Эта старинная история началась прекрасным днём лета 1766 года. Тот день был такой прекрасный, что, казалось, весь город сиял улыбкой под высоким солнцем, грелся под ним и мурлыкал весёлую добрую песню. А солнце, солнце вовсе забыло, где оно светит так долго и ярко, словно не над пасмурной северной столицей, а где-нибудь над далёкой загадочной Грецией обнимало оно влажным теплом берега какого-нибудь острова Кефалония…

И в это самое время через наплавной мост с Васильевского острова к Адмиралтейству направлялся молодой человек. Был он строен, ловок и красив, только удлинённый нос да большие чёрные глаза выдавали в нём иноземца. Но в те далёкие времена иноземцев в Петербурге было видимо-невидимо, и потому внимания к себе он совершенно не привлекал. С собой у него был только один увесистый саквояж, который он иногда перекидывал из одной уставшей руки в другую. По одежде его трудно было определить, к какому сословию принадлежал её владелец. Сукно кафтана было недёшево, но парик поседел от старости, и башмаки давно не чистились от пыли. Судя по всему, это был какой-то приезжий: он удивлённо и радостно оглядывался по сторонам, незамеченный мужиком, перевозившим кирпич, заскочил в его телегу, и часть пути по мосту проехал прямо за его спиной. Затем иноземец долго шёл красивыми прямыми улицами, с восторгом рассматривал сияющие купола церквей, богатые дворцы и фасады новых трёхэтажных домов. Постоял недолго подле гранитчиков, трудившихся над Невскими набережными, и направился прямиком через Царицын луг…

– Пади, пади, берегись!

И молодой иноземец едва успел отскочить в сторону. Мимо него торжественным цугом проехала дорогая расписная карета. Верховые, сопровождавшие её, «вершники» на передних парах лошадей и лакеи на запятках – все были в ливреях, обшитых золотом по всем швам. Молодой человек успел хорошо разглядеть холёное лицо вельможи за раскрытыми занавесками. Вельможа этот только слегка скользнул рассеянным взглядом по его лицу и тут же вновь углубился в свои мысли. Карета проследовала ко дворцу на берегу Невы подле Летнего сада и остановилась. Слуги выскочили из дома навстречу своему господину. Вельможу сопроводили до дверей, и все исчезли вместе с хозяином, только кучер, задержался, поправляя в карете сбившийся бархатный ножной коврик.

Молодой человек подошёл к нему.

– Скажи мне, любезный, как имя твоего хозяина?

По-русски говорил он прескверно, в короткую фразу успел ввернуть несколько французских слов, но кого в те времена можно было удивить дурной русской речью? А кучер, изрядно поднаторевший на подобной абракадабре среди гостей и родственников своего хозяина, только пожал плечами.

– Ну, сразу видать – Вы не здешний, сударь… Барин мой после императрицы, можно сказать, один из первых будет… Звать его Иван Иваныч Бецкой…

– Что он богат и знатен, то я и без тебя вижу. – Продолжал иноземец.– А можешь ты мне сказать, чем он при дворе царском ведает? За что перед императрицей отвечает?

Кучеру эти расспросы не понравились, тем паче, что имел он на этот счёт строгие предупреждения.

– Чего ты пристал, сударь, как слепой к тесту? Шёл бы своей дорогой… В дела барские мы не лезем, наше дело – сторона… Отвёзём, куды барин велит, и домой чин-чином доставим…

– А куда барин ехать велит?– не дрогнул парень.

– Да на кудыкины горы, вот привязался, Господи прости,… Где мы за день только не бываем – и во Дворце, и в Конторе строений, и в Институте благородных девиц, что в Смольном монастыре сейчас, и в Воспитательном доме, и в Академии Художеств на Васильевском… Про Царское село и не говорю… Да мало ли дел у нашего благодетеля, всего не перечислишь… А ты ступай, ступай, а то ненароком Фёдор-дворник выйдет, тот без всякого разговору – зашибёт и всё…

И хотя такая перспектива мало привлекала молодого иноземца, он всё-таки успел ещё спросить мужика, где найти ближайший французский пансион, и быстро зашагал в указанную сторону, вполне удовлетворённый рассказом кучера.

Как и положено в природе, весёлое и быстрое лето сменила унылая и затяжная осень. Короткие пасмурные дни становились всё тоскливее. Беспрестанно моросил холодный Петербургский дождь, в домах рано зажигались свечи, а фонарщики на улицах начинали суетиться сразу после обеда. Но жизнь в северной столице била ключом даже в самые ненастные дни. В этом городе всё было молодым – сам Петербург, его жители, императрица…

Но наступал вечер, и в столице заканчивался присутственный день. Постепенно затихала жизнь и возле Почтамта: уходил на Москву последний почтовый дилижанс, и только несколько ямских троек оставались у подъезда… Один за другим покидали присутствие почтовые чиновники. За ними перлюстраторы, копиисты и архивариусы из самого «Чёрного кабинета», поёживаясь, ныряли с крыльца прямо в хлюпающую под ногами осеннюю грязь.

Только один чиновник частенько задерживался на своём месте за длинным конторским столом, на котором возвышалась тяжёлая стопка дипломатических писем – последнюю почту приносили поздно.

Вот и сегодня ему пришлось остаться: во-первых, оставалось много неразобранных писем, а во-вторых – поступило распоряжение ожидать позднего гостя, частенько посещавшего «Чёрный кабинет», – самого Ивана Иваныча Бецкого, доверенным лицом которого он считался с очень давних пор…

Перекрестившись, чиновник взял в руки очередное письмо и приступил к священнодействию. Опытными тренированными пальцами он аккуратно сломал сургучную печать и специальным костяным ножом вскрыл конверт. Почти не раздвигая его, он вытащил тонкие листки письма и разложил на столе. Мерцающее пламя свечи плохо освещало написанное, чиновник встал и зажёг ещё одну. Потом внимательно прочитал письмо, придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся переписывать чужое послание, тщательно сверяя с оригиналом каждое слово. Закончив писать, он точным движением факира вложил письмо обратно в конверт и очень долго выбирал среди множества разных печатей на полке в глубине комнаты ту единственную, которая была нужна. Здесь же в углу жарко топилась печь, на ней в специальной плошке плавился сургуч, распространяя по всей конторе свой вязкий горьковатый запах. Теперь оставалось только капнуть этой коричневой смолы на конверт и приложить печать. С первым письмом было покончено.

Чиновник протянул было руку за следующим, но вдруг требовательно и звонко зазвонил колокольчик. Он засуетился, схватил свечу, и толкнул плечом дверцу одного из больших шкафов, стоявших вдоль стен. Шкаф оказался вовсе не шкафом, а потайной дверцей, которая легко и беззвучно открылась.

Вернулся он скоро, высоко держа перед собой ярко горящую свечу. За ним шёл никто иной, как Иван Иваныч Бецкой.

– Сюда извольте, Ваше высокопревосходительство…

– Я хоть и редко к вам захаживаю, но дорогу пока не забыл…

Бецкой был сегодня в добром расположении духа: слава Богу, разрешилась эта бесконечная канитель с выбором создателя монумента Петру Великому. Императрица, наконец, приняла решение: в Петербург выехал известный во Франции ваятель Этьен Морис Фальконет, руководитель скульптурной мастерской Севрской мануфактуры, создатель знаменитых «Милона Кротонского», «Купальщицы» и «Амура», наделавших шуму даже в Петербурге, тот самый Фальконет, которому в своё время покровительствовала сама маркиза Помпадур. Рекомендовал его государыне не кто-нибудь, а сам Дидерот, переговорами занимался русский посланник в Париже князь Дмитрий Алексеевич Голицын, вкусу которого вполне можно было доверять. Все условия договора были приняты обеими сторонами, и для Ивана Иваныча как директора Конторы строений это означало, что начинается большая интересная работа во славу императрицы и дорогого Отечества.

– Присесть изволите, Ваше высокопревосходительство? Сюда, пожалуйте, это кресло у нас для самых почётных гостей…

– Ну, довольно Лукич! Пока мы вдвоём, в приватной беседе называй меня просто по имени-отчеству, без церемоний… Всё трудишься, я вижу?

– А как иначе-то, Иван Иваныч… Переписки дипломатической ныне вона сколько! Скоро двадцать лет в «Чёрном кабинете» тружусь – никогда прежде столько не писали. Пока всё перечтёшь, да все экстракты сделаешь – другой раз и заполночь домой уйдёшь…

Бецкой свободно расположился в предложенном кресле. Всмотрелся внимательно в полумрак кабинета и совсем другим тоном сказал, слегка понизив голос.

– За усердие хвалю. И начальнику твоему велю тебя отметить… Только речь сейчас не про то… Я к тебе так поздно не зря пожаловал: поручение у меня от императрицы есть, государственной важности дело… Должен ты мне через вашу картотеку человечка нужного найти…

Чиновник с готовностью наклонился к нему.

– Человечка? Какого человечка? Из каких он будет?

Иван Иваныч вздохнул.

– Этого я тебе сказать не могу, поскольку и сам пока не знаю… Ваша Секретная экспедиция, много пользы делу государственному принесла, авось, и ныне Отечеству нашему послужит… Ты мне вашу картотеку предъяви, мы там нужного человечка и сыщем…

Чиновник, совсем было растерявшись, засуетился.

– У нас, Иван Иваныч, картотеки разные, и каждая сама по себе весьма важная… С которой начать-то не знаю…– Он подошёл к ряду длинных шкафов, тянувшихся вдоль стен. – Здесь вот – « Главная». В ней поименованы все персоны, кои встречаются в перлюстрированных нами письмах… Желаете познакомиться?

– Уволь, уволь… Далее что?

Лукич с упоением посвящал Иван Иваныча в святая святых «Чёрного кабинета». Он пел, словно соловей на ветке, и сам наслаждался своим пением. Впрочем, для Бецкого песни эти были не внове. Знал он и про другие картотеки, о которых говорил сейчас Лукич, например, про ту, что разбита по странам, королевствам, империям, султанатам, то есть по всем государствам, куда пишут русские люди и откуда получают письма… Знал, что именно за стенами этой конторы перлюстрируются письма самых важных персон государства, генерал-губернаторов, губернаторов, сенаторов…

– А вот здесь, – продолжал Лукич, – здесь, Ваше высокопревосходительство, люди сами по себе малоинтересные, но для охраны и интересов государственных весьма важные. У нас в « Чёрном кабинете» эту картотеку называют «Групповой». Здесь всё, касаемое до преступных групп, будь то какие-нибудь заговорщики, фальшивомонетчики или карточные шулера…

Бецкой устало махнул рукой.

– Вот эта картотека мне и нужна… Слушай, Лукич, ищу я человека простого звания, лучше иностранца, ни с кем из важных персон несвязанного, это надо специально проверить, не оплошай… Пусть он будет беден, но ловок и смышлён… Найдёшь такого – через меня императрице весьма угодишь, а за моею благодарностию дело не станет…

Чиновник склонился в поясном поклоне.

– Я всегда готов служить государыне нашей, а Вам, Иван Иваныч – особенно, всею своею душой… – Он вытащил ящик с карточками и начал быстро просматривать их. – Этот? Нет, не пойдёт… У этого – ума маловато… Этот – всем хорош, прохвост, каких свет не видывал, да сын побочный весьма важной персоны… И этот не годится… Разве что вот… Грек…

– Отчего же и не грек? – протянул руку за карточкой Иван Иваныч.

Внимательно изучив всё, что имелось в картотеке про того самого грека, Бецкой засобирался домой, но проходя в тесную дверь, маскированную под шкаф, вдруг замешкался и как-то неловко спросил:

– А скажи-ка, Михал Лукич, на меня что ли, тоже карточка есть?

Чиновник смутился, растерялся, не зная, что ответить.

– Не извольте гневаться, Ваше высокопревосходительство…

Бецкой вздохнул.

– Есть значит… И все мои тайны, до моего дома относящиеся… Впрочем, мне скрывать нечего, всю жизнь старался во славу Отечества служить…

Утром следующего дня он пришёл с докладом к императрице. Словно навёрстывая потерянное в молодости, Екатерина, казалось, искала повода посмеяться. Вот и сейчас хохотала так, будто отводила душу. Бецкой едва улыбался, но был доволен настроением императрицы.

– Ну, насмешил, Иван Иваныч… Не помню, когда так много смеялась… Значит, наш «засланный казачок» – беглый грек?

– По сведениям «Чёрного кабинета» три года назад был он бакалейщиком на острове Кефалония, да бежал оттуда от полиции… Что натворил – неведомо… Как в Россию попал и где до сей поры болтался неизвестно, но родных и знакомых ни в Петербурге, ни в России нет… Хитёр, умён, ловок и беден…

Екатерина хлопнула в ладоши.

– Довольно. Зови!

Бецкой дёрнул бархатную сонетку. Тотчас в кабинете императрицы появился тот самый молодой иноземец, что так настойчиво приставал с расспросами к кучеру Бецкого. Поклонился низко, да так и застыл в поклоне.

Екатерина поморщилась.

– Распрямись-ка, парень! В таком поклоне и спину сломать недолго. – Сказала она ему по-русски.

Но грек стоял, низко опустив голову. Императрица обошла его кругом, рассматривая словно статую. Удовлетворённо взглянула на Бецкого, кивнула.

– Ну, что ж… Погляди-ка на меня!

– Не смею, Ваше Величество! – Ответил он ей тоже по-русски.

Императрица усмехнулась.

– Отчего же так? Неужто и предо мною провиниться успел?

– Ни помыслами, ни делами, Ваше Величество…

– В таком разе голову подними. Я люблю, чтобы мой собеседник мне прямо в глаза смотрел. А что, Иван Иваныч? Гляди-ка: взгляд ясный, что у ребёнка, и нос – орлиный, как у истинного грека. И фигура… Что ж… Хорошо сложён, ничего не скажешь… Так чем изволишь заниматься в Петербурге нашем?

– Учителем французского нынче… В пансионе…

– Неужто? – Екатерина опять засмеялась, спросила ядовито, повернувшись к Бецкому. – Что же ты, генерал, не похвастаешься, что недорослей твоих столь завидные учителя иностранному языку обучают? Или то есть часть плана твоего просветительского?

Бецкой не обиделся. Только вздохнул.

– Ах, матушка, – сколько лет всё учим, учим, а своих учителей так и не хватает.

– Да, да… – Отозвалась государыня серьёзно, продолжая давний спор. – Про то я немало слышала… У тебя инспектором классов в кадетском корпусе бывший камердинер моей покойной матушки назначен, а директором – бывший суфлёр французского театра…– И снова повернулась к греку. – Значит, на французском говоришь… Слушай внимательно, парень… Улыбнулась тебе нынче фортуна. Знаешь, как мы русские говорим: «Доселева Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал»… Понял ты слова мои или на французский перевести?

– Понял, Ваше Величество…

Императрица удовлетворённо кивнула.

– Беру я тебя на службу к себе. Знаешь ли ты сего важного мужа?

Грек впервые поднял голову и, взглянув вскользь на Бецкого, заговорил скороговоркой, путая русские слова с французскими…

– Кто не знает Ивана Иваныча Бецкого? Генерального директора Конторы строений, президента императорской Академии художеств, главного попечителя императорского Воспитательного дома, главного директора Шляхетного корпуса, Главного попечителя Общества благородных девиц….

Императрица замахала руками.

– Довольно, довольно! Хитёр, всё узнал… С сегодняшнего дня Иван Иваныч для тебя и начальник, и отец родной… – Здесь она намеренно перешла на французский язык, чтобы грек совершенно точно понял то, что ему предназначено сделать в будущем. – А нужен ты мне вот зачем. Жду я к зиме ваятеля знаменитого из Франции, будет он по заказу моему в Санкт-Петербурге монумент Петру Великому сооружать. Едет он сюда надолго, дело его трудное, хлопотное… Отвечает за сей проект Иван Иваныч, и ты промеж ним и ваятелем тем, Фальконетом его звать, будешь, как бы это сказать… В общем, должен генерал про все дела его сведения иметь… Любое слово его, любой поступок, кому написал, с кем поссорился, с кем дружбу водит – всё доподлинно должно быть Иван Иванычу известно. Фальконет, говорят, – человек резкий, много лишнего говорит, он француз… А французы – известные вольнодумцы, мне и своих баламутов хватает… Понял ты меня?

В глазах иноземца вдруг вспыхнул огонь. Весело и восторженно он упал на колени перед императрицей.

– Понял, Ваше Величество!

– Ну, и слава Богу, что понял. Отныне, будешь ты себя называть «шевалье де Ласкари»… Чтобы люди наши тебя узнали, поначалу послужишь несколько в полевых войсках в чине капитана… Немалый чин, между прочим, поскольку у нас в армии порой капитаны состоят в этом чине с последней прусской войны… А после ты, Иван Иваныч, его к себе в адъютанты возьми… И приставь его к своим механикам академическим, пусть его своему делу поучат… Должен он и руками кое-чего уметь…

Бецкой понятливо закивал.

– Приставлю, Ваше Величество… Есть у меня в мастерских парень один, воспитанник полковника Мелиссино Петра Иваныча… Вот уж воистину – голова и руки из чистого золота… Он и в Придворных театрах механиком служит, всякие провалы и превращения придумывает…

– Значит, приставишь к нему шевалье нашего, а сам проверяй почаще, многому ли научился механик твой новый… – И продолжила, обращаясь к Ласкари, словно и не видела, что он по-прежнему стоит перед ней на коленях. – Жалованье будешь согласно чину своему получать. Хорошо будешь служить – чин быстро расти будет, я своих людей не обижаю. Ну, а пока у тебя в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается, сыщу тебе невесту из богатой семьи купеческой. Сама тебя просватаю – мне не откажут… Коли будешь исправен и ловок – всё хорошо будет. Ну, а провинишься чем, али сболтнёшь чего лишнего – пеняй на себя.

– Понял, Ваше Величество.

У него даже голос срывался от счастья.