Глава IV

Лариса Алексеевна, владелица фешенебельного публичного дома высшего разряда, сидела за столом в кабинете и писала письмо. Случайный наблюдатель, окажись он здесь, мог бы посчитать, что видит самую обыкновенную картинку: женщина хорошего происхождения и немалого состояния выплёскивает неисчерпаемый запас любви и нежности на бумагу Проще говоря, респектабельная матушка пишет обожаемому сыну. Так оно и было. Вне контекста сторонний наблюдатель ни за что бы не разгадал в образцовой женщине-матери хозяйку борделя.

В гостиную вошёл Яков Семёнович, штатный врач заведения. Не воображаемый наблюдатель, а непосредственный участник событий, полноправный гражданин проживаемой истории.

– Девицы осмотрены, дражайшая Лариса Алексеевна. Клёпа на удивление быстро идёт на поправку^[17]. Но к господам её ещё нельзя.

– Сама долго не захочет! – сказала хозяйка, отложив письмо. Нельзя писать любимому сыну и говорить о таком. – Клеопатра решила в порядочные женщины податься.

– А и слава богу! – с ехидной готовностью подхватил Яков Семёнович. – Вы-то уж точно не будете служить препятствием к оставлению последнею борделя. И вовсе не из-за «Правил содержательницам борделей»^[18], а по велению вашей души-с! Так и представляю Клёпу сельской учительницей. Хотя бы и сестрой милосердия. Чем не роль? Отчего, к слову, все эти соблазнённые господами горничные и бонны, изнасилованные мастерами фабричные – тут же направляются на панель, а?

– Вот станешь, Яша, соблазнённой горничной и изнасилованной фабричной девчонкой или сиротой деревенской, тогда и поговорим про отчего да почему! – зло зашипела на него Лариса Алексеевна.

– Молчу, молчу! – доктор примирительно поднял руки. – Только ты и сама знаешь, любезная моя Ляля, кто уж в это ремесло попал – другой жизни не захочет и с пути этого не свернёт до самой помойной канавы. Как бы тяжко ни было, чтобы торговать телом, это надо сбой иметь здесь, – Яков Семёнович покрутил пальцем у виска. – И здесь! – приложил он руку к сердцу.

Наткнувшись на суровый взгляд Ларисы, решил сменить тему:

– Как сынок?

– О! Прекрасно! – о сыне Лариса Алексеевна могла говорить часами. Жаль, в основном с Яшей. Но говорить с Яковом Семёновичем об этом, увы, было всё одно что говорить со стеной. – Первый ученик на курсе! Уж русский забывать стал. Пишет с ошибками. Вот выучится окончательно, к нему поеду.

– И чем займётесь, Лариса Алексеевна?

– Внуков буду растить.

– Это хорошо бы, Ляля! Но внуков тех ещё иди-знай, когда получишь. И получишь ли вообще. Стала бы ты этим заниматься, если бы не сын? Которому, ишь, надо самое лучшее, потому что он у тебя какой-то особенный. Что, правда, никому неведомо: в чём. Разве в потрясающем эгоизме. Это, безусловно, тоже талант: таковое очищенное отношение к матери как к поставщику денежных сумм в наличных и чеках.

Пока они разговаривали, Яков Семёнович сварил кофе на спиртовке, подал Ларисе Алексеевне и расположился в кресле с чашкой.

– Не стоит метать в меня молнии, Ляля. Я отсырел давно, не возгорюсь. Ты же не со мной разговариваешь. Не в меня мечешь. Я просто озвучиваю твой внутренний монолог. Ты более страшного суда боишься, что твой драгоценный сынок, Андрей Андреевич твой ненаглядный, плевать на тебя хотел. И не вздумай сейчас подойти и дать мне пощёчину. Погоди, пусть кофе остынет. Не ровён час ошпарюсь.

Лариса Алексеевна тяжело вздохнула, достала портсигар, раскурила папиросу и принялась за кофе.

– Ты чего вдруг Андрюшку по имени-отчеству назвал? – она насторожилась. – Я же надеюсь…

– Лариса Алексеевна! – привычно играя обиду, перебил её Яков Семёнович. – Вашу тайну знают только присутствовавшие на родах: я и Вера Игнатьевна. За княгиню Данзайр поручаться не надо. Что до меня… Может, я и не такой уж чести человек, но испытываю невероятное удовольствие все эти годы наблюдать всезнающего самодовольного великолепного Андрея Прокофьевича, понятия не имеющего, что у него есть сын. Не просто какой-то там сын, ненужный сын, так себе сын, осложнение неосмотрительности, проявленной во время полового акта. А его сын от единственной женщины, которую он единственно же любил, как умел. И любит, как умеет. Если к нему вообще применима эта категория – любовь.

Начав ёрнически, завершил Яков Семёнович тираду на высокой трагической ноте. Никогда нельзя было понять, злую ли буффонаду представляет сей персонаж или же в этом отчаянном скоморошестве захлёбывается кровью его добрейшее сердце. Не понять стороннему наблюдателю, мистически возникшему из ниоткуда, из первоприродной материи, над которой сломали головы умнейшие мужи и порвали нервы чувствительные дамочки. Лариса Алексеевна была проще первых и сильнее вторых. Она встала, подошла к Якову Семёновичу, опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.

– Мне разуться? Омоешь миром? – спокойно вопросил он, отпив кофе.

– Тьфу ты! Старый дурак! Богохульник! – весело ответила Лариса, положив голову ему на колени.

Она знала, что нет на свете человека преданнее. Она всегда любила других мужчин. Сперва – возлюбленного. Затем – сына от возлюбленного. А Яков Семёнович всегда любил её. Им не надо было об этом говорить, они оба это знали. Стоило побубнить о чём-то не менее известном, но более актуальном, навязшем в зубах. Понудить.

– Избаловала ты сына, Ляля. Страшно избаловала. Ни в чём отказу не знал. К сожалению, он слишком умён, слишком хорош собой и невозможно нарциссичен. Весь в папашу. Как бы беды не вышло. Надо что-то предпринять. Не снабжать безлимитно. Учёба, довольствие – ладно. Хотя мог бы и подрабатывать уроками. Но хочет курортов – пусть изволит заработать.

Яков Семёнович знал, что говорит в пустоту. Любовь Ларисы Алексеевны к сыну была безграничной и бесконечно болезненной. Она считала себя перед ним виноватой за то, что родила вне брака. Он эту материну слабость вычислил ещё совсем мальчишкой и бессовестно пользовался. Вот и сейчас Лариса моментально привела привычный контраргумент в этом давно обиходном споре.

– Юноша и должен быть умён, красив и эгоистичен. Вон Сашка Белозерский? Что? Не таков? И никаких бед! Не каркай! – Лариса Алексеевна трижды поплевала через левое плечо.

Яков Семёнович посмотрел на Лялю, на свою ласточку Лялю, с неизбывной печалью.

– У наследника императора кондитеров не сбоит здесь! – он приложил руку к сердцу.

На задний двор клиники «Община Святого Георгия» вышел покурить мастеровой Матвей Макарович, чьи глаза не давали покоя Александру Николаевичу. Не стоило и сомневаться: следом за ним немедленно выскочил и молодой ординатор, получивший нынче повышение. Другого бы плотные содержательные события дня сбили бы с толку, заставили копаться в себе, но только не младшего Белозерского. Матвею Макаровичу был приятен молодой доктор, но к медицине в целом, надо признать, он относился с высокомерным пренебрежением квалифицированного рабочего.

– Перекур? Хорошее дело! – Александр прикурил от папиросы Матвея Макаровича, сделал несколько затяжек. И снова-здорово завёл свои куплеты, начавшие изрядно раздражать мастерового. – Давайте я вас осмотрю. Считай, две папиросы выкурили вместо одной. Это небольно и бесплатно!

– Да что ж вы до меня, доктор, прицепились, как репей до собаки! – скорее весело, нежели зло, рявкнул Матвей, могучий мужик ближе к шестидесяти. Из таких, что до ста двадцати доживают и непременно удостаиваются сфотографироваться с государем императором как участники и очевидцы… чего бы то ни было. Ни разу не случилось в России таких ста двадцати лет, чтобы и сфотографироваться не о чем было. – Говорю ж вам в который раз: здоров я! Толку от вашего сословия, а?! У меня доктора племяша зарезали, вот что! Только был живой, так они – чик! – и нет больше племяша.

– Это как так?! – изумился Белозерский.

– А вот так вот! Как есть зарезали! Лечили-лечили неделю. А после, уж как надоело лечить, так они его хрясь по горлу! – рабочий полоснул себя по шее ребром ладони. – И помер! – глубоко затянувшись, он делано равнодушно пожал плечами.

– Это очень печально! – с грустью сказал Александр Николаевич. – Сочувствую вашему горю. Но позволю себе усомниться в вине докторов. Тем паче, в злом умысле. Осмелюсь предположить, что у вашего племянника был дифтерит. Вероятно, плёнками забило дыхательные пути, и доктор выполнил трахеотомию…

Белозерский и не заметил, как разозлил Матвея Макаровича. Тот перебил доктора:

– Не знаю, что там позволю, да осмелюсь, да вероятно, однако к вечеру племяш отмучился стараниями вашей братии. Благодарю покорно!

В Сашке стала закипать медвежья кровь, он собрался прочитать гневную проповедь о недопустимости… Но тут очень вовремя во двор заехала госпитальная карета. Из салона выпрыгнула Вера и пружинисто пошла к крыльцу, доставая портсигар. Глянув на рабочего, она сказала:

– Ведь и правда, Матвей Макарович, у тебя анизокория.

Белозерский состроил ей лицо: я же тебе говорил!

– Отказывается он обследоваться, Вера Игнатьевна. Говорит: мы его по горлу хрясь! – и поминай, как звали!

Вера глянула на одного, на другого. Два мужика были уже готовы на кулаках выяснить, кто из них прав.

– Чего это вы как два шипящих самовара?!

– Да ну вас! Пошёл я своим делом заниматься. А вы, господа хорошие, своими занимайтесь!

Сплюнув под ноги, Матвей Макарович зашёл в клинику.

– Гусь! – возмутился Саша.

– На себя в зеркало давно смотрел? – рассмеялась Вера. – Вы с этим Матвеем одного поля ягоды.

Тем временем с козел спустился Георгий, слишком медленно, как показалось Ивану Ильичу. За что госпитальный извозчик одарил его жалящим взглядом.

– Как он? – кивнув на инвалида, тихо спросил Саша, забыв, что Вера только что фактически обозвала его упрямым бараном.

– Ничего, ничего. У него с головой всё в порядке. В отличие от тебя и нашего славного Матвея Макаровича. Причём у Матвея Макаровича с головой сильно не в порядке.

– Так я же тебе и говорю! И ему говорю! – воскликнул Белозерский.

– Саша! К такому же, как ты, но другому барану по имени Матвей Макарович нужен особый подход. Пошли продемонстрирую мастер-класс от ведущих европейских светил психоанализа и тибетских махатм по материализации духов и раскрытию тайн реинкарнации сознания и души!

Вера направилась в клинику. Белозерский потрусил за ней, ворча:

– Ага! И это у меня не всё в порядке с головой?!

Обнаружили Матвея Макаровича в коридоре. Он как раз выговаривал подсобнику за что-то, яростно вращая ручку пакетного выключателя. Подойдя, Вера Игнатьевна властно обхватила голову Матвея Макаровича, повернув к яркому свету, – на финальное «щёлк» как раз засияли все ряды ламп в светильнике.

– Отвяжитесь, господа! Здоров я! Чего вы там разглядеть хотите через глаза?! Душу мою? Или голову? Здоров я и головой, и душевно не хвор. Этот мне тоже… – вывернувшись из рук Веры – впрочем, она удостоверилась в том, что заметила и прежде, при естественном освещении, – мастеровой кивнул на Александра Николаевича. – Балаболит всё что-то, руками машет без толку. Я руками соображаю получше него, поди! Много получше, чем эти ваши после университетов, в тужурках форменных. Будто мундир чего-то сюда добавить может, – Матвей Макарович выразительно постучал костяшками пальцев по лбу.

– Ни добавить, ни убавить, справедливости ради. Убавить мундир тоже не может, – рассеянно, будто отвечая своим мыслям, сказала Вера. – Слушай, Матвей Макарович, – деловито обратилась она к рабочему. – Ты человек мастеровой, с инженерным складом ума. Совет твой нужен. Мы тут с одной штукой никак не в силах разобраться, – Вера незаметно подмигнула Александру Николаевичу – Молодой доктор всю ночь бился, сестру милосердия на помощь призвал, а ничего не вышло. Как думаешь, справишься?

– Всю ночь с сестрой милосердия бился? – добродушно хрюкнул Матвей Макарович. – Это оно, конечно! А со штукой окажу всякое содействие, – помимо воли он весь раздулся от гордости. Профессор, княгиня, а не брезгует помощи у простого человека попросить, уважает квалификацию, а не нашлёпки на мундирах. – Это хорошо! Это мы всегда пожалуйста, с огромным нашим удовольствием! Со штуками, с ними управиться можно. У штук, у них горла нет! – сверкнул он глазами в Александра Николаевича. Тот, было, рыпнулся, но получил от Веры кулаком в бок.

Завела Вера Игнатьевна в рентген-комнату Матвея Макаровича как дорогого гостя, долгожданного специалиста. Сзади плёлся Александр Николаевич, сообразивший, что ему выпала роль восторженного подмастерья, и сыграть он обязан пристойно.

Зря Саша надеялся, что рентген-аппарат поразит мастерового. Матвей Макарович со скепсисом оглядел шедевр технологии, исполненный по всем канонам декоративно-прикладного искусства.

– Знаком мне этот агрегат, – с прохладцей мастера, знающего себе цену, заявил Матвей Макарович. – В девяносто шестом году мы в Кронштадтском госпитале работали. Так я инженеру Попову аккурат такой помогал собирать. У вас тут хоть и буквочки заграничные, – Матвей Макарович подошёл поближе, совершенно по-свойски, – и декор побогаче. А так: точь-в-точь^[19].

У Александра Николаевича отвисла челюсть.

– Попову?! Александру Степановичу?!

– Ему.

– Почётному инженеру-электрику, ректору Санкт-Петербургского императорского электротехнического института Александра Третьего? Статскому советнику Попову?!

– Что ж вы, доктор, заголосили, не иначе как на поминальной службе? Ему, батюшка, ему! Кому же ещё? Он человек простой, не кичился, что знает всё про всё! – зыркнул он в Белозерского. – Я с ним знаком с тысячу восемьсот восьмидесятого. Он парень был совсем, моложе вашего. Денег у него не было, чтобы учёбу продолжать, так он подвизался объяснителем на электротехнической выставке. Господам праздношатающимся про всякие чудеса рассказывал. Очень смышлёный. Я его там и приметил, мы выставку-то монтировали, и к себе в «Электротехник» монтёром пристроил^[20]. Так он меня не забыл, и если чего не понимал, всегда запросто нашу-то артель и звал. Благодарный простой человек, понимать надо! Не запамятовал, как я ему, мальчишке, помог. Не зачванился ни кандидатом, ни профессором, – Матвей Макарович тайком смахнул слезу. И скорее чтобы скрыть искренний сентиментальный порыв, нежели действительно выговорить Белозерскому, наворчал на него: – Без вашего вот этого… про то, что мы в организме, ишь, не понимаем. Электротехника – это вам не ножичками тыкать!