Цитаты из книг автора «Татьяна Степанова»

НИКОГДА НЕ НАДО РЕШАТЬ ЗА ДРУГИХ ТО, ЧТО ВСЕ РАВНО РЕШИТЬ НЕ МОЖЕШЬ

«Ненависть и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю». Катулл, римский поэт.

Он был сейчас такой слабый, ленивый, такой сонный и добрый, что любил, казалось, весь мир без купюр.

Она еще больше походила на Золушку из киносказки, на Золушку, пережившую двенадцатый удар королевских часов, увидевшую, как ее золотая карета превращается в тыкву, ливрейные слуги – в серых крыс, а бальное платье – в грязные лохмотья.

Отложил ручку – «Паркер» золотоперый, – сдвинул очки на кончик носа.

Белоконь был из тех людей, которые сами никогда не повышают ни на кого голоса, но и другим диктуют собственную манеру беседы.

черного пруда – «Водяной поднялся на свет – до церкви оставил мокрый след». Кто из жителей его видел, тот с криками ужаса бежал прочь, потому что вид Водяного на этот раз был ужасен, как вид покойника, много месяцев пролежавшего в воде. Сгнившая плоть клочьями сходила с его тела, и клочьями же падала на землю с его рыбьего хвоста сгнившая чешуя. И вот такой жуткий и безобразный Водяной вошел в церковь и потребовал Агнетте назад. Но она, потрясенная его видом, закричала: «Нет, убирайся в свой проклятый пруд, урод! Никогда не вернусь я к такому чудовищу!» Но Водяной сказал: «Ты жена мне, Агнетте, ты родила мне семерых детей, как же нам быть с ними?» И Агнетте крикнула: «Ты троих заберешь, я возьму четверых – пусть им родной будет земля». Но он покачал безобразной жабьей головой своей: «Нет, я троих заберу, и троих я отдам, но, сокровище честно деля, мы седьмого должны разрубить пополам». В ту ночь никто из жителей поселка не спал, в домах жгли огни до рассвета и молились, а на заре черный пруд забурлил, вода его покраснела от крови, и со дна всплыло искалеченное, изуродованное тело ребенка – седьмой, самой младшей дочери Агнетте и Водяного. И Агнетте страшно закричала и бросилась в море с высокой дюны, а жители Пилькоппена, потрясенные таким злодейством, кинулись к

И почувствовала она, что сердце ее рвется на части от жалости и сострадания. Водяной попросил у нее напиться, и она принесла ему воды в ладонях. Он коснулся ее рук губами и назвал ее по имени, и она поняла, что сделает для него все. И тогда он попросил ее взять нож и разрезать сеть. И она сделала это и протянула к прекрасному юноше руки, но… «И тогда схватил ее Водяной – точно горло стянула петля». Он утащил Агнетте с собой на дно залива. И держал у себя восемь лет, и жил с ней как с женой, и она родила ему семерых детей: четверых мальчиков и трех девочек. Но однажды, на девятый год, весенним днем услышала Агнетте звон нашего церковного колокола. И заплакала, загрустила, стала умолять Водяного отпустить ее на землю на утреннюю мессу повидать людей и отца. И Водяной согласился, но взял с нее клятву, что на вечерней заре она вернется к нему. Но, побыв на земле, вдохнув аромат весенних цветов и трав, Агнетте не захотелось возвращаться на дно залива. Водяной ждал ее до заката. А когда последний луч солнца погас, он поднялся на поверхность и вышел прямо возле ступеней церкви из нашего

Прежде, Катька, тут, на косе, тучи отдыхающих роились со всех концов великого Союза. Золотые были денечки для местных, как в Крыму, – комнаты нарасхват, койки даже шли нарасхват. А сейчас – анклав, он и есть анклав. Дорого, добираться неудобно, то-се. Литва вот границу свою захлопнет, и совсем тут не будет ни души. Ты вот тогда мне, вечером-то, говорила, – Кравченко вздохнул, – место тут не очень. Нет, места тут, Катя, отличные. Только вот для нас они чужие. Одно слово – Пруссия. И как там ни называй Пилькоппен – Морским, Росситтен – Рыбачьим, а Кранц – Зеленоградском, все равно места эти останутся такими же, какими они были до нас. Дед мой Кенигсберг брал. – Кравченко, щурясь, смотрел на церковный шпиль, освещенный солнцем. – Сколько тут солдат тогда полегло, в сорок пятом. И наших, и фрицев, сколько крови пролилось на этой полоске песка… У меня тут у самого странное чувство возникает иногда, какое-то дежа-вю сплошное. Так и хочется крикнуть: «В атаку! Ура!!» Особенно когда я этого немца-пастора, как сегодня, вижу.

все знаем и помним. Потому что в нем самом и его поступке мы не сомневаемся, хотя мы сомневаемся – а дадут ли, позволят ли ему что-то сделать? Ну, наверное, не сейчас… Да, сейчас это невозможно. И через год, два, три – тоже. Но время же все равно не остановить. И пробьет час, когда стране и нам всем потребуется тот, кто уже доказал, на что он способен, кто на своей шкуре испытал, что такое боль, и потеря, и сострадание, и мужество, и отвага, и милосердие. И он не станет преемником… Потому что мы уже нахлебались и этого – вот так нахлебались. Он не станет вождем всех народов, не станет нашим царем-самодержцем. Не будет «сильной рукой», способной лишь держать хлыст и пряник и показывать кукиш миру. Потому что и этого нам уже достаточно! Он станет нашим врачом… Целителем… Если мы сами еще сохранили в себе хоть какой-то иммунитет против лжи и насилия. Против несвободы, против холопства. Если мы сами в себе сохранили способность выздороветь…»