Глава 2

В конце третьего класса «художки» полагалась практика. Выезд на натуру, на пленэр (в переводе с французского «на пленэр» означает: «на открытый воздух»).

Летом, после третьего класса, я мог бы отправиться в Крым. Две группы ребят из нашей «художки» (старшая и младшая) отправлялись туда каждое лето.

В прошлом году я родителям о Крыме даже не заикался. Тому имелась объективная причина.

Дело в том, что я в своем третьем классе «художки» самый маленький. Это сейчас мне четырнадцать (почти). А тогда еще двенадцати не исполнилось…

К нам в школу принимают с третьего, а то и с четвертого класса обычной школы. Это меня взяли с первого, потому что папа…

Несмотря на то что я просидел два года в подготовительном классе, я все равно оказался младше всех.

Папа на практику в этом году не ехал. Ему сделали большой заказ, который требовалось закончить в срок.

– Пущать или не пущать? Вот в чем вопрос? – размышляли мама с папой, сидя в мастерской за «рюмкой чаю» по случаю скорого окончания учебного года в «художке».

На мольбертах сохли неоконченные картины папы. В открытые окна проникали лучи закатного солнца.

В мастерской родители сидели не одни. Там же находились папин друг Мигель со своей спутницей Ариадной и папин друг Иваныч без спутницы. Правда, присутствовала мамина подруга Жанна. С Мигелем и Иванычем папа учился в Строгановке. Мама тоже там училась, только на три года позже.

Мигеля по-настоящему зовут Миша. Он тоже художник, только «свободный». Он так про себя и говорит:

– Я – свободный художник жизни!

Правда, я не видел его картин. Однажды я даже спросил у папы, где можно посмотреть картины Мигеля? Потому что Мигель сам как картина: черные длинные волосы, весь в каких-то разноцветных кофтах и шарфах, в каких-то ремнях, фенечках и завязочках…

– Я бы тоже хотел взглянуть на его картины… – вздохнул папа. – Только он давно уже кисточку в руках не держал.

– Он занимается перфо́мансом, – пояснила мама.

Я не понял. (Тогда не понимал.)

– Ну, берет разные штуки, ставит их с ног на голову и сам ходит посреди этого всего, – пояснил папа.

– На голове? – спросил я.

Почему-то мне представился Мигель со своими шарфами и фенечками, стоящий посреди разных штук именно на голове. Вернее, на ногах, но на потолке. И шарфы свисают вниз…

– Что – «на голове»?

– Ну ходит!

– А-а-а… – протянул папа. – Угу. Можно сказать и так. А эти всякие штуки называются «инсталля́ции».

– Не забивай ребенку голову, – попросила мама.

– Для общего развития, – пожал плечами папа. – Я же на выставку к Мигелю Сашку не приглашаю!

– Да, – отозвалась мама. – Не стоит ребенка пугать…

Мигель – он в общем-то дядька добродушный. Только с закидонами. Как выпьет, начинает читать стихи и бренчать на гитаре. А потом жаловаться на жизнь и плакать. Или смеяться.

Подружки с ним приходят разные. Наверно, потому, что ни одна долго не выдерживает. Или стихов, или слез, или этих… как их?., инсци… ну, этих всяких штук, поставленных с ног на голову.

Теперешняя Мигелева Ариадна ему под стать. Тоже вся в ремешках, бусах, поясах и серьгах. Лохматая. Молчаливая. В трех или четырех кофтах, выглядывающих одна из-под другой. Пришла к нам только второй раз.

Мигель сразу же принял участие в вопросе о моей практике:

– Пускай ребенок отдохнет от родителей! Пусть едет! Я – за! В Крыму хорошо! Тепло!

– Угу, – кивнула его подружка. – Я, например, сама сбегала из дома три раза.

По-моему, эта фраза оказалась единственной, которую она произнесла за весь вечер.

Я не думаю, что такой аргумент положительно подействовал на маму. Она внимательно взглянула на подружку Мигеля и предложила:

– Может, я его лучше на дачу к бабушке отправлю?

Я любил бабушку, мамину маму. Она оставалась единственной моей бабушкой: все остальные (бабушка и два дедушки) уже покинули этот мир. Я бы с удовольствием съездил к бабушке в гости.

Но практика! В Крыму! Вместе с ребятами из «художки»! Неужели родители не поймут, что я уже вырос!

– Ма, это же всего три недели! А на даче у бабушки мне и так все остальное лето загорать! – возразил я.

– Крым теперь чужая страна… – вздохнула мама. – Не знаю, как там обстановка. Граница, таможня…

– Он что, золото и бриллианты повезет? – поинтересовался Мигель.

– Наша школа ездит туда испокон веков, – не погрешил против правды папа. – Может, пусть съездит? Чтоб от товарищей не отстать?

Папа, кажется, склонялся на мою сторону. Тут мама привела последний аргумент:

– А если что-то случится?

На такую фразу ответить невозможно. Поэтому все замолчали. Я готов был заплакать.

Тут за меня заступился Иваныч.

– Я бы отпустил, – повел он своими плечищами. – Пусть мужиком становится.

Как я был благодарен Иванычу за поддержку!

Глава 3

Надо бы пару слов сказать и про Иваныча.

Иваныч писал русскую природу, Русь-матушку, церкви, красавиц в сарафанах и мужиков в белых вышитых рубахах. Пытался даже писать иконы, но, как он выражался, никак не мог «свою натуру вставить в канон».

Внешность у Иваныча соответствующая. Большой, сильный, косая сажень в плечах. Похож на грузчика или штангиста, а не на художника. Одним словом, русский богатырь. Только без меча или без палицы. Без кольчуги и коня. И немножко «без царя в голове», как выражается Жанна. Как будто у нее самой в голове одни «цари»..

Иваныч ходил в церковь и даже хотел определиться в монастырь (как я случайно узнал из разговора родителей). Но в монастырь Иваныча почему-то не приняли. По этому поводу он некоторое время провел «в тоске» и «пил горькую».

Но принципам жизни Иваныч не изменил. Натуру же не изменишь…

Знал я так же, что существовала некоторая симпатия между Иванычем и Жанной. Существовала давно, но как-то безвыходно и безрезультатно. То Иваныч в духовных исканиях, то Жанна в тоске, то еще что-нибудь.

Вот такая компания собиралась у нас в мастерской. Это не вся, конечно, компания. У нас много народу собиралось. И собирается…

Жанна, между прочим, совсем не художник. Она журналистка. Познакомилась с мамой, когда я родился: лежали вместе в роддоме.

Только у Жанны случилась беда: ее новорожденная дочка умерла. Потом муж ушел. А вот дружба с мамой осталась.

Жанна ничего не сказала насчет моей практики, только отвернулась к окну. Она вообще какая-то не очень веселая, эта Жанна.

Носит длинные юбки. Чуть что – крестится. В церковь часто ходит. Иногда, в праздники, Жанна зовет маму, и они отправляются в церковь вместе. Только для мамы надеть юбку или платок на голову равносильно подвигу. Она сама так говорит. Потому что любит ходить в джинсах или в каких-нибудь других брюках и даже зимой – без шапки.

Вы не думайте, что я называю друзей моих родителей по именам только сейчас. Нет, я их вообще-то всегда так называю. А никто и не возражает.

Иваныч однажды так и припечатал, когда кто-то из нечастых гостей удивился, что я всех называю по именам.

– Он тут равный среди равных, – объяснил гостю Иваныч. – И вообще, он у нас один на всех…

Иваныч прав. Среди взрослых друзей моих отца и матери я оказался единственным ребенком. Рожденным «по залёту».

Извините, но факт. Раньше я не знал, что это значит. Услышал эту фразу от взрослых и решил, что мои мама и папа летали где-то (в небесах от любви…) и от этого родился я.

В принципе, став старше, я понял, что не так уж и не прав.

Короче, я не только любил (люблю) своих родителей. Я еще им благодарен за то, что, витая в облаках своей любви, они не стали придумывать никакого ужасного способа избавиться от меня или просто сделать так, чтоб я и не начинался (а ведь могли бы!).

Честное слово, я старался не мешать им летать..

Мою маму зовут Тоня, а отца – Юрий. Так что я – Александр Юрьевич.

Меня отпустили на практику.

Отпустили!

Ура!

Глава 4

В Крым, в составе младшей группы, поехали двенадцать человек, в том числе и я. С нами отправились папины коллеги: Анастасия Никодимовна, или Никодимна, или просто – Гимназия, и Сергей Петрович, или просто – Петрович. Кроме того, в Крым отправлялась еще группа старших ребят. Более многочисленная, чем наша. Но старшие держались особняком.

В нашей группе за пять девчонок отвечала Анастасия Никодимовна, а Петрович – за семерых мальчишек.

На перроне, перед отъездом, родители в двадцать пятый или в сорок пятый раз пытались внушить мне, чтоб я никуда не лез без разрешения, чтоб не заплывал далеко, купался по пять минут, слушал Петровича, а также мыл руки, овощи и фрукты. Да! И чтоб кушал хорошо!

И вообще…

Родители надавали мне еще массу ценных советов, и я честно обещал все-все выполнять. Обещал звонить по мобильнику два раза в день. Я ведь их люблю, моих родителей.

Поезд тронулся.

Мои Тоня и Юра долго бежали вслед за вагоном, махая мне рукой. Да, я очень хотел в Крым, но расставание есть расставание.

Иногда, только расставаясь, понимаешь, как люди тебе дороги. Кажется, я даже заплакал. Чуть-чуть…

Поезд все шел и шел. От Москвы к морю.

С каждым километром делалось теплее. Менялась и природа. За окном становилось все меньше лесов. Все шире расстилались степи. Все чище, свободнее от всяких строений становилась линия горизонта.

И вот уже все мы застыли возле окон, наблюдая, как совершенно круглое розовое солнце садится за не замутненный никакими постройками или растительностью горизонт. Горизонт, словно бы прочерченный по линейке.

Мы смотрели, как солнце окрашивает небо всеми оттенками розового, оранжевого, желтого, лилового, фиолетового…

Наверно, не мне одному хотелось нарисовать этот закат. Петрович же, стоя вместе со всеми у окошка, повторял:

– Запоминайте, ребятки! Запоминайте…

Ночь в поезде пролетела незаметно, и вот наконец мы увидели море из окон нашего вагона.

– Ура! Ура! – кричали мы.

Никто из пассажиров нас не останавливал. Ведь именно к нему все и стремились – к теплому и ласковому морю. Ура!..

Мы выгрузились на железнодорожной станции, у въезда в пыльный южный городок, не доезжая до его центра. Нас уже поджидал маленький старый автобус, чтобы везти по назначению – в оздоровительный лагерь.

Мы (наша группа и группа «четвероклассников», то есть старших) погрузились в автобусик, и он запыхтел по узкой дороге со скоростью, едва ли превышающей пятьдесят километров в час.

В автобусе мне досталось место около окошка. Я как прилип к стеклу, так и не смог от него отлипнуть до конца пути.

Какая дорога открывалась передо мной!

Все-таки я недаром учился в художественной школе! Мне казалось, что каждые сто метров этой дороги можно мысленно одеть в рамки и представить в виде картин.

Автобусик, пыхтя от одышки, заползал все выше и выше. Он продвигался по узкому шоссе среди древних фиолетовых камней, поросших вековыми мхами.

Вдруг, прямо с высоты, перед нами открылась огромная синяя чаша.

Море! Море в обрамлении гор…

Кажется, я даже перестал дышать! Просто забыл, что мне надо дышать, и вспомнил об этом только тогда, когда… Ну, в общем, вспомнил.

Автобусик двинулся вниз. Вы не поверите, но временами я даже закрывал глаза, потому что красота переполняла меня через край.

В автобусе установилась тишина. Народ перестал переговариваться и приник к окнам. Ведь мы все были художниками.

Ну, почти художниками.

– Запоминайте, ребятки… Запоминайте…

Глава 5

Наш лагерь находился на берегу Черного моря, под старой, древней горой – потухшим вулканом.

Сама гора давно уже считается заповедником.

Лагерь стоит как раз на границе заповедника и старинного курортного поселка. Не буду описывать свое впечатление от местности. Оно ничем не отличалось от первого, автобусного впечатления.

Какая красота! Я даже предположить не мог, что такое бывает.

Споткнувшись, я остановился, случайно задрав голову. Мой друг Лёнчик наткнулся на меня:

– Ты чо? Окаменел?

Я показал Лёнчику на небо. Лёнчик поднял голову и тоже «окаменел».

Над нами разливалась такая синева… такая голубизна… такая лазурь! Без единого облачка… высоченная и бездонная.

Нас поселили в отдельный небольшой павильон и накормили. После обеда мы сразу отправились купаться и сидели в воде… не буду говорить сколько…

Чем только Петрович и Гимназия ни грозились нам – мы не вылезали. Но пострадал только я один.

Маму надо слушаться. Купаться надо по пять минут. Ну, по десять…

Потому что сразу после пляжа я замерз и даже натянул на себя свитер. Наверно, я глупо выглядел в свитере в жару, да еще после купания. Но мне было наплевать, как я выгляжу. Мне становилось все холоднее. В горле першило. Я едва притопал на ужин.

После ужина я свалился на кровать, закутался в простыню и покрывало, но никак не мог согреться. Пожалел, что теплого одеяла нет. Лето же! Одеял нам не раздали…

– Да ты, кажется, заболел. – Петрович положил руку мне на лоб. – Ступай-ка в изолятор! Сам найдешь дорогу?

– Я его провожу! – вызвался Лёнчик.

– Давай провожай! Только до изолятора – и назад! А то знаю я вас, провожальщиков!

Мы с Лёнчиком направились к изолятору. Меня уже просто колотило. Подбородок трясся помимо моей воли…

Изолятор располагался в стороне ото всех лагерных построек, на возвышенности, под самой заповедной горой. Маленький беленький домик с верандой. В середине – процедурный кабинет. Две палаты для больных, а в третьей палате жила, как я потом узнал, молодая врачиха, Вера Петровна, или Верочка.

Симпатичная, тоненькая, как девчонка, Вера Петровна изо всех сил хотела казаться строгой, но у нее это не очень получалось.

Верочка встретила нас на веранде. Она сразу поняла, кто болен.

– Ох-ох-ох! – всплеснула она руками, глядя на меня.

Мне сунули градусник. Я едва сидел.

– Тридцать девять и семь! – торжественно объявила Верочка, глядя на градусник. – Ну-ка, рот открой!

– А-э-э, – чуть не подавился я.

– Так и есть! Ангина начинается! Ты перекупался!

– Ничего я ни пере… ку… – попытался возразить я. – Я только… о-д-дин разок…

Зубы не дали мне договорить.

– Иди ложись на кушетку да то самое место готовь!

Верочка уже доставала шприц и ампулы с лекарствами.

– М-может, не надо? М-может, таблетку какую-нибудь? – попросил я пощады.