В зал на втором этаже привезли образцы драпировочных тканей и штор, и Старшая Хозяйка сказала:
– Мне нравится цвет маренго, он успокаивает, расслабляет.
– Может быть, все же фиолетовый? – вкрадчиво спросил дизайнер.
– Это цвет смерти.
– Но черный…
– Черный мы и так с сестрами носим слишком часто, почти постоянно.
Дизайнер умолк, понимающе кивая. Он знал историю этого дома – из слухов, из сплетен, из статеек в желтой прессе – и поэтому не стал настаивать на своем. Да он и не смел настаивать, даже не пытался – Старшая Хозяйка всегда умела заставить его профессиональный вкус подчиниться ее вкусу богатого заказчика.
– Мне нравится маренго, сестры тоже его одобряют, нам всем будет комфортно работать в таком декоре. – Старшая Хозяйка прошлась по залу, прислушалась к звукам в глубине дома, потом выглянула в окно.
Небольшой и тем не менее просторный, очень аккуратный особняк выходил окнами на Малую Бронную. Он имел маленький внутренний двор, отгороженный от улицы кованой решеткой. Особняк не был новоделом, когда-то давно, в первые годы революции, в нем заседали анархисты, затем в середине тридцатых он был подарен Сталиным старому писателю, вернувшемуся из эмиграции. Во времена «оттепели» старых жильцов сменил известный журналист-международник, женатый на англичанке. А потом, в середине семидесятых, в особняке особым распоряжением Моссовета поселили женщину с детьми, женщину, о которой тогда – в семидесятые – да и потом шушукалась на кухнях вся Москва.
Ее звали Саломея. И портрет ее украшал зал, уставленный диванами и креслами, где ждали своей очереди на сеанс все те, кто попадал в этот тихий особняк по предварительной записи – за месяц, за два месяца, а то и больше.
– Мне тоже нравится цвет маренго, Руфина, – послушно сказал дизайнер. – А ковровое покрытие тогда будет винного цвета?
– Винного? А где образец? Я хочу посмотреть образец.
К Старшей Хозяйке всегда и везде обращались исключительно по имени – Руфина. Таково было правило. По именам «в миру» звали и ее сестер – Среднюю Хозяйку и Младшую Хозяйку. Августа и Ника были их имена. Отчества и фамилия как-то с этими именами не сочетались. А потому правило было непреложным всегда и везде – на сеансе, при обсуждении деловых вопросов и при других обстоятельствах – только имена: Руфина, Августа и Ника.
Когда-то их мать, Саломею, вся Москва знала тоже только по имени, а все остальное для обывателей было тайной.
– Винный подойдет, но я хочу в узоре ковров что-то азиатское – афганское или тибетское, – Руфина бросила взгляд на статую медного Будды, как будто поставленного на караул возле широкой двустворчатой двери.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась Средняя Хозяйка, Августа, – высокая жилистая женщина лет сорока с пышной стрижкой. Она была в мягком струящемся костюме из черного кашемира – дорогом и стильном. На груди ее висел золотой амулет.
– Мы закончили, он уезжает, – сказала она, голос у нее был слегка хриплым, наверное, оттого, что она курила.
Руфина снова подошла к окну. У кованых ворот ее дома стоял бронированный «Майбах», и в него, заботливо поддерживаемый охраной, садился не старый еще, но явно увечный мужчина восточной наружности.
– Вы с Никой подняли ему настроение, – усмехнулась Руфина.
– Он привез готовый к подписи контракт и акции, просил, чтобы мы считали информацию и сказали о перспективах. И потом у него большие проблемы с сыном… Тот судится с бывшей женой из-за детей. Хочет, чтобы они остались в их мусульманской семье, а она требует, чтобы они учились в Англии и жили там…
– Вы подняли ему настроение, – повторила Руфина, провожая взглядом тронувшийся с места «Майбах». – По их вере, кажется, им запрещено обращаться за советами к таким, как мы… Если бы он приехал к нам тогда, до этого злополучного покушения, до взрыва, то… Бегал бы сейчас… бегал бы как молодой, еще бы и гарем новый завел.
В зал неслышной поступью зашла третья, младшая из сестер-хозяек: Ника. Она была самая красивая, но даже человеку, впервые попавшему в этот дом и ничего не знавшему о его обитателях, с первого же взгляда становилось ясно: эта женщина в свои тридцать с небольшим – дитя неполного разума.
Она была темноволосой и кудрявой, и тоже в черном: в маленьком атласном платьице, оголявшем одно плечо. Ноги ее были босые. Она плюхнулась в кресло и начала болтать ими, ничуть не стесняясь дизайнера.
– Такой трудный… он такой трудный для чтения, – щебетала она тоненьким детским голоском. – И во всем сомневается, так сомневается. Хотя так хочет верить, так этого хочет, такой глупый… А ведь он же такой умный, такой богатый и такой глупый, все сомневается, сомневается… Как можно сомневаться, когда я это ему говорю, когда я вижу. И Августа тоже видит. Правда, Августа?
– Правда, ты молодец, девочка.
– Такой трудный, даже голова заболела.
– Тебе нехорошо? – тревожно спросила Руфина.
– Хочу малины.
Ника – тридцатилетнее дитя, нисколько не стесняясь дизайнера, раздвинула стройные свои ножки, продемонстрировав отсутствие белья, и почесала промежность. Встала, потянулась и сказала вроде бы без сякой связи:
– Я видела, что он скоро умрет, но я не стала этого ему говорить. Вы же не разрешаете мне говорить такое.
Она исчезла так же бесшумно, как и появилась. Дизайнер кашлянул.
– Руфина, так мы определились с выбором? Цвет маренго для драпировок, обивки и штор и ковровое покрытие… я понял, что вы хотите.
– Да, дорогой, когда привезете и начнете делать?
– Закажу сегодня же, а привезут, наверное, на следующей неделе, как доставят. Я сразу вам позвоню.
Когда он ушел, Руфина снова машинально пролистала альбом с образцами тканей.
– Он показывал в ноутбуке, как все будет выглядеть, – сказала она сестре.
– Тебе понравилось?
– Да.
– Делай как считаешь нужным, – сказала Средняя Хозяйка – Августа.
– Что еще сказал Багдасаров?
– Ну, он в основном нас слушал… Впрочем, у него деловое предложение. Он хочет, чтобы мы открыли салон, и знаешь где? В ЦУМе. Сейчас, на волне кризиса, это модно, это актуально, вон в Лондоне, в универмаге «Селфридж», что-то такое есть… сеансы гадания, и тут же магазин.
– Мать этого бы не одобрила.
– Мать практически в подполье была большую часть своей жизни, – Августа обвела глазами зал, – а потом тут торчала безвылазно. Багдасаров серьезно предлагает нам подумать над его предложением о ЦУМе.
– Кто туда поедет?
– С Рублевки поедут.
– С Рублевки и сюда едут, а там ведь надо будет платить за аренду и что-то отдавать универмагу. Зачем нам это?
– Вообще-то да.
– Тут у нас не Лондон, – заметила Руфина.
Она швырнула альбом с образцами тканей на низкий столик, инкрустированный перламутром. Выпрямилась. Они с Августой были похожи, только облик Руфины – сорокавосьмилетней, старшей – казался мягче, она сильно была склонна к полноте, хотя и вечно сидела на диетах. И волосы ее светлые были собраны сзади и прихвачены заколкой. А наряд был тоже черным: длинное платье и роскошная накидка от Кензо.
По слухам, по сплетням, по статейкам в желтой прессе, по интервью вся Москва знала, что сестры Руфина, Августа и Ника – сестры-медиумы, знаменитые ясновидящие сестры-Парки вот уже одиннадцать лет одеваются преимущественно в черное, нося траур по брату, без вести пропавшему, и по матери – великой Саломее, которая не смогла перенести этой страшной утраты.
– Уходишь? – спросила сестру Руфина.
– У меня клиент на три тридцать. Секретарь записала его снова, ну того… ты помнишь…
– Опять этот урод? Еще один урод?
– Несчастное создание.
– А оно может платить, это создание?
– Ты же знаешь, Руфина, что нет. Чем платить с такой пенсии?
– Зачем ты с такими якшаешься?
– Ну, скажем, мне интересно. И потом, это ведь не один урод, а целых два урода…
– Все надо проветривать потом, весь дом, так воняет всегда после!
Августа – Средняя Хозяйка, средняя сестра-Парка – только махнула рукой: а, отстань.
Через пять минут внизу, в холле, раздались голоса – нет, точнее, шум странный и нечленораздельный, то ли мычание, то ли хриплые гортанные выкрики. Руфина вышла на лестницу, но спускаться не стала.
Там внизу, в холле, Августа лично встречала нового клиента, привезенного в дом к сестрам-Паркам пожилой матерью откуда-то то ли из Шатуры, то ли из Орехова-Зуева. Это был грузный парень, распространявший вокруг себя тяжелый смрад, но это Августу совершенно не шокировало. С жадным вниманием, с каким-то даже болезненным, алчным любопытством она взирала на это создание – по сути своей являющееся сросшимися сиамскими близнецами: две ноги, две руки, а вот дальше что-то невообразимое – голова, слепленная по прихоти природы, а может, из-за пьяного зачатия из двух человеческих голов, где все смещено, искорежено – нос, три глаза и огромный, похожий на пасть рот.
Создание мычало и жестикулировало, пытаясь что-то сказать. Но и так все было понятно – оно приехало (в который уж раз) к ясновидящий Августе узнать, что уготовила ему судьба. В надежде на грядущее счастье и хорошие перемены.
– Ой, как хорошо, что это ты, наконец-то освободилась! Они уже тут, долбят стенку вовсю. Их трое, и все здоровенные мужики, представляешь? А я совсем одна. Я боюсь!
Этими словами, произнесенными тревожным шепотом, Анфиса Берг встретила Катю Петровскую, по мужу Кравченко, на пороге собственной квартиры.
Катя – капитан милиции, криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области, весь этот погожий июньский день провела, как раб на галерах, на совещании в МВД на Житной. Накануне подружка Анфиса звонила ей и слезно умоляла «прибыть завтра незамедлительно, потому что у меня…».
Нет-нет, сердечные неурядицы – вечные спутники доброй толстой Анфисы – на этот раз были ни при чем. Просто в доме, где жила Анфиса, еще в мае начался капитальный ремонт, и вот к началу июня строители добрались и до ее уютной, всего два года назад отремонтированной квартиры.
– Стояк будут менять, это ли не зверство? – Анфиса буквально затащила малость опешившую Катю в прихожую. А в прихожей-то – батюшки-светы: пол застелен полиэтиленом, и от пыли – не какой-нибудь, а самой настоящей цементной пыли – не продохнуть. Скрежет противный уши режет, а потом – БУМ-М-М! БАХ!
– Боже, стенку в ванной ломают и в туалете! – Анфиса прислонилась к вешалке. – Я не могу, Катя, я просто не могу больше… Тот ремонт мой, ну ты помнишь… это же катастрофа была, столько денег… Я плитку такую красивенькую подобрала итальянскую, – Анфиса всхлипнула, – все так аккуратненько было… Положили, приклеили и герметиком… А теперь… Кать, там три лба здоровых с кувалдой и слушать ничего не хотят. Все долбят, рушат. Я пускать не хотела, а они – в суд на вас домоуправление подаст, потому что стояки менять во всем доме обязательно, старые, мол… В суд вас вызовем. По судам затаскаем! Имеют они право?
– Подожди, не реви, – Катя прислушалась к грохоту в ванной. – Сейчас разберемся, что они там имеют…
Анфиса рыдала, уткнувшись в вешалку среди пыли и разорения. А Катя… после совещания в министерстве, где столько умных коллег высказало столько умных, весьма умных, но, увы, мало осуществимых на практике идей, которые надо было затем подать в ведомственной прессе поприличнее… Короче говоря, она была усталой и злой как черт. И еще очень голодной. А такой настрой весьма кстати в разборках с коммунальщиками.
– Вы что тут за безобразие творите? – Катя кавалерийским наскоком распахнула дверь ванной и…
Вместо зеркала, вместо белоснежной итальянской раковины, которую Анфиса выбирала долго и тщательно, вместо новехонькой плитки, что она драила мочалкой с моющими средствами каждый день, зиял страшнейший пролом в стене, и оттуда трое дюжих мужиков выкорчевывали что-то ржавое.
– Не отвинтим никак, заржавело. Автоген тут нужен, деушка, – жизнерадостно сообщил один из коммунальщиков Кате, потерявшей дар речи, видимо принимая ее за хозяйку квартиры. – Щас автогенчиком чикнем и потом новый приварим.
– Да вы же тут все разбили, мама моя, – Катя, как и Анфиса прислонилась… не к вешалке, к двери ванной. – Тут же был новый ремонт, столько всего… А как же потом?! Кто это все будет в порядок приводить?!
Она даже растерялась – разрушения в ванной были слишком масштабными.
– А, ниче, плитку принесем, залепим – и ништяк! Только, конечно, такую не подберем, вон белую кафельную производства незалежной – это пожалуйста. А сейчас автогенчиком поработать придется.
– Ну что там? – шепотом спросила Анфиса, когда Катя вернулась.
– Анфис, ты только не волнуйся. Дело житейское…
– А чего у тебя такое лицо?
– Анфис, они все раскурочили, там вот такая дыра, – потрясенная Катя развела руками на всю длину.
– Ой, а что у тебя такое лицо? Ты только не волнуйся… Я сейчас валокордина тебе накапаю, – Анфиса кинулась на кухню, семеня своими короткими толстыми ножками, – Катюша, это у тебя от неожиданности шок. Я-то уж привыкла с этим чертовым ремонтом, притерпелась, а ты…
БУМ! БАХ! Загрохотало в ванной кувалдой по стенам. Прощай, евроремонт, прощай, итальянская плитка!
Потом подружки сидели в комнате, вздрагивая при каждом новом ударе. Катя выпила-таки валокордин. Прислушивалась к шипению автогена, которым резали стояк. А когда с грохотом и скрежетом по новенькому паркету к ванной покатили на ужасной тележке кислородные баллоны для сварки, она не выдержала:
– Да что же это такое происходит?! Какой это, к черту, капитальный ремонт?! Тут же жить невозможно стало. Вода у тебя есть?
Анфиса горестно покачала головой.
– И канализация не работает, – она снова всхлипнула, – с сегодняшнего дня. Сказали, включат вроде на днях. Я соседку с нижнего этажа встретила, а она меня спрашивает – интеллигентная такая дама, она в консерватории преподает: Анфисочка, простите великодушно, но… такая проблема у меня… как ходить в туалет? Может, вы что присоветуете?
– Многие на дачи уезжают, лето ж, – жизнерадостно посоветовал возникший на пороге комнаты коммунальщик. – Хозяюшка, у вас попить чего не найдется, а то от пыли в горле першит.
Анфиса… добрая Анфиса налила ему, конечно же, чаю… Пей, пролетарий, знаю ведь, не твоя это злая воля – весь этот коммунальный бардак.
– Вот что мы будем делать, – Катя, малость взбодренная валокордином и все еще голодная как волк (есть в этом кошмаре было просто невозможно), скомандовала: – ну-ка давай собирайся. Без разговоров. Сейчас они тут отпилят эту свою трубу, уйдут. Все равно ведь конец рабочего дня. А мы с тобой поедем ко мне. И ты будешь жить у меня. А сюда приезжать – контролировать.
– Но, Кать, как же я квартиру оставлю?
– А как ты будешь без воды и канализации эти дни? Давай собирайся, сейчас я вызову такси, и забудем весь этот капремонт на сегодня как страшный сон.
– Кать, я…
– У меня знаешь какие дома пирожные? – выдвинула Катя последний, самый веский аргумент, – пальчики оближешь. И чай я тебе заварю – этот твой любимый со сливками и карамелью.
Толстушка Анфиса собирала сумки. В ванной пилили стояк – пилите, Шура, или как там вас, пилите! Такси приехало через пять минут. Катя была довольна. Это вам не совещание в министерстве, где скука смертная и надо все равно сидеть, подставив диктофон, строчить в блокноте, записывая умные бесполезные мысли. Это вам – живой процесс, на который можно влиять своей собственной волей.
О проекте
О подписке