– Так вот, – продолжает он. – Мы не виделись с ней много лет, и она вдруг позвонила пару недель назад, попросила встретиться. Ей нужно было поговорить. У нее только что умер ребенок на позднем сроке беременности.

Она склоняет голову, но не поворачивается к нему. Неожиданно чувствует себя насквозь продуваемой, марлевой, больнично-дохлой. К горлу подступает тошнота. Только что был один Катин ребенок, теперь второй – Анжеликин. На этот раз еще и мертвый. Неизвестно, что из этого хуже. Зачин до боли похож на сюжетец «Письма незнакомки» Стефана Цвейга. Она сглатывает: все беременеют от ее бывшего мужа, если не считать ее саму, хотя врачи не нашли никаких отклонений. Она чувствует, как Глеб усаживается глубже, матрас прогибается, она поворачивает голову и встречает его взгляд. Нет, это не Цвейг. Сомнений быть не может – это ее личная паранойя, у которой нет другой причины, кроме расстройства нервов. Мертвый ребенок Анжелики не мог быть от Глеба. Они не виделись с бывшей много лет. Он сам сказал. Да и Светлана уверена: не виделись. В противном случае она бы почувствовала. Как почувствовала Катю моментально, утробно, не носом, не слухом, не зрением, а как будто всеми системами сразу, кровью и лимфой, коркой и подкоркой. Нет-нет, тут какой-то другой сюжет.

– Ей надо было поговорить с кем-то, – продолжает он, не замечая ее напряжения. – Они с мужем обсуждали свою потерю, но берегли друг друга, и она не могла открыть все, что на самом деле чувствовала, а меня беречь было не обязательно. Да и не от чего. Мне-то что? Единственное, о чем я мечтал во время этого разговора, – когда уже можно будет его закончить, чтобы не слишком сильно обидеть.

«Поэтому на западе для таких разговоров используют психологов», – думает Светлана, но молчит. В голову лезут хрестоматийные сюжеты о любви-возвращении к своим же старым граблям: «Великий Гэтсби», «Королек – птичка певчая». Четвертая стража. Второе пришествие.

– И что? Нахлынули воспоминания? – интересуется она слишком поспешно.

Он делает короткую паузу, во время которой сканирует взглядом ее лицо.

– Нет, конечно! Я же объясняю – сидел там, как идиот, и слушал… Из уважения к прошлому, – говорит преувеличенно громко, чтобы точно дошло.

Несмотря на то что Глеб мало задумывается над вопросами интертекстуальности, вряд ли слышал о «саде расходящихся тропок», «анфиладе лингвистических тупиков» или постмодернистском лабиринте, все же он достаточно умен, чтобы рассказывать этот случай просто так, без какого-нибудь тайного умысла. Глеб обладает выдающимися способностями пристраивать к контексту отдельные факты и детали. Красноречие у него природное. Светлана встает. Бывший муж поднимается следом. Они снова выходят на воздух. Облокотившись о перила, молчат. Заметно похолодало, но принести верхнюю одежду никому не приходит в голову. Светлана думает о том, что на кону их хороших дружеских отношений стоит сейчас слишком многое, чтобы даже такой мачо, как Глеб, начал без всякого повода демонстрировать семиотическую систему знаков заинтересованности, в том числе и сексуальной. Впрочем, секс – это как раз полбеды. Если на то пошло, они вполне могли бы заняться благотворительным сексом на этом самом матрасе.

Теребить часы, «ненароком» касаться, блуждать взглядом по фигуре, поправлять волосы, приобнимать, держать ладонь в кармане брюк, выставляя наружу большой палец, подсознательно фокусируя внимание на самом главном, расправлять плечи, учащенно дышать – все это не особо опасно, «это всего лишь инстинкты», как выразилась сестра Глеба. Но есть признаки похуже: долгий молчаливый взгляд, брошенный украдкой, «красивое платье» ни к селу ни к городу, дурацкая бравада на перилах, горячность, обидчивость, желание выяснить отношения. Вот это действительно лишняя и никому сейчас не нужная семиотическая нагрузка, как сказала бы ее первая любовь – доцент с кафедры философии. Отделившись от перил, Глеб прошелся по лоджии из конца в конец, уперев руки в боки. Глядя на него, Светлана вдруг поняла, что своей пружинистой нервной походкой он весь вечер напоминает ей внедорожник «Ниву Шевроле», которому дерзко задрали рессоры и поставили на колеса побольше. Он весь вечер выпендривается. Никаких сомнений: старается казаться больше себя обыкновенного. Инстинкты. Брачные игры самца. Неисправим. Даже если это постбрачные игры выбракованного экземпляра.

Напряженную тишину нарушает слегка придушенный, но хорошо различимый звонок ее телефона. Она несется в комнату, хватает сумку. С ее айфоном-трехлеткой такое случается все чаще: если дать ему полежать при полной разрядке, то он, словно старичок, отдохнет-подумает, прокашляется да и покряхтит-пофурычит еще чуть-чуть.

– Бери, только если Дамир. Если не он, сбрасывай и звони ему сама. Последний звонок все-таки, – четко командует моментально переключившийся и собравшийся Глеб.

На экране высвечивается «мама». Глеб выделывает руками лихие фигуры и корчит рожи, которые говорят что-то вроде: «отбой, или мы все лососнем воооооот такого тунца». Поколебавшись пару мгновений, она нажимает красную иконку. Телефон показывает меню, список контактов, после чего издевательски сообщает на всю комнату «плямс» и отрубается.

В сердцах она выражается очень недвусмысленно.

– Ты даже не успела бы ей объяснить, в чем дело, – сочувственно улыбается Глеб. Светлана вынуждена согласиться: что правда, то правда. Ее мама – не самая быстрая операционная система в этом городе.

– Слушай! – Он вдруг вскакивает как ужаленный. – А почему бы нам не использовать матрас? Судя по всему, у нас впереди уйма времени.

Светлана бросает на матрас бесполезный телефон, и тот пару раз туго подпрыгивает.

– Ты точно в своем уме? – Она невольно взмахивает руками и повышает голос.

Он хитро смотрит с ласковым укором:

– Света, не стану отрицать, мне льстят твои беспрестанные грязные намеки, но я имел в виду вспороть матрас и распрямить одну из пружин. Конечно, пружинная сталь имеет неприятное свойство возвращать форму, но у нас ведь с тобой имеется газовая горелка, холодная вода и скобы на балконе. И скобы эти шершавые – я только что проверял!

Светлана вдруг чувствует, что ее снова мутит. То ли это от того, что она замерзла на балконе, то ли от того, что ее бывший муж бредит и издевается одновременно. Какие еще нагретые пружины, какие шершавые скобы? Зачем? Однако Глеб уже просит достать из сумочки второй комплект ключей, находит на матрасе строчки по окантовке и начинает расшатывать нитки заостренным концом ключа, стараясь поддеть и вытащить.

– Помоги мне, подержи, – в азарте борьбы с особенно тугой строчкой просит он.

В четыре руки дело действительно идет быстрее.

– Мы сейчас сделаем спицу из матрасной пружины. Заострим ее, и с таким инструментом я легко вытащу обломок из замка, – заверяет Глеб и продолжает практически без паузы: – Знаешь, какой самый страшный роман в русской литературе?

Он отодвигает ее пальцы и выдергивает нитку, с которой Светлана никак не может справиться.

– Нет, не знаю. Но мы с тобой сейчас похожи на безумных Бендера с Кисой Воробьяниновым, решивших, что в нашем матрасе зашиты бриллианты мадам Петуховой.

Глеб тихо смеется, берет ее за руку и говорит, глядя на распоротый шов:

– Самый страшный – это «Тихий Дон».

– Ну в общем-то да, не самая веселая история, – откликается Светлана, медленно убирая руку.

– Точно. Всю жизнь любить женщину, жить по соседству, жениться на другой.

Светлана вскакивает и пулей несется в ванную.

Глеб закрывает глаза рукой, оседает рядом с зияющим кокосово-латексным нутром, проложенным пружинами. «Блядь», – шепчет он и вдруг слышит характерные звуки, доносящиеся из туалета. Светлану тошнит.

– Это тебя от Шолохова или от меня? – Он протягивает ей воду, как только она выходит.

– От клаустрофобии, наверное.

– Нормально?

– Я прилягу.

– Пожалуйста. Я уже извлек то, что нужно.

Пружина матраса действительно похожа на спицу, завитую локонами. Глеб скрывается на кухне.

– Бутылка! – докладывает мужчина на всю квартиру. – Нам несказанно повезло. Мы богаче любого Робинзона. Здесь осталась Ольгина пустая бутылка из-под вина.

Наконец Светлана тоже появляется в кухне. Дурнота проходит. Неловкость от его признания отодвигается на второй план. Под руководством Глеба она наливает в бутылку холодную воду, и они вместе раскатывают нагретую пружину по кафелю. Глеб держит пружину за концы, используя вместо полотенца и рукавиц собственную рубашку. Проходит чуть больше часа, прежде чем они, разгоряченные, взмокшие, с небольшими ожогами на непривычных к кузнечному делу пальцах, вытаскивают застрявший в замке обломок ключа заточенной о те самые шершавые скобы самодельной спицей.

Путь свободен. Довольный Глеб сидит на растерзанном матрасе в одних трусах: брюки вслед за рубашкой тоже пришлось пожертвовать на нужды их импровизированной кузни, где ковалась победа в жестокой схватке между людьми и механизмами. Светлана едва держится на ногах, падает рядом.

– Это был очень толстый пушной зверь, правда? – интересуется он.

– Мастер-класс от графа Монте-Кристо, – откликается Светлана. – Наверное, даже знаменитый узник удивился бы, узнав, что замок можно взломать матрасом.

– В общем да, но я не о том.

– А о чем? – Она поворачивает голову.

Он полулежит лицом к ней на расстоянии вытянутой руки, опирается на локоть.

– О том, что мне почему-то кажется, что мы с тобой очень многое не говорили друг другу. Как Анжелика со своим мужем. Я слушал тогда ее, а думал о нас.

Светлана быстро отворачивается, на мгновение зажмуривается. Так вон к чему была история. Как издалека зашел, Громыко чертов! Ее больше не тошнит, но во всем теле ужасная слабость и нежелание что-либо решать.

– Ты ускользаешь, как рыба, – говорит он, пользуясь ее молчанием.

– И ты сломал ключ в замке, чтобы рыба точно не просочилась?

– Нет.

– Ну что «нет»?! Я же не идиотка. Имей смелость, иди до конца. Почему ты вечно прешь, как танк, наступаешь, нападаешь, и вдруг в последний момент, когда надо принять решение…

– Ладно, сломал, – прерывает он мягко. – И Дамиру другое время тоже я назначил. А ты, в свою очередь, не стала ему звонить, хотя зарядка в телефоне еще была. Я оценил.

– Хотелось посмотреть, как ты доиграешь партию… – признается Светлана, но теперь Глеб не дает ей договорить.

– Ты тоже имей, пожалуйста, смелость.

Светлана хмурится и молчит, а он продолжает:

– Ты хотела, чтобы я доиграл партию. Мы доиграли. Ты дала мне этот шанс.

Она набирает в легкие воздух, но передумывает возражать. Он прав. И партия действительно разыграна. И по всем спортивным правилам Глеб сейчас в шаге от победы. Его беззащитное голое тело, умоляющие глаза, искреннее раскаяние, его запах – все на его стороне. Но, к сожалению или к счастью, жизнь не олимпиада. После всех этих удачных драйвов, кроссов и боутсов ^[1] их пара неизбежно выпадает в аут. Да, именно так. Мимо правил. Проигрывают оба. Ну или, выражаясь спортивным языком, – ничья.

Глеб понимает это секундное замешательство по-своему, сокращает расстояние между ними, обнимает и зарывается лицом в ее волосы.

– Я идиот, – шепчет бывший муж на ухо бывшей жене. – Все еще можно исправить. Да, в каждой семье есть своя бабушка, которая в молодости отморозилась по полной, я помню про твою Олимпиаду. Но она ведь исправила свою ошибку, почему бы не попробовать и нам.

Светлана грустно улыбается ему в плечо. Сейчас Глеб, сам не зная того, почти дословно цитирует философа Жиля Делеза, которого она особенно штудировала в юности ради разговоров со своим доцентом. Если продолжить мысль, то неизбежно встанет вопрос о власти телесного, о семейных стереотипах и скелетах в шкафах, которые темным преданием втягивают нас в кровные отношения с прошлым, не всегда постигаемые умом. Человечество шагает вперед, социум и мораль подстраиваются под новые технологии, а темные глаза наших прабабушек, это вечное Евино око, прорезают наши души и тела сквозь вековую мглу. Рано или поздно мы сами становимся на место наших бабушек и разрешаем истории говорить нашими ртами. Телесное беззащитно, движение бесконечно, но сейчас Светлана знает точно: они переиграли саму Олимпиаду. И проиграли.

– Оба мы идиоты, – замечает она, не находя в себе сил отодвинуться и оттолкнуть его.

Он целует горячую, умопомрачительно знакомо пахнущую кожу, намечает языком пульсирующую вену на шее, сам не понимает, расстегивает или рвет платье, которое поддается на удивление быстро. Наверное, все-таки рвет, вот и характерный водевильный стук пуговиц по новому ламинату. Семиотический знак победы телесного. Надо закрыть дверь, а то явится Дамир: теперь уж точно не ко времени.

– Хорошо, что один несломанный ключ у нас все-таки остался, – шепчет он в упругое белое кружево. Нашаривает ключ, который так и лежит на полу рядом с матрасом, и вдруг чувствует, как над головой раздвигается уютный облачный полог их нового брачного ложа, и чистый ручейный голос громыхает с небес:

– Я беременна, Глеб.

Некоторое время они молча смотрят друг на друга. Первым отмирает бывший муж.

– И в этом ты тоже круче всех. – привычным нетерпеливым жестом он треплет свои волосы. – После секса такое можно услышать от любой, но чтобы до – только от тебя.

Какое-то время они просто молча улыбаются друг другу. Кто и когда подменил мяч в их непростом взаимном сквоше, подсунув гранату с вырванной чекой?

– Поздравь меня, что ли? – предлагает она.

– Поздравляю! Прабабка Липа нервно курит, глядя на нас с того света.

– Шолохов тоже, поди, обзавидовался: сколько можно еще деталей накрутить. У тебя ребенок от секретарши, я беременна от американца. Оба мы состоим в законном браке с матерью и отцом наших детей, и у нас куча совместного имущества и бизнес.

Глеб задумывается на несколько мгновений и подытоживает с нарочитой серьезностью:

– Если все округлить, то счет один-один. Хотя юридических проблем точно не избежать, если…

– Если что?

В коридоре раздаются шаги.

– О, это, кажется, наш Годо, в смысле риелтор, – разводит руками Светлана. – Дождались все-таки.

Дамир оглядывает комнату, стараясь не выдавать своего изумления. Матрас разодран, на полу валяются скомканные брюки и рубашка. Туфли Светланы разметаны, будто взрывом. Сумка здесь же, на полу, вверх тормашками, блеванувшая из солидарности с хозяйкой всем своим содержимым. Разведенные собственники квартиры восседают друг напротив друга на матрасе. Он – в одних трусах. Она – в спущенном до пояса порванном платье, которое пытается поспешно натянуть на плечи.

– Начало осени – лучшее время года для продажи недвижимости. Цена моего предложения вас очень порадует. У меня уже есть покупатель, – произносит Дамир бодрым, наработанным за годы риелторской деятельности тоном.