Глава вторая

Вечером Аля, довольная результатами «зачистки», бродила с чашкой чая по квартире. Красота! На окнах гостиной новые портьеры. Эти портьеры хранились для особого случая, и Аполлинария решила, что сегодня как раз такой случай. Она даже кое-где удачно переставила мебель – ту, что смогла двигать своими силами. Осталось вынести на помойку пакеты со следами пребывания сбежавшего сожителя: его старые кроссовки, парочку рубашек… Еще неделю назад Аля собиралась пустить их на тряпки, но теперь твердой рукой сунула в пакет: зачем иметь лишнее напоминание о мерзавце? В мусорный контейнер отправятся и многочисленные баллончики с дезодорантами и мужским парфюмом, и гантели, и ондатровая шапка, и дорогущий шарф от Calvin Klein. Шапку и шарф Жорка бы ни за что не оставил, так как считал их символами респектабельности, но Аполлинария когда-то запрятала вещи в такой угол, где сожитель не догадался посмотреть. А вообще-то Георгий унес все свои пожитки… И как он умудрился запихать их в китайскую сумку? Наверное, давно втихаря вывозил барахлишко к любовнице, и Аполлинария застукала его, когда он собирался совершить заключительный рейс.

Задребезжал старый дверной звонок. Аля открыла дверь, даже не посмотрев в глазок. Так долго нажимать на кнопку могла только Лидка – дрииинннь-дринь-дринь-дриииннннь! – как будто телеграфирует…

– Чего не открываешь? Жду-жду! – Лида заволокла в прихожую две здоровенные дорожные сумки. – Там внизу еще Барбаросса остался. Пойду клетку принесу.

Барбаросса – это попугай какаду, которого Лидка привезла в прошлом году из Турции. Поэтому и назвала птицу в честь османского корсара, в тыща пятьсот каком-то там году наводившего ужас на купцов, бороздивших Средиземное море. Попугай вполне соответствовал своему пиратскому имени – хитрый и злопамятный, он обладал хриплым баритоном и ругался по-турецки. Если судить по интонации, птица явно сквернословила, и Лидка сокрушалась, что не знает перевода. Особенно часто какаду произносил загадочное «кыч», но под рукой не было ни одного турка, который бы мог это расшифровать. Попугайскую голову украшал ярко-оранжевый хохолок, а, как известно, «Барбаросса» означает «рыжебородый».

Попугай, едва увидев Алю, заорал: «Пр-р-ривет, стар-р-руха!»

– От такого же слышу! – обиделась Аполлинария и тренькнула пальцем по прутьям попугайского жилища, хотя, если честно, именно так баб и называют, если им столько же, сколько ей.

– Барбаросса хор-роший, – возразил попугай, повиснув на своей жердочке вниз головой.

– Оставь ты его, он говорит, что думает, никакого такта! – Лида уже достала из сумки свои домашние тапочки. – Ну все, ушла я от Федьки, сил моих больше нет!

Только сейчас Аполлинария заметила под левым глазом подруги свежий синяк.

– Опять? Что вас мир не берет? Дочь вырастили, внук есть, а все не угомонитесь! Ты уже сколько раз уходила?

– Это в последний. Всё. Точка. Будет звонить – меня здесь нет и не было! Назад не вернусь, тем более что… – и Лида замолчала.

Аля сквозь прутья погладила попугаю хохолок, ожидая от Лидки продолжения, но подруга только вздыхала, тыкала пальцем в свой синяк и продолжать явно не желала.

– Ну, пойдем, будешь жить на диване, – Аполлинария тоже вздохнула и покатила одну из сумок в комнату.

– А чего не на раскладушке, как в прошлый раз? – Лида устремилась за ней, подхватив одной рукой сумку, а другой – клетку с Барбароссой, исступленно хлопавшим крыльями.

– Держите меня семеро! – прокричал попугай.

Интересно, он действительно понимает, что говорит, или это просто совпадение, подумала Аполлинария, а вслух сказала:

– Зачем тебе раскладушка? Диван свободен.

– Да? А твой Жорка не даст мне по башке? Он же не любит, когда кто-то валяется на его диване!

– Жорки нет. Вчера ушел.

– Как ушел?

– Не знаешь, как уходят? Ногами…

– Сам?!

– Сначала сам, а потом получил ускорение. Я сказала, чтоб больше не появлялся. Завел молодую…

– Я подозревала, что этим кончится! Не расписанные жили!

– Да, не расписанные! Подумаешь, без штампа в паспорте! Это важно, когда дети. А если детей нет (ну, такая судьба, сказала Аполлинария, правда, про себя, и снова вздохнула), то можно и без штампа. Особенно, если и имущества совместного не нажили.

– Не скажи, штамп все-таки скрепляет…

– Ага, особенно вас с Федором!

– Без штампа Федька бы давно смылся! Он же жадный! Алименты пришлось бы платить… Теперь никаких алиментов, можно разводиться. Но имущество, в отличие от тебя, придется делить, не оставаться же мне с голым задом!

– Какая глупость – развод в вашем возрасте! А если Федор и согласится на развод, не будет он ничего делить! Найдет хорошего адвоката – и дело в шляпе. А ты с голым задом! У меня хоть квартира своя.

– Это правда! У тебя квартира, – Лидка ревниво оглядела стены. А Барбаросса вдруг завопил:

– Квартира без сортира!

– С чего ты взял? – возразила попугаю Аполлинария. – С сортиром! Еще и раздельный! С окном, между прочим, во двор.

Попугай задел Алю за живое. Квартиру свою она любила и ею гордилась – единственная в своем роде. В доме дореволюционной постройки… Первый этаж их подъезда выложен изразцами, лестница сохранила настоящие дубовые перила, кованые, с латунными розами, балясины и белые мраморные ступени. В доме когда-то был лифт, вернее, лифт есть и сейчас, только вот уже много лет его кабина – на приколе рядом с квартирой Аполлинарии. Кабина лифта – клетка из витых золоченых металлических прутьев. Но ее не видно, потому что она закрыта бархатной, когда-то алой, а теперь бурой портьерой и решетчатой дверью-гармошкой. Кое-где на решетке сохранились латунные розы. На одну такую розу Аля всегда вешает пакеты, возвращаясь из супермаркета. Еще решетка украшена огромным замком, ключ от которого, по давней традиции, хранится в верхнем ящике комода Аполлинарии, в большой резной шкатулке, куда несколько поколений родственников Али прятали всякие памятные и милые сердцу вещицы: камешки, привезенные из разных прекрасных мест, открытки с подписью дорогих людей, значки, медали, запонки, зажимы для галстуков, сандаловые веера и прочие штучки. Тяжеленный и замысловатый ключ извлекался из шкатулки всего однажды – в кабину лифта отнесли старое бабушкино кресло. В нем, кроме бабушки, никто никогда не сидел, а когда ее не стало, все почему-то решили, что никому и не нужно там сидеть. Аполлинария, тогда еще совсем ребенок, могла стоять возле кресла часами, испытывая благоговейный ужас, и, чтобы у впечатлительной девочки, не развились странные фобии, кресло спрятали в лифте.

Достопримечательностью своей квартиры Аля считала и удивительной красоты маскароны, уцелевшие на наружных стенах под каждым ее окном, и две мраморные ступени, ведущие из прихожей в гостиную, – с куском дубовых перил и подпиравшими их балясинами. Когда-то ее прихожая была всего лишь частью лестничной клетки, и пол повторял чередование белых и черных плит подъезда. Высокие потолки с лепниной, большая площадь всех помещений, включая кухню, ванную и туалет, эркер в гостиной и балкон спальни, с которого открывался вид на сквер, вызывали завистливое восхищение всех, кто попадал к Аполлинарии впервые. Конечно, не мешало бы сделать ремонт… Но…

От мыслей Алю отвлек голос подруги:

– Не обращай внимания на этого попугая! – Лида пристроила клетку на одном из Глафириных комодов. – Представляешь, никто его специально говорить не учит! Он слушает, слушает, а потом как брякнет! Пусть тут постоит, может, меньше болтать будет.

– Почеши мужу животик! – вдруг прогудела птица голосом Федора.

Аля засмеялась, хотя ей было грустно: дня три Лидка тут покрутится, а потом вернется к своему Федьке, простив ему и фингал, и оскорбления, и очередную юбку. Аполлинария останется одна, и даже попугая у нее нет…

Подруги уже сидели на кухне, и Лидка с аппетитом уминала вчерашние сырники, успевая учить Аполлинарию уму-разуму:

– Ты сама виновата! Надо ж было за мужиком следить! Ты его почту в компе смотрела когда-нибудь? А телефон проверяла? Эсэмэски?

– Ну вот еще! Буду я по чужим телефонам лазить! – фыркнула Аля.

– Ой какие мы гордые! Вот и проворонила! За мужьями же бдить надо в четыре глаза! Нет! В десять!

– Тут хоть в сто глаз бди, если мужик решил уйти, то уйдет.

– Вот и первого своего ты также прошляпила! Тогда хоть оправдание было – молодая, глупая. Как выскочила не глядя, так и развелись.

– Женщину бросать – в любом возрасте подлость. А в пенсионном – тем более.

– Только не хнычь! Как говорится, земля круглая, а задница скользкая, твоему Жорке деваться некуда – вернется!

Аполлинария хотела сказать, что после ухода Георгия чувствует себя так, будто ей что-то ампутировали – руку или ногу. Ее явно стало меньше, хотя она все еще живая. Но Аля не успела даже открыть рот, потому что на стол плюхнулось нечто белое и в перьях.

– Жр-рёте? – с выражением проскрежетал Барбаросса и воткнул клюв в сырник.

– Йог твою поперек! – воспроизвела Лидка свое любимое ругательство. – Вот зараза, опять вылез! Научился крючок на дверце поднимать! Надо в следующий раз проволокой замотать, проволоку он откручивать пока не может. Ладно, пусть пасется, все равно ему гулять надо! Поля, посмотри, окна все закрыты? А то улетит моя штука евро!

Аполлинария отправилась инспектировать окна, а заодно вышла на балкон – подышать весенним воздухом и посмотреть на звезды. Звезды доводилось видеть редко: город большой, ночью не спит. Фонари, реклама, вывески увеселительных заведений и ресторанов освещают небо и затмевают звезды. Световое загрязнение… Аля недавно прочитала, что этот световой смог способен изменять биоритмы живых существ. Может, и на поведение мужиков он влияет? Аля принялась смотреть вверх. Между ее головой и небом будто натянута желтоватая кисея. Аполлинария свесилась с балкона, пытаясь разглядеть конец сквера и перекресток. Нет, не видно. Ни перекрестка, ни упирающегося в него здания, ни магазина на первом этаже, ни, тем более, киоска-лавки-будки на углу, мимо которой она обязательно проходила, держа курс на издательство. Будка или лавка – Аля до сих пор не определилась с названием этого замечательного сооружения – появилась больше года назад. Наскоро сколоченная коробка, втиснутая между выпирающей витриной магазина и бездействующим грузовым лифтом. Если дверь будки открыта, то видны полки с ящиками. В ящиках – овощи и фрукты. Очень удобно, подумала Аполлинария, впервые заглянув внутрь, не надо пять остановок трястись в набитом автобусе. И удивилась, рассмотрев продавца. Два килограмма картошки и три банана она получила не от узбека, грузина или таджика, как ожидалось, потому что именно таковы, в основном, продавцы сельхозпродукции, а из рук симпатичного брюнета вовсе не восточной или кавказской внешности. Брюнет ее заинтриговал. Мужчина ну никак не монтировался со своей фруктово-овощной точкой. Его можно было легко представить за штурвалом самолета, или банковским топ-менеджером в шикарном кабинете, или в полицейском мундире, или в докторском халате… Но не в этой жалкой лавочке среди морковки, винограда, лука и мандаринов. Сколько бы раз ни проходила Аполлинария мимо овощной будки, она не могла ответить на вопрос, что заставило такого интересного, явно образованного и перспективного в плане места под солнцем мужика осесть среди корнеплодов. Убежденная, что инициировать общение всегда должен мужчина, от поедающего ее любопытства она первой начала заговаривать с хозяином лавки, интересуясь видами на урожай, местом произрастания винограда и прочей фигней. Продавец бананов (а именно так Аля его про себя называла) с удовольствием вступал с ней в диалоги. Аполлинария объясняла словоохотливость мужика а) отсутствием наплыва покупателей и б) желанием расширить клиентуру. Ежику понятно, у вежливого и приветливого продавца и товар расходится быстрее.

Еще раз посмотрев в сторону овощного ларька, Аполлинария поплотнее закрыла балконную дверь и почувствовала вдруг некое волнение. «Да неужели?» – удивилась Аля и представила Продавца бананов еще раз, чтобы убедиться, что волнение связано с мыслями о нем. Аполлинарию моментально бросило в жар. «Так, – строго сказала себе Аля. – Еще только поздней любви не хватало! Для полного счастья…» Но дело было сделано: в ее опустошенной душе пускало корни непрошенное чувство. Еще чуть-чуть, еще несколько толчков взволнованного сердца, и проклюнется росток, а там и до пышного цветения недалеко.

Ночь Аполлинария провела, не сомкнув глаз, а на рассвете пронзительно, как в родных джунглях, заорал попугай.

– Тоже мне, петух нашелся… – проворчала Аля. – Будешь так орать, сварю из тебя суп!

И прибавила:

– Говорю тебе, Петр, прежде чем пропоет петух, трижды отречешься от меня…

Почему она вспомнила эту цитату из Библии? Аполлинария не могла объяснить. Наверное, из подсознания… Ее же предали!