Глава вторая

Аля захлопнула дверь. Даже в подъезде слышно, как Барбаросса ругается ей вслед по-турецки. Сбегая вниз по ступенькам, она подумала, что какаду ведет себя совсем по-человечески. Почему бы и не послать по известному адресу, если можно сделать это безнаказанно? Аполлинария частенько сворачивала пальцы в кукиш, стоя на ковре какого-нибудь начальника. Но только спрятав руки в карманы! Тайная дуля, конечно, не аргумент, но все-таки это действие приносило саркастическое удовлетворение: фигу тебе, а ты и не подозреваешь! Но как столь тонкие нюансы может уловить птица? Гущин каким-то образом внушил строптивому попугаю, что в обществе нельзя выражаться нецензурно. Теперь какаду, даже когда недоволен поведением людей, не орет «кыч» (в переводе с турецкого «задница») и тому подобные слова. Это удивительно само по себе, означает, что крылатый сквернослов понимает смысл своих высказываний, разделяя брань и прочую лексику, и в очередной раз доказывает наличие у Барбароссы разума. Но стоит какаду остаться в одиночестве, он запретом пренебрегает и кроет выражениями, далекими от литературных, кого хочет, что тоже может служить подтверждением здравомыслия попугая – птица учла возможность репрессий за непослушание…

Примчавшись на такси, Аля оказалась перед приемной издателя раньше Сигизмунда.

– А Зигмуся еще нет! – сообщила огромная Люся, и Аполлинария в очередной раз подумала о пристрастии Погонова ко всему, что имеет циклопические размеры. Комплекс Наполеона… Хотя, если верить слухам, рост Бонапарта вовсе не был низким даже с современной, акселератской, точки зрения. Почти сто семьдесят сантиметров! Это далеко от гнома! Все дело в честолюбии…

– Альберт сказал, вашу книгу издает. Я тоже мечтаю что-нибудь написать, но пока не выходит… – Люся посмотрела в потолок и подперла большое лицо большой ладонью.

Аля представила, как этой ладонью секретарша гладит Погонова по голове, а он приник к Люсиной необъятной груди – почти утонул в ней, видно только лысеющую макушку. Люсина ладонь закрыла и эту часть издательской головы, Погонов пропал совсем, и кажется, будто Люся зачем-то утюжит себе грудь… Понятно, почему связь Тириона с Большой Люсей обожают обсуждать в издательстве. Захватывающая тема: секс карлика и великанши! Любовные утехи такой экзотической пары открывают простор для сплетен, ограниченный только степенью пристойности, принятой в коллективе. У Погонова работали творческие и неудержимые в своих смелых фантазиях личности, а потому о пристойности можно забыть – воображение сотрудников издательства границ не имело, особенно моральных. Альберт Вальтерович сплетни игнорировал и, как подозревала Аполлинария, даже гордился, что всех удивляет его страсть к гренадершам, а Люся, когда к ней приставали с вопросом «Зачем тебе такой гном?», лишь смотрела на дверь кабинета Погонова затуманенными очами и шептала: «Маленькая блоха злее кусает!» Самые ярые выдумщики и сплетники умолкали – любовь обезоруживала.

– Здрасссте!

Приветствие неслышно вошедшего Зигмуся заставило Аполлинарию подпрыгнуть, а Большая Люся высыпала на клавиатуру целую коробку скобок для степлера.

– Ежик – ни головы, ни ножек! – Люся показала Сигизмунду кулак, больше похожий на кочан капусты. – Еще раз так подкрадёшься, убью!

– А при чем тут ёжик? – сказали Зигмусь с Аполлинарией в один голос.

Секретарша оторопело уставилась на них, продолжая показывать Сигизмунду кулак.

Зигмусь задумчиво гладил бороду и смотрел то на Люсин кулак, то на Аполлинарию, и Аля подумала, что у дизайнера мелькнула та же мысль, что и у нее: не дай бог, рассердит Погонов Люсю, и та прихлопнет его ручищей, как мы муху тапком… В издательстве поговаривали, что секретарша отбивает мясо кулаком, когда приглашает на обед Погонова.

– А, это она так ругается! Я догадалась, – засмеялась Аля.

– Да, – с достоинством кивнула Люся, – ругаюсь. А что мне, бодрые пионерские песни петь? Я теперь до вечера из клавы дурацкие железки буду выковыривать! И все из-за тебя, Зигмусь! Плохие слова произношу, даже почти матерюсь!

– Какой же это мат? – Зигмусь пятерней почесал бороду. – Матюги должны быть всем понятные, крепкие, забористые и кудрявые. Чем забористее, тем лучше. Хочешь, научу? – и Зигмусь захихикал, представив, как учит Большую Люсю настоящему мату, с завитушками.

– Я и сама кого хочешь научу! – огрызнулась Люся и принялась жаловаться на испорченную клавиатуру.

Но Зигмусь уже не слышал сетований и упреков Большой Люси, потому что уселся на диванчик для посетителей и отгородился от мира ноутбуком.

Тут на столе секретарши зазвонил телефон, Люся надавила на какую-то кнопку, и голос Погонова, слегка искаженный микрофоном, заполнил приемную:

– Манин Сигизмунд появился? Гони его сюда! А Перовой передай, когда придет, что я ее нетленку на газетной бумаге напечатаю!

– Да я раньше Зигмуся пришла! Люся подтвердит! – Аполлинария постаралась сказать это как можно громче, чтобы издатель услышал.

– Тогда чего вы там ждете? Особого приглашения? Или чтобы я выбежал навстречу с пальмовой ветвью?

– Ага, – сказала Аполлинария, входя в просторный кабинет Погонова. – Уж ты выбежишь! Ты, книжный барон, навечно к своему трону прирос!

Сигизмунд, тащившийся за Алей с раскрытым ноутом в руках, хмыкнул, не отрывая глаз от монитора и потому не замечая листов бумаги, ковром устилающих пол. Дизайнер брел по ним, загребая ногами, как где-нибудь в парке по опавшим листьям.

Сколько бы ни посещала Аполлинария обиталище Тириона, там творился неописуемый беспорядок – СЕЛЯНСКИЙ ХАУС, как говорила Большая Люся, имея в виду вселенский хаос, а также кавардак и бедлам. Ни с одной уборщицей Погонову не удалось найти общий язык. Он требовал, чтобы пол был чистым, но в то же время запрещал трогать разбросанную всюду макулатуру. На предложение сложить пирамиду из бумаги где-нибудь в уголке, если уж это старье так ему необходимо, Погонов только фыркал. Люсе пришлось заниматься кабинетом самой, потому что только она догадалась сначала собирать бумажные листы с пола, потом проходиться мокрой тряпкой по ламинату, а затем снова разбрасывать рукописи, черновики договоров, старые квитанции, образцы бумаги и неудачные иллюстрации, из чего следует, что Тириону до лампочки порядок расположения издательских отходов. Главное, чтобы оно было, это бумажное море. Интересно, что текущие документы издательства – хоть бухгалтерские, хоть юридические – содержались в абсолютном порядке. Аля догадывалась, что Альберт копит макулатурный хлам, чтобы в один прекрасный день отыскать в нем вдруг понадобившийся документ. И такое однажды случилось – когда возникла необходимость найти ведомость столетней давности. Пол в кабинете разбили на квадраты по числу занятых в поиске, сотрудники (Аполлинария и сам Погонов в их числе) опустились на четвереньки и зарылись в бумаги. Але процесс почему-то напомнил игру в морской бой. Альберт через каждые десять секунд выкрикивал: «Первый квадрат! Что у вас? Мимо? Третий квадрат! Как успехи?» И когда Люся, наконец, выпрямилась и помахала найденной бумажкой, Тирион заорал «Есть!» так, будто он потопил последний вражеский фрегат и теперь его ждут почести за морскую викторию.

– Книжный барон… Ну ты скажешь, Перова! – Погонов сдвинул часть бумаг на своем столе в сторону. – Пора завязывать с этим бизнесом, одни убытки. Что приходится издавать? Тебя, нераскрученного автора, да вот это… – и Альберт протянул Аполлинарии пачку исписанных листов.

– А что, сейчас кто-то до сих пор пишет книги шариковой ручкой? – Аля с сомнением разглядывала страницы с фиолетовыми косыми строчками.

– Пишет-пишет! И я это издам, потому что уплачено! За всё! Слава богу, меня не касается, как это будет продаваться! – Погонов скомкал несколько листов и запустил в угол. – А ты, раз схватила рукопись, сама ее и набирай! Заодно отредактируешь…

– Сейчас многие издательства так работают: авторы сами платят за издание, – Аполлинария снова уткнулась в рукопись, в чей-то размашистый и неровный почерк, ворча, что не она схватила это безобразие, а Погонов сам ей всучил. Мало приятного разбирать чужие каракули…

Конечно, можно обидеться на Погонова – что за намеки на убыточность ее романа? Всего триста экземпляров, пробный тираж. Даже если книга останется на полке магазина, издатель потеряет не так уж много. Альберт предлагал ей поставить на книге известную фамилию, ту, под которой Аля в качестве книггера (или писателя-призрака, что более романтично, хотя сути не меняет) работала до сих пор. Вернее, одну из фамилий. Сколько их было, этих фамилий, за время ее литературного рабства? Не меньше десятка. Но ее собственный роман, выросший из ее собственных чувств и переживаний, роман, в котором описаны события, действительно случившиеся с ней, должен носить ее фамилию, как ее ребенок, если бы он был…

– Перова, чего замолчала? Ты что, обиделась? На свой счет приняла? Я ж тебе говорил, издать твой роман – это мой свадебный подарок! – Погонов дотянулся до сидящей напротив Аполлинарии и легонько ткнул ее в бок карандашом. – Скажи лучше, когда свадьба? А то я приглашения жду! Или уже всё? Горшки побили, уцелевшие поделили, спите врозь, и ты опять в поиске?

Аполлинария вздохнула. Вот с кем можно обсудить ее ситуацию! С Погоновым! Они же вроде друзья, Альберт сколько раз сам говорил, что Аля его лучший друг! Но издатель принял ее вздох за нежелание распространяться о личных делах в присутствии дизайнера и переключился на Сигизмунда.

– Ну, как успехи, Семунд, он же Сежижмунду, он же Жигмонд, он же Жесмонд и Зигги!

Зигмусь буркнул что-то вроде «ништяк» и принялся устраивать свой ноутбук перед Погоновым, чтобы издатель мог рассмотреть все подробности дизайнерского детища.

– Вот жил бы ты в Германии, звался бы Зигги! – хохотал Погонов, потирая ладошки.

Аполлинария смеяться не стала, хотя было над чем. Не над Зигги, нет. Зря она посмотрела на крошечные ручки Погонова! Посмотрела – и сразу представила, как Альберт этими коротюсенькими ручками пытается обхватить Большую Люсю, упираясь макушкой ей в диафрагму. Ай-ай-ай, мысленно сказала она себе и даже (совсем, как утром попугаю) погрозила себе пальцем – тоже в мыслях. Картинка с приникшим к Люсе Погоновым пропала.

– И ты бы, Перова, смеялась, если бы знала, как по-чешски Сигизмунд! Зикмундек! По-белорусски вообще бомба! Жыгайла! – заявил издатель и поудобнее устроился перед экраном. – Ну, давай, Жыгайла, поражай! Что у тебя там?

– Два варианта. Как Аполлинария Аркадьевна просила, цветной и черно-белый.

– Перова, тебе зачем белая обложка? Экономишь? – засмеялся Погонов и шлепнул по очередному пищащему на столе телефону, чтобы отключить звонок.

Аполлинарии пришлось оторваться от рукописи и обойти стол, чтобы увидеть монитор.

– Хотела посмотреть, как Зигмусь в графике работает. Вдруг ты на иллюстрации расщедришься?

– Нет, ну ты, Перова, даешь, – издатель воздел к потолку ручки. – Кто это пробный тираж с картинками делает? Это ж какое удорожание!

– Да мне и самому интересно, – вмешался Зигмусь. – Я штуки три так отрисую, в счет обложки…

– Тогда другое дело! – издатель радостно потер ладошки. – Тогда пять малюй! Обложку, так и быть, цветную сделаем… Про иллюстрации потом сами поговорите. Через три дня чтоб готовы были! Только, Жыгайла, не вздумай меня нарисовать! А то знаю я вас! Дай волю – на весь белый свет ославишь! Одна уже изобразила – вся редакция ржет… Это ж надо было придумать – я в роли убийцы!

– Зато роман влет ушел, – буркнула Аля, – из-за образа главного злодея в том числе…

– Твое счастье, что влет! – Погонов нашарил очередной орущий телефон и отключил его. – Я даже не стал на тебя наезжать, а мог!

Затем издатель сделал Зигмусю пару замечаний – по делу, касательно присутствия дизайнера на подписании тиражного оттиска перед печатанием тиража, чтобы, как заявил Погонов, не кричал потом, что черного цвета перелили.

– А ты, Перова, задержись, – издатель посмотрел на Аполлинарию с высоты своего кресла. – Рукопись, что тебе дал, надо обсудить.

Аля с сожалением проводила глазами уходящего Зигмуся: лучше бы с дизайнером наметила темы иллюстраций, чем выслушивать наставления Тириона! Теперь по телефону придется… Или снова в издательство тащиться…

Разговаривать с издателем о своих проблемах ей расхотелось. Не тот Погонов человек! Не может он женщину понять. Потому что не женщина!