И не алкоголь был тому виной, а то, что первый человек во всем свете догадался не поучать ее, не требовать жить ради ребенка и быть сильной, а просто – понять, поплакать и… вместе выпить.

Целый час, опустошая банки с водкой и почти не закусывая, она взахлеб рассказывала Ярославе, как полюбила Грозовского, а он не сразу, но полюбил ее, несмотря на то что она не вписывалась ни в какие параметры гламурной красоты; как ревновала его к девчонкам в агентстве, у которых красоты этой хоть отбавляй, – да что там к девчонкам, к консьержке сорокалетней, что в подъезде сидела и на Димочку влюбленные взгляды бросала, и то ревновала. А Димочка смеялся над ней и даже дразнил иногда – да и девчонки в агентстве, и консьержка ничего, и вообще бабы прохода ему не дают, и все красивые, длинноногие, хоть на подиум, хоть на экран, только… скучно ему с ними и тошно. А с Надькой уютно, спокойно, весело и драйва столько – словно на гоночной машине по трассе летишь… А еще он орал на нее, когда она ревновала и глупости говорила. Мог даже запустить чем-нибудь, да и она в долгу не оставалась. Тоже кричала, дай бог, и бомбардировку бронзулетками устраивала, а потом они мирились – бурно и страстно, – до следующего Надькиного бзика насчет измены.

А еще он ругал ее за вкус, вернее, за его отсутствие, и говорил – матушка, да кто ж такие маки красные на себя надевает, а она… все равно надевала и верила, что нравится ему только такой – толстой, рыжей, в веснушках и красных маках.

А теперь ничего этого больше нет – видно, та гоночная машина слишком быстро летела, и водитель не справился с управлением…

Теперь этого ничего нет, и остается только пить водку, чтобы в ярости не бросаться на окружающих с кулаками оттого, что именно ее пилот сошел с трассы и она осталась одна – с останками того, что было ее жизнью, ее счастьем…

Надя долго и сбивчиво говорила, но вдруг ее озарило – ничего не понятно из этого пьяного бреда, и как ни рассказывай, все равно не передашь и тысячной доли своего горя, своей потери.

Но Славка, кажется, поняла… Утерла слезы, размазав тушь, и протянула:

– Да-а… Надюха, вот это шарахнула тебя жизнь по голове! Такой парень! Как в сказке! Даже на фотках видно, как ему с тобой хорошо. Правда! Ты там светишься, и он тоже… Эх, какая любовь, аж завидно!

Слава встала, подошла к ней, обняла, прижалась щекой к лицу, холодя висок сережкой в губе, и заревела, смешивая свои слезы с Надиными.

Никто так с ней не плакал, смешав слезы – даже Ольга…

– Ты молодец, Надька, – обжигая ухо горячим водочным дыханием, прошептала Ярослава. – Я умерла бы, наверное!

– А я и умерла! – всхлипнула Надя. – Все привыкли, что я железная! Они меня в слезах и соплях видеть не хотят, даже Оля, подруга лучшая! Она только одно замечает – что я выпила! А почему я выпила, она понимать не хочет! Я что, алкашка, Слав?!

– Да брось ты! – Слава взяла банку и разлила по стаканам остатки водки. – Алкаши от горя пьют, что ли? Они от дури!

– Вот и я говорю. А Оля не понимает.

Они чокнулись, выпили – опять словно слезы смешали…

– Наплюй! Твоя жизнь, как можешь, так и цепляешься за нее!

Вот почему Ольга ей так ни разу не сказала – как можешь, так и цепляйся?!

– Она думает, что тоже горя хлебнула и поэтому учить меня может, – больше себе, чем Славе, сказала Надя. – А что у нее за горе? Первый муж подонком оказался, а со вторым повезло. Один раз налево сходил, так она до сих пор это забыть не может!

– А, налево! – хмыкнула Слава. – Обычное дело у мужиков. Живой-здоровый «слева» вернулся – ну и радуйся!

– Вот и я говорю! Он ее теперь на руках носит! Слова поперек не скажет – знает, что виноват… – Слезы закончились, осталось одно отчаяние, которое водка на этот раз не заглушила, а распалила. – А вот когда нет человека! – крикнула Надя. – Нет и не будет уже!.. Он тебя не обидит и не простит! Ни плохого, ни хорошего не сделает! Его нет! Его просто нет!

Уронив голову на руки, Надя почувствовала, как гладит ее по волосам Слава.

Услышала, как она приговаривает:

– Ты молодец, Надька, молодец…

Вот почему Ольга ни разу ее так не погладила?

Почему не сказала ни разу: «Ты молодец, Надька, молодец»?

Клиент созрел, радостно подумала Ярослава, услышав, что Надины всхлипы затихли, сменившись ровным дыханием.

Эта алкашка оказалась просто подарком судьбы – богатая и доверчивая. Два раза по голове погладила, а клофелина таблетку в водку подсунула – и, пожалуйста, выноси, что хочешь.

А выносить отсюда – не переносить. Только бы пацан из детской не высунулся. Жаль, ему таблетку не получилось подсунуть…

Она подошла к детской, прислушалась.

Заснул, наверное. Но на всякий случай подперла дверь шваброй.

Еще раз прошлась по комнатам, обследовала ящики всех шкафов, достала из-за батареи шкатулку с деньгами – замучилась доставать, – и только потом позвонила Володе.

– Привет! Я тут в гостях… Такая хата! Ага, деньги, золото, бриллианты… – Она тихо рассмеялась, представив, как вытянулось сейчас лицо у Володи и как он напрягся, словно собака, взявшая след. – А хозяева спят, проснутся не скоро!

Слава продиктовала адрес и вернулась на кухню.

– Лохушка, – добродушно потрепала она по плечу Надю. – Кто ж первого встречного в квартиру приводит? О ребенке подумала бы!

До приезда Володи, чтобы сэкономить время, она нашла дорожную сумку и начала кидать в нее шмотки.

У лохушки на пальце поблескивало кольцо с бриллиантом, Слава еле сняла его, ободрав палец в кровь.

Все, теперь она и сапоги новые купит, и квартиру снимет, и Вовка ее не бросит. Во всяком случае, до тех пор, пока деньги не кончатся.

Вовка приехал минут через сорок.

Поддатый, само собой. Хотя чем больше он поддатый, тем быстрее на байке гоняет. Менты с мигалкой догнать не могут…

Интересно, Светка догадалась, что он из клуба к ней рванул?

– Володечка! – Слава бросилась ему на шею, едва он переступил порог. – Правда, я молодец?!

– Молодец, молодец… – Он расцепил ее руки, прошел на кухню и пнул по ноге Надю. – А она точно спит?

– Я ее всю ночь поила!

Про клофелин ему знать не обязательно. Это ее, Славкино, секретное оружие.

– А это кто? – Вовка посмотрел на невесть как вышедшего из детской Дим Димыча. Тот хлопал глазенками, глядя на гостей, но плакать не думал, потому что уже полюбил Славку за динозавров.

Она засмеялась, подхватив Димку на руки:

– Ребенок. Не видишь, что ли? Димка, ты динозавров дорисовал?

– Нет.

– Ну, как это – нет? Что же мы маме подарим? Иди, рисуй!

Она отнесла Димку в детскую, посадила за стол, всунула в руку фломастер.

– А мама спит? – спросил Димка.

– Спит, спит. Проснется, а мы ей динозавра в подарок!

Можно было, конечно, скормить ему клофелин – «съешь витаминку!» – но она не решилась. Дозу не рассчитаешь, малый копыта откинет, а ей грех на душу брать не хочется…

Слава осмотрела дверь, подивившись собственной тупости – дверь открывалась вовнутрь, а она шваброй ее снаружи подперла. Похоже, алкоголь и ей в голову долбанул, хотя для нее двести граммов водки – детская доза.

Вовка все еще ошивался на кухне, сгребая в сумку продукты из холодильника – индейку, йогурты, фарш в пачке.

– Ты, что ли, голодный? – хохотнула Слава. – На фига тебе харчи? Я же говорю, тут добра полный дом. – Она потянула его за рукав в комнату, но он смахнул в сумку всю водку и прихватил ананас.

– Слушай, а она вообще жива? Даже не шевелится! – Вовка снова пнул Надю по ноге.

– Володечка, да чего ты за нее переживаешь? Очухается! Скажи, я здорово придумала?

– Здорово, здорово…

В гостиной и спальне он ориентировался так, будто всю жизнь прожил в этой квартире. В ящиках комода отыскал драгоценности, в шкафах – шубы и сапоги, в столе – дорогой планшетник, айфон, ноутбук…

Славке вдруг показалось, что не подсмотри она, куда Надя прятала деньги, он и за батареей бы их «унюхал».

Она собрала всю косметику. С сожалением посмотрела на плазму – жаль, не унести такую громадину.

Когда сумки были до отказа забиты, Слава взяла красный маркер и на фотографии Нади с Грозовским – сладеньких, мерзких в своем прошлом благополучии, – крупно написала по их счастливым лицам «Лохи».

Предстояло незаметно выбраться из подъезда.

– Слушай, мы на байке все это не увезем, – осенило ее.

– Я что, идиот, байк гнать на такое дело? – хмыкнул Володя и подмигнул ей. – Я «Тойоту» у клуба подрезал.

– Ой! Вовчик! – взвизгнула Слава. – Может, плазму тогда прихватим? А если на соседей нарвемся, скажем, Надюха переезжает, помочь просила!

– Сообразительная моя, – Вовка наградил ее щелчком по носу и принялся снимать плазменную панель. – А Надюха знает, где ты живешь?

– В общежитии техникума!

Он замер и зло посмотрел на Славу.

– Да чего ты? – перепугалась она. – Мало ли в Москве техникумов и общежитий? К тому же она все равно… – Слава чуть не сболтнула про клофелин, но удержалась. – Пропала, короче, тетка. Даже как-то жалко ее.

– Жалко?! – Вовка снял телевизор с кронштейна, поставил на пол, прислонив к стене, и ткнул пальцем в колечко с бриллиантом, сверкавшее на Славкином пальце. – А чего ж ты тогда?..

– А это – естественный отбор. Помнишь, по биологии проходили? Она у Москвы кусок оторвала, да не удержала. Теперь я попробую.

Славка, отставив руку, полюбовалась кольцом.

– Может, ну ее, плазму эту? Тяжелая, зараза, – задумчиво сказал Вовка.

– Нет уж! Она тыщ пятьдесят стоит!

– Мама! – заплакал вдруг Димка на кухне. – Мамочка…

– Быстрей! – Вовка подхватил панель. – Ты что, пацана закрыть не могла? Сумки хватай и на выход.

Когда они шли к двери, Слава увидела, что Димка, плача навзрыд, трясет Надю за руку и пытается показать ей листок с динозавром…

Сергей взял такси и уехал за город, далеко, километров за сто…

Чтобы никто не предлагал ему пообедать. Чтобы на глаза не попадались портреты отца в траурной рамке. Чтобы можно было не бояться заплакать.

Он пришел на берег реки и нашел то место, где они с отцом обычно рыбачили. Сел на камень, закрыл глаза, слушая течение реки, крики птиц и шум ветра, треплющего густую траву.

Он почему-то никогда не думал о том, что отец когда-нибудь умрет. Ему казалось – профессор, доктор медицинских наук даже заболеть не может, потому что знает о болезнях все. И от смерти его спасут лекарства, сложные аппараты, которых полно в больнице, новые методики, технологии, всемогущие коллеги, в конце концов…

Но ничего не спасло.

Словно он был простым смертным, а не гением медицины.

Сергей посмотрел в прозрачную воду – клёв, наверное, как никогда. Отец бы сейчас костерок развел, а дядя Гена его поучать начал – как правильно уху варить. Они всегда спорили, как ее варить – в конце стакан водки вливать или… горящее полено в нее совать, или уже затушенное – чтобы паленым духом варево пропиталось.

Колдовали, мучились, спорили, а потом под гитару пели, забыв про уху.

– Подпевай, Сереж! – попросил как-то дядя Гена.

– Да отстань от него, – засмеялся отец. – Ему ж медведь на ухо наступил!

– Где этот медведь?! Я хочу с ним серьезно поговорить! – Дядя Гена сурово огляделся по сторонам, заметил многострадальный котелок с ухой и только тогда воскликнул: – А ушица-то дошла небось!

Они ели ее, обжигаясь, нахваливая и опять споря – полено-то не березовое надо было совать, а осиновое!

…Воспоминания прервал телефонный звонок. Барышев решил не отвечать, но назойливая вибрация вырывала из прошлого.

– Да, – резко сказал он в трубку.

– Сережа, я очень переживаю. Где ты? – взволнованно прозвучал голос Ольги.

– Я скоро приеду.

– Где ты? Может, я чем-то помогу?

– Оля! Чем ты поможешь?! – не сдержавшись, закричал он. – Не дергай меня!

Он пальцами сжал виски. Неужели она не может понять, что его нужно оставить в покое? Не кормить, не гладить, не ходить за ним на цыпочках, а просто – не трогать!

Теперь он снова виноват – накричал.

Как же это тяжко – жить с постоянным чувством вины. Особенно когда эта вина усугубляется смертью отца.

А вдруг… его сердце не выдержало того, что сын – легковесный, похабный бабник…

Ольга бы многое отдала, чтобы быть сейчас рядом с Сергеем.

«Не дергай меня!»

Первый раз он повысил на нее голос после измены.

Так уж получилось, что его адюльтер разделил жизнь на «до» и «после». До – к его резкостям она относилась с пониманием, после – он резкостей себе не позволял.

Его покорность делала жизнь какой-то ненастоящей. Его вина не давала ей почувствовать прежнего Барышева – мощного, своенравного, но при этом – любящего и нежного.

Поэтому «Не дергай меня!» не обидело Ольгу, а лишь заставило переживать еще больше – если сорвался, значит, он на пределе, значит, надрывает свое сердце не только чувством вины перед ней, но и перед отцом…

Она открыла старую толстую записную книжку, лежащую в коридоре на тумбочке, нашла фамилию Градов и номер его телефона.

Юра ответил сразу жестким «чиновничьим» голосом, который словно предупреждал – по пустякам не звонить.

– Юра, – смутилась она. – Это Ольга Барышева. Прости, что беспокою. Сережа не у тебя?

– Нет. А сказал, что у меня?

– В том-то и дело, что ничего не сказал… Ему очень плохо, а я не знаю, где он!

– Оль, – голос у Юры потеплел, от чиновничьих интонаций и следа не осталось, – ты вот что, чаю с медом пока попей. Когда вторую чашку допьешь, я нашего Серегу тебе в целости и сохранности приведу. Договорились?

– Договорились. Спасибо.

Мед Ольга не нашла, но послушно выпила чай с вареньем – маленькими глотками, – чтобы время ужалось до тех самых «двух чашек», которые понадобятся Юрке Градову для поисков Сергея. Над второй чашкой пришлось просидеть почти час, прежде чем раздался звонок в дверь.

Градов завел Сергея, поддерживая его за плечи. Барышев, словно не замечая Ольги, разулся и ушел в кабинет отца.

– Он выпил? – спросила Ольга.

– Нет, – покачал головой Юрка, – но ты его пока не трогай. Завтра я вам помогу. А там… Время вылечит.

Завтра… Завтра должны состояться похороны. И опять жизнь поделится на «до» и «после».

До смерти Леонида Сергеевича и после…

Ольга знала – время не лечит, оно только отдаляет от болевой точки.

– Спасибо, Юра.

Он легонько сжал ее руку.

И вышел.

На кладбище приехало человек двести.

Все, кто был на юбилее, а еще те, кому Барышев-старший спас жизнь. Их могло быть гораздо больше, просто не все узнали о его смерти.

Говорили речи – не официальные, протокольные, – а искренние, сбивчивые и несвязные, с еле сдерживаемыми слезами.

Когда гроб опускали в могилу, Сергей закрыл лицо руками. Ольга решила – заплакал, но когда он отнял руки, глаза оказались сухими. Он досмотрел до конца, как могилу засыпали, как поставили памятник, спрятав его под горой венков и цветов.

К Сергею подошла девушка с косой и заплаканными голубыми глазами. Ольга вспомнила – с ней Леонид Сергеевич разговаривал в ресторане. Марина, кажется…

– Сережа, мне очень жаль… Поверить не могу!

Ольга глазами ей показала – не надо ничего говорить, он не слышит, не понимает, не чувствует. Марина кивнула и присоединилась к потоку людей, двинувшемуся к автобусам.

Ольга взяла Барышева под руку и повела, словно маленького – словно слепого! – помогая найти дорогу. Если бы она его не повела, Сергей так и остался бы стоять, глядя на свежую могилу.

– Я не смог спасти Леонида Сергеевича! – с надрывом сказал кто-то сзади. Ольга оглянулась – пошатываясь, с серым от горя лицом за ними брел Борис. Его под руку поддерживал Градов.

– Не вини себя, – сказал Юра. – Ты сделал все, что мог.

– Да, сделал… Но я должен был раньше… заметить. – Поравнявшись с Барышевыми, Борис сменил тему: – Что теперь с выборами, Юр?

– Не знаю, – вздохнул Градов. – Леонид Сергеевич для меня гарантом был. Трудно будет. Что притворяться? Люди в моем лице его выбирали бы.

– А Сергей тебе не сможет помочь? – Борис вопросительно посмотрел на отрешенное лицо Барышева.

– Чем? Сам видишь, в каком он состоянии.

Сергей неожиданно вырвал руку у Ольги и стремительными, широкими шагами пошел вперед, обгоняя толпу.

– Сережа! – Ольга хотела догнать его, но Градов остановил ее, придержав за плечо:

– Не надо. Пусть… Ему лучше побыть одному.

Ольга поправила на голове черную косынку. Предстояло еще пережить поминки… В том самом ресторане, где два дня назад праздновали семидесятилетие Леонида Сергеевича.

И Сергея на них, скорее всего, не будет.

Придется справляться одной.

Утром Ангелина возвращалась из магазина домой.

Сегодня сын обещал навестить ее с внуком, и ради этого стоило постараться – напечь пирогов, чтобы Игоряша наконец осознал, что жена его – ленивая и безрукая, тесто готовое покупает. А в последнее время вегетарианкой заделалась и семью свою хочет на эту стезю повернуть.

Тьфу!

Вот специально сегодня пирожков сто с мясом сделает и с собой им даст. Ребенку белок нужен. А мужику – тем более.

Раздраженная этими мыслями, Ангелина не сразу обратила внимание, что из-за Надиной двери раздается детский плач. Впрочем, даже услышав, не очень-то всполошилась.

А чего еще ждать от алкашки? Напилась небось в стельку, а Димка есть хочет… Пусть расхлебывает сама, раз не захотела платить за услуги няни. Дождется, лишат ее материнских прав.

Ангелина поднялась на пролет выше, но Димка так надрывно, так громко плакал, что она спустилась к квартире.

– Дима! Где мама? – крикнула она.

Вместо ответа мальчик зашелся в новом приступе рыданий.

– Дима! – Ангелина заколотила кулаком в дверь. – Надя! Надежда!

Вот забесплатно теперь бей тревогу! И не бить нельзя – вдруг эта алкоголичка покончила с собой, а ребенок один, рядом с телом…

Ангелина Васильевна с трудом, перехватывая пакеты сначала из руки в руку, а потом поставив их на пол, достала из сумки телефон, набрала службу спасения и сообщила – деловито и без паники:

– Самоубийство. Ребенок один в закрытой квартире.

Парни из МЧС вскрыли дверь за десять минут.

Ангелина маялась – с одной стороны, ее мучило любопытство, что там, за железной дверью, с другой – если в понятые вдруг попадет, не успеет испечь сто пирожков и умыть лентяйку-невестку.

Впрочем, решать уже поздно – дверь открылась, и Ангелина вместе с «синими куртками» шагнула в квартиру.

Дима не плакал – он тихо выл, забившись в уголок в коридоре. Увидев Ангелину, бросился к ней, прижался всем телом и заскулил:

– Мама… мама…

Ангелина не поняла – ее он, обезумев, называет мамой или пытается что-то сказать про Надежду.

Ничего не оставалось делать, как взять Димку на руки, ладонью утереть ему слезы и, положив с таким трудом доставленные до дома продукты на пол, последовать за спасателями.

Надя сидела за столом, уронив голову на руки. Ее рыжие волосы распластались по столу страшным, безжизненным ореолом. Рядом стояли пустая банка из-под водки и тарелки с остатками закуски.

Спасатель – высокий парень с голливудским лицом – нащупал на шее пульс, достал рацию и, как в голливудском кино, деловито сказал:

– Врача к нам.

Димка так обнял Ангелину за шею, что ей стало трудно дышать. Вот, возись тут с чужими детьми, когда свой без присмотра…

– Что с ней? – брезгливо спросила Ангелина, смекнув, что, раз нужен врач, значит, самоубийство не удалось и появится шанс успеть управиться с пирожками.

– У нее есть родственники? – оставив ее вопрос без внимания, поинтересовался второй спасатель, простоватый мужичок с соломенными усами.

– Наверное, есть, – пожала Ангелина плечами. – Но она одна живет.

– Ребенка на кого оставить?

– Так она жива?! – на всякий случай уточнила Ангелина Васильевна, чувствуя легкое раздражение оттого, что «триллер» с самоубийством не состоялся и живописать его соседкам придется как «напилась вусмерть».

– Жива, жива, – усмехнулся усатый спасатель.

Ангелина прошлась по комнатам, собирая Димкины вещи – неизвестно теперь, сколько ребенок у нее пробудет. Забесплатно.

В спальне и гостиной царил беспорядок – шкафы раскрыты, комод выпотрошен, со стены исчез плазменный телевизор.

Пропила, все пропила, подумала Ангелина, собирая детские колготки и кофточки.

Она остановилась перед фотографией, на которой красным маркером было крупно написано «Лохи».

Что это значило, Ангелина не поняла, но не обеспокоилась. Кто их разберет, алкашей этих. Белая горячка – название всем их странностям…