– Спасибочки, – буркнула Любаня. На самом деле она уже открыла рот, чтобы сказать, что испытательный срок – это лишнее, и без него ясно, лучше нам не найти, но Захаровна снова потянула девицу за руку, и Прыгункова поняла, что безопаснее не открывать рот.
– К девяти я приду, – заявила дева, глянула в сторону закрытой двери в дежурку и выплыла из салона.
– Захаровна, ты в какой мерзлоте этого мамонта откопала? Ручаешься, что протеже твоя адекватная, ну, без закидонов? – Громов пришел в веселое расположение духа, представив, что будут говорить его ребята о новенькой. Он, конечно, догадывается, что девушка не так проста, как кажется на первый взгляд, и за себя постоять сумеет. Уж смеяться над собой, точно, не даст. Но желание позубоскалить вслед Любане возникнет у всякого мало-мальски нормального мужика…
Придется контролировать ситуацию, иначе наломает бывший повар дров – в прямом смысле. Стукнет сгоряча – мало не будет…
Вера Захаровна зажужжала что-то Гришке в ухо, и Гр-р остался перекинуться с экономкой парой слов, а я поднялась к Оле. Подруга все еще воевала с отчетом. У меня тоже масса дел в салоне, но когда я ими займусь? Неведомо когда… Я вернулась на кухню. И, как оказалось, вовремя: следом за мной туда явился Громов.
– Радость моя, я бы чего-нибудь съел! А то мне в контору…
И я занялась сооружением второго завтрака. Или раннего обеда… Или сразу ужина, потому что Громова надо будет ждать к столу не раньше полуночи. И пока я решала, чем кормить мужа, Гр-р снова вернулся к рассуждениям о возможном похитителе бриллианта.
– А прапрабабушка твоя могла камень… э-э-э-э… слимонить?
– Мария Петровна Назарьева – княгиня! В девятнадцатом веке родилась. Манеры, дворянские понятия, условности, ненарушимый кодекс чести и все такое прочее. Достоинство и порядочность в крови… Красть? Фи!
– Ладно. А эта, как ее? Аделина?
– Аделина тоже титулованная особа. Она уже такая старенькая была в том тыща девятьсот девятом! У моей прапрабабки жила за просто так. Но ты не забывай, Аделина колдунья. Легко могла бриллиант стибрить и, заметь, в любое время! Только ей зачем? Аделине и без бриллианта хорошо было – на всем готовом, в тепле и сытости. Вот ее внук, этот Терентьев… Он, что называется, порочная натура, мог на бриллиант глаз положить и что-нибудь замыслить. Но этот Миша уже в тюрьме сидел, когда я бриллиант на Полине видела.
– Интересно, сколько этому Терентьеву могли припаять за убийство? Лет семь каторги? Восемь? Значит, до шестнадцатого года, как минимум, с бубновым тузом на спине. А было ли тогда УДО, чтобы он раньше мог выйти, я не знаю. Вор, конечно, из этого Миши мог запросто получиться. Студент-убийца… А еще кто там был? Горничные всякие? Приживалки?
– Эти все, конечно, подслушивали, шпионили, кое-что знали и, да, воровали, наверное, помаленьку. Но если бы решились на крупную кражу, так уперли бы все, до чего могли дотянуться, и смылись.
– Тюньку надо спросить, она…
Но договорить Гр-р не успел. Тюня, которую никакие силы не могли заставить покинуть уютную кофемолку до обеда, даже скандал, устроенный Морковкой, вдруг вылетела из своего гнезда и заметалась над головой Громова с гиканьем и посвистом, больше похожим на уханье Соловья-разбойника, чем на нежные трели, заменяющие домовушке речь.
– Я честная девушка! – стрекотала возмущенная Тюня. – Барыня мне всегда доверяла, а я копейки без спросу не брала – ни у нее, ни у Анны, ни у Луизы! Мало ли что там другие делали! Я не такая!
– Ты слышишь то же, что и я? – спросил Громов, прикрывая голову руками, потому что оранжевая Тюня носилась вокруг Гришкиной лысины, разбрасывая искры, как китайская петарда, и тарахтела ему в уши.
Тут к гвалту Тюньки присоединился смачный собачий лай: «Р-р-р-ав! Р-р-р-ав!» А я-то думала, что пес у нас не только хромой, но и немой! Но оказывается, Дактиль лает – и лает совершенно в тональности Гр-р: хорошим баритоном, да еще и с раскатистым «р-р-р», совсем как у Громова. Домовушка удивилась не меньше моего, перестала трещать и рухнула в масленку, подобно волосатому апельсину.
– Тебя никто ни в чем не обвиняет, – назидательно сказала я Тюне, выковыривая ее из масленки. – Просто Гриша хотел узнать, что тебе известно о бриллианте и Перепетуе.
– Что-что… Ну сидела Перепетуя у Анны Федоровны в спальне. У тебя заметила – сразу поняла, эта та самая кукла и есть. И камень я видела у Полины, но что он в кукле был, не знала, пока ты его там сама не нашла. Зато я однажды слышала, как барыня Полину спрашивала, почему она ожерелье с бриллиантом не надевает, не продал ли его Антон, а Полина противно так засмеялась и сказала, что не видать ему бриллианта, как своих ушей, она, мол, камень спрятала месяц назад. А барыня на то: ну, как знаешь, а я даже спрашивать не буду, где твой тайник.
– И когда этот разговор случился?
– Когда-когда… Не помню! Но уже здесь, в Энске. Беременная была Полина тогда, тяжело носила…
– Пошла я мыться, – вдруг прочирикала Тюня без всякого перехода, – а то летать не могу из-за вашего масла! Воду мне открой… в ванной! И тепленькую сделай!
– Тюнька, – возмутилась я мысленно, – ты, между прочим, могла бы и раньше рассказать, что знаешь! А то мы тут столько времени убили на предположения, а ты бессовестно храпела в своей кофемолке! Вот пожалуюсь на тебя Луизе!
На самом деле, я не собиралась жаловаться Луизе, последней хозяйке Тюни, превратившей ее сначала в свою тень, а потом в домового. Во-первых, я не знала, как связаться с Луизой, зеркало с ней не работало. Во-вторых, мое железное правило: возникшие между индивидуумами трения следует устранять без привлечения третьих лиц, в своем узком кругу. Сами разберемся! Но Тюньку следовало приструнить – совсем разболталась.
– Надо было давно у меня спросить, если так интересно, – чириканье домовушки больше напоминало скрежет лезвия по стеклу, чем птичью трель. Злится существо, даже пятнами пошло: синее, в коричневую крапинку…
Я посмотрела, как домовушка шлепает по полу, оставляя за собой жирные мазки. За Тюней – раз-два-три, раз-два-три, в темпе вальса – устремился Дактиль, успевая слизывать масло. Я оставила домового плескаться под душем и обдумывать свое поведение. На кухню мы вернулись с Дактилем.
– Полина сообщила Марии Петровне, что спрятала бриллиант. – Я налила Громову кофе. – Еще Тюня сказала, что тогда Полина была беременна.
– Вот это всё… – Гр-р покрутил рукой над головой, – это Тюня была? Интересно вы общаетесь! Получается, уже в Энске Полина камень спрятала. И кто мог об этом знать? И откуда?
– Можно старые фотографии посмотреть, письма. Дневник Анны, кстати, я так и не дочитала…
– И что это нам даст?
– С окружением Полины познакомимся. Может, оттуда ноги растут?
– Тогда уж в зеркало свое посмотри – вдруг чего и увидишь!
В интонации Гр-р я уловила сарказм. Громов не в силах смириться с тем, что я могу то, чего он не может. Поэтому надо посмеяться над моими колдовскими умениями – чтобы не одному ему обидно было! Но я-то в зеркало посмотрю… А поймает ли он без моей помощи убийцу Кати? Это вопрос…
– Гриша, а я хозяина той кнопки видела, что ты нашел.
– И?…
– На бомжа похож. Или похожа… Не поняла, баба или мужик. Кто-то в коричневой куртке. И шапка вязаная…
– Уже кое-что. Ну ладно, я в контору, а ты – с письмами…
И Громов, проглотив очередной пирожок с капустой, оставил меня выяснять отношения с двумя четвероногими и мокрым домовым.
Часы на кухне показывали два, когда я привезла Дактиля домой из ветеринарной клиники. Ездили мы туда с дядей Федей на его стареньком, с бряцающей дверью, «Форде». Этот дядя Федор Приходько знаком мне уже больше года, с самых первых часов моего пребывания в Энске. Теперь он вроде моего личного шофера, я призываю его, когда надо прошвырнуться по городу, а Громов занят. Увидев собаку, Федор Иванович сказал:
– Ну и черен! И космат! На ньюфаундленда похож… У меня был ньюф – здоровенный, а этот мелковат. Или щенок? На прививку везете?
Дактиль навострил одно ухо, уперся и согласился залезть в машину только после того, как я пообещала, что прививка – это не больно, но надо, без прививки на кухню не пускают, а еще лапу доктор посмотрит – и назад, домой. Оказалось, с лапой проблемы: старый перелом, срослось неправильно, хромоты не исправить.
– Чудный пес, здоровый, жизнерадостный! – весело сказала врачиха, почесав Дактиля за ухом. – Прививаться будем?
Привитый, отмытый, расчесанный и накормленный Дактиль спал в прихожей. Нежно-сиреневая Тюня витала над ним, восхищаясь белой звездочкой у собаки на лбу, обнаруженной в процессе мытья. Прямо как тилака у индусов, точка в проекции третьего глаза, подумала я, сидя на тигриной шкуре возле камина среди вороха пожелтевших писем, фотографий, старых тетрадок и вырезок из газет столетней давности. Битых два часа тут торчу, злясь на то, что тружусь без помощника. Даже Лельку не могу подключить! Как ей объяснить, что надо искать, если о бриллианте говорить нельзя!
– Архив в порядок приводишь? – спросила Оля, открыв дверь, ведущую из салона, и обнаружив меня на шкуре. – А я пришла рассказать, как Захаровна лихо в раздевалке командует.
– А Вера Захаровна везде лихо командует. Пойдем, что покажу! – обрадовалась я перерыву и повела Лельку вниз, в прихожую.
Мы немного потискали Дактиля, который, как мне показалось, старательно изображал радость при нашем появлении, но на самом деле был страшно недоволен тем, что его разбудили, хотя и позволил Лельке почесать ему пузо. Потом я позвонила Жайке.
– Плачем. Горюем, – всхлипнула Жанна.
Но было в ее голосе еще что-то, какая-то напряженность. Я передала трубку Ольге, и она сделала круглые глаза – заметила, что с Жанной что-то происходит. Лелька спросила:
– Жайка, а ты сама как? Что у тебя?
– Нет… Ни… ни… ничего… – пробормотала Жанна.
Короткие гудки…
– Вот странная! – Оля отдала мне телефон. – Сказала бы, все равно же узнаем. Ладно, пойду, отчет ждет. Да, Устюжанин звонил: из своего Закарска прямо сюда едет. Твой Громов где?
– Собирался в контору, а где сейчас, не знаю.
– Ну, это надолго! Как раз Серега вернется…
Мы снова поднялись в мансарду, посидели на шкуре у камина и всплакнули, вспомнив Катю.
– К нам иногда приходят ангелы, но мы узнаём об этом, когда они нас покидают… – опечаленно произнесла подруга и отправилась заканчивать отчет.
Я удивилась: так красиво формулировать – это не Лелькино. Вот Жайка – та могла бы… Я снова принялась перебирать старые бумаги. Для начала их пришлось рассортировать: письма – по адресатам, дневники – по авторам, фотографии – по лицам. Приличную кучу можно было не смотреть – не то время, не те люди. То, что оставалось, тоже было немаленьким и выглядело, как термитник – высоченное, несимметричное и неопрятное сооружение, к которому страшно подойти. Я вздохнула и запустила в термитник руку. Вынулся дневник моей прабабушки, тот самый, который я не дочитала. Открыла наугад:
…и взяли ее кормилицей маленькому Глебу. Я хотела найти другую женщину, но Иван настоял. Боится, что Е. устроит какую-нибудь каверзу? И правда, от этого негодяя всего можно ожидать! Давно его знаю, и какой он Е., тоже знаю… Я все время вспоминаю Полину, как нехорошо мы с ней жили, а теперь исправить ничего нельзя. Maman в страшном горе. Не выпускает Глеба из рук. Отдает только Нюре – кормить, Антона видеть не хочет, говорит, он виноват, что Полина умерла. А разве он виноват? Роды трудные были, вот и… Чувствую, и мой срок скоро, доктор сказал, конец июля, значит, недолго ждать. После Полины мне страшно…
28 июля 1914 г.
Антон приходил прощаться, потом поднялся к сыну, объяснялся там с Maman. Иван сказал, Шпиндель на фронт хочет, чтобы погибнуть. Неужели и Арсений уходит на войну, чтобы погибнуть – из-за меня?
29 июля.
Полина из головы не идет. Начала читать ее дневник. Как она меня ненавидела! Если бы я прочла все это раньше! Я же видела этот ее дневник, она часто его бросала – то на подоконнике, то на бильярде, толстая тетрадь, в сиреневой бумажной обложке, которую Поля разрисовала розами. Так и вижу Полину: сидит на подоконнике и водит пером по этой тетради, рисует розы. Розы, розы, розы… А я смеялась, мол, что, только их и умеешь?
29 июля, вечер.
Кто-то украл дневник Полины! Я читала его в мансарде, вышла посмотреть, как играет Аглая, вернулась, а его нет! Хотела перевернуть весь дом, найти, у кого – Иван не дал. Сказал, тебе, в твоем положении, нельзя волноваться, найдется тетрадь и без тебя… Все делали вид, что ищут. Конечно, не нашли. И… О, Господи, началось…
Так, понятно, моя прабабушка родила мою двоюродную бабушку Луизу Закревскую… Что это за Нюра, которую не хотела моя прабабушка? И кто такой «Е»? И почему мой прадедушка, губернатор Закревский, такого плохого мнения об этом «Е»?
Я полистала дневник, но не встретила больше никаких неизвестных имен и инициалов. Хотя Громову может показаться интересной такая запись Анны:
7 сентября 1914 г.
Как жаль, что из-за войны прекратились наши собрания! Распался наш кружок, кончилось разом всё: и тайна, и азарт, и страсть, и маленькие обманы, и тонкий флирт, без которого не могу… Ах, будет ли еще когда-нибудь все это! Если будет – то пусть без Е., а Полина уже помешать не сможет, как тогда… Зато Е. – каждый день о нем слышу. Да что слышу – вижу! Без конца в комнатах мелькает. И в кружок как-то проник, бездарность…
Снова «Е»?
Дрова в камине догорели. Пару минут я смотрела, как одинокая искра пробирается от одного тлеющего уголька к другому каким-то замысловатым маршрутом. Мне в голову лезли лишенные оптимизма мысли. Я думала, что невозможно из нашего времени узнать, кто скрывается под литерой «Е». И вообще, связан ли этот «Е» с похищением Перепетуи? Предположим, ему в четырнадцатом году было столько же, сколько моей прабабушке, лет тридцать… Значит, сейчас должно быть сто тридцать! Или даже больше, если он старше Анны! Выходит, это не «Е» спер куклу, а какой-нибудь его потомок. И фамилия у него, вероятно, другая. Буква «Е», между прочим, вообще к фамилии может отношения не иметь. Анна вместо имени часто только первую букву писала, я сама видела: «А» означало «Арсений». Затем меня посетила уж совсем унылая мысль: похищение Перепетуи никак не связано с прошлым, и у меня нет ни единой ниточки, чтобы начать разматывать этот клубок. Зато в двух шагах есть зеркало, приободрилась я и сняла со стеллажа Вовкино антикварное зеркало, с которым так и не рассталась с прошлой осени.
О проекте
О подписке