можно взглянуть? – спрашиваю я, останавливаясь в двух шагах, чтобы у него была возможность ответить и «да», и «нет».

Видно, что он устал, отсидел себе все места и в принципе не прочь размяться. Он протягивает мне папку:

– Пожалуйста.

Присев на ступеньку, я начинаю перебирать их – рисунки, выполненные простым карандашом на плотной бумаге, – и чувствую, как волосы встают дыбом. Его рисунки… О нет, это не пижонство и не развлечение. Это работа настоящего профессионала, это кровь и пот – линия, оживающая под карандашом, фантазмы, прорастающие из обыденной реальности, – это слезы гения.

– Боже! – только и сумела выдохнуть я.

Покусывая травинку, он наблюдает за сменой выражений моего лица.

– Тебе правда нравится?

– Не то слово. Ты мастер. А маслом ты пишешь?

– Иногда.

– Твои работы продаются?

– Некоторые да, некоторые нет.

Он переносит на бумагу наш повседневный мир и населяет его мифологическими персонажами, питающими созидательную энергию человечества.

– Я бы посмотрела другие твои работы, если ты не против.

– Конечно. Никаких проблем. Сегодня, помнишь, мы собирались в Элефтерну, а завтра или в любой другой день…

Он готов показать мне свои работы. Привести меня в свой дом в Хора-Сфакион. Это несколько преждевременно и не совсем прилично, но с другой стороны… Почему бы и нет, Элена? Почему бы и нет?

– О, я думал, ты знаешь, – роняет он в ответ на мой вопрос о кресте. – Квадратный крест, обычный, свастика или с крестами на концах, с незапамятных времен символизировал полноту власти. Этот крест, сам по себе или заключенный в круг, был главнейшим символом на минойском Крите и предназначался для Великой Богини и ее сына-Царя.

– Ты имеешь в виду богиню плодородия?

– Великую Мать: Рею-Кибелу, Тиамат, Исиду, Инанну, Иштар, Деметру. Ты не будешь записывать, нет? – Глаза его вспыхивают, как драгоценные камни. – Цереру, Кали, Керридвен…

– Достаточно, – произношу я тоном школьной учительницы. – Считай, тебе удалось произвести на меня впечатление. Серьга в левом ухе тоже символизирует полноту власти? Или сознание собственного величия? А браслет на руке?

– Тебе не нравятся мужчины, которые грешат пристрастием к ювелирным изделиям. – Он смеется, играя браслетом. – А я вот, представь, не могу себе отказать. Думаю, я унаследовал это от своих ирландских предков.

Англичанин ирландского происхождения. Боже, ну и дела! И в то же время я отдаю себе отчет в том, что передо мной необычайно элегантный человек. Элегантный во всем – в мимике, движениях, манерах. Это качество у него врожденное, как форма черепа.

Дорога на Элефтерну ничуть не лучше остальных – тех, что ежедневно заставляют меня впадать в полуобморочное состояние. Ограждения? Как бы не так! Наоборот, в некоторых местах, на особенно крутых подъемах или поворотах, зачастую можно увидеть характерные сползания грунта на обочине со следами отчаянной пробуксовки. И вот уже ваше воображение живо рисует вам душераздирающие картины аварий со смертельным исходом.