Но я не верил им. Я рвался бежать. Я кричал. Я думал, что смогу убежать от боли. Все, кто держал меня, были моими врагами. Я звал Сашку, был уверен, что он ехал со мной в той «копейке». Боль приняла конкретный образ, и я бился с ней. Снова пламя охватило меня, и я потерял сознание. Но это уже не было то блаженное состояние покоя, нет. Мне смачивали губы чем-то холодным, слабо попадающим в рот, я горел, задыхался в огне, за мной гнались все исчадия ада, все кошмары современной компьютерной графики, и я дико кричал. Дышал, как загнанный, и бред был явью.
– Мама! – кричал я и, как в детстве, чувствовал ее рядом; доброта и ласка удерживали от безумия.
И я видел ее, молодую и красивую, какой бывает только ласковая мать в глазах сына. И я, взрослый мужик, скулил и плакал, зовя ее:
– Мама! Мама!
Когда я открывал глаза – видел ее сострадание, когда закрывал их, чувствовал его.
– Мама, – это слово облегчало мой кошмар. Я больше не горел, не бежал, не рвался. Но я еще жил в мире бреда. – Мама.
Она склонилась ко мне.
– Вам лучше, правда?
Она и вправду очень походила на мать, не такую, какой она стала сейчас, а ту, которую я уже не помню, но чей облик сохранило подсознание: нежную, юную и милую.
Я облизнул губы, сухие и шершавые.
– Пейте. Только совсем немножко. Два глотка, не больше.
Мне поднесли кружку, полную воды: сладкой, кислой, освежающей.
– Вкусно.
– Что? – не поняла она, склоняясь надо мной.
Я вздохнул и закрыл глаза.
Я, наверное, заснул, потому что покой и тьма окружили сознание. Долго ли это длилось, не знаю, но когда открыл глаза, то увидел человека, стоявшего рядом и внимательно разглядывающего меня. Я лежал и видел его словно в дыму и только глаза удивили меня необычным серым цветом, похожим на цвет тающей льдинки. Глаза эти казались почти бесцветными на смуглом лице. Было ли оно на самом деле таким смуглым, не знаю, не задумывался, но тогда оно показалось почти черным.
– Не беспокойте его, Андрей, – просительно проговорил тихий женский голос, показавшийся почти родным.
– Ерунда, он открыл глаза, – ответил мужчина, не поворачиваясь, низким грудным голосом.
– Правда? – в голосе женщины слышалась радость.
Совсем юное женское лицо склонилось надо мной. Я его сразу узнал, хотя и не помнил, откуда, но только был уверен, что знал его всю жизнь. Девушка улыбалась, показывая две ямочки на щеках.
– Здравствуйте. Добрый день. Сейчас сделаю вам укол.
– Подожди, – мужчина провел рукой по краю постели и сел, закидывая ногу на ногу.
– Только не волнуйте его, пожалуйста.
– Заметано, сестра милосердия, не беспокойся.
– Я на фельдшера училась.
– Сократись.
Девушка отошла, и мир показался мне мрачнее.
– Тебя зовут Сергей Поливанов?
– Да, – тихо выдавил я и, удивившись своему сипу вместо ясного слова, кашлянул, чтобы прочистить горло.
Боль резанула грудь, плечо, руку. И я тут же вспомнил все: выстрелы, пожар, того парня из «копейки». Я закричал, хотя крик больше походил на стон.
– Я же предупредила, Андрей! – девушка подскочила к кровати. – Тихо, миленький, потерпите, сейчас сделаю укол трамала. Это хороший анальгетик, вам быстро станет легче.
Человек усмехнулся, вскользь глядя на меня. Кашлянув, словно в раздумье он поднялся.
– Ну ладно.
– Идите, Андрей, вы его волнуете.
– Не волнуйся сама, – небрежно откликнулся он и снова повернулся ко мне. – Хорошие новости не волнуют. Слышишь, парень, я тогда ребятишек по полям выловил, они нас увидели, и в разные стороны чесанули, поэтому тебя и не добили. Теперь им не до шуток. Поправляйся. А вот друга твоего я не спас. Они ему колом живот до спины пробили, все кишки на асфальте валялись.
– Андрей!
– Поправляйся, Серега. Пока.
Девушка, вздрагивая, торопливо натирала мне здоровую руку спиртом, держа наготове шприц.
И боль постепенно растворилась в безразличии. Я снова заснул.
А когда проснулся, за окном было утро. Я почему-то всегда знал, что лежу возле окна, так что и подниматься не надо, чтобы посмотреть на волю. За окном пели птицы. Солнце еще не заглядывало сквозь стекло, но низкие белые занавески заботливо отодвинули, и можно было видеть далекую полосу леса и синее небо. Может быть именно такая погода и называется бабьим летом. Мир, покой и тишина окружали маленький мирок, а на душе у меня оставался тревожный осадок: про такое обычно говорят – предчувствие.
– Доброе утро.
Я слегка повернул голову на голос, и губы помимо воли растянулись в глупой широкой улыбке. Девушка тоже улыбнулась мне.
– Как тебя зовут? – произнес я почти что своим обычным голосом, только может быть более тихим и хриплым – не мне судить.
– Настя. Помните, был старый фильм пор гардемаринов? Моя мама была его фанаткой, а папа вообще любил всякую старину. Они оба просто влюбились в Анастасию Ягужинскую.
Я подумал, что фильм не такой уж старый, чтобы говорить про него «когда-то». Его и сейчас показывают. И тут, хоть никогда не был фанатом, невольно засмеялся.
– Вы чего смеётесь?
– Просто меня зовут Сергеем.
– Да, я знаю…– тут только она поняла, что я имею в виду и тоже рассмеялась, краснея.
Я продолжал улыбаться во весь рот, пока не увидел её живот. Огромный, он выпирал из расстегнутого белого халатика, нависал, грозил порвать синее трикотажное платье. Улыбка невольно сползла с моего лица. Я не принадлежу к тем эстетам, которые считают, что беременность уродует женщину. Все это временное. И если там, в животе, начинает жить мальчишка, который назовет меня папой, я даже буду рад. Но в этот раз папой будут звать не меня. А жаль. Мать давно мечтает, чтобы ее непутевый сын женился, в надежде, что остепенюсь, хотя я такой же, как и все: ни хуже, ни лучше.
Девушка, заметив мой взгляд, тоже опустила глаза вниз и снова покраснела, правда, совсем немного. Но кольца на ее пальце не было. Хотя сейчас большинство людей живут вот так, в гражданском браке.
– Ты врач? – спросил я просто, потирая свою исколотую руку.
– Нет. Я только закончила на фельдшера. А практикую здесь, – то, как она сказала эту фразу, корябнуло меня. – Мне еще нет двадцати, когда бы я успела выучиться на врача. Но вы не волнуйтесь. Я хорошо ваши раны прочистила, обработала и наложила швы. Слава Богу, кости не задеты, а пули прошли навылет. Процесс заживления идет хорошо.
Мне вообще-то двадцать пять, но я считал себя почти что ее отцом, может потому что у нее в характере – быть младшей. Есть такие люди.
– Девочку или мальчика заказывали? – спросил я, глядя на ее огромный живот.
– Что? – она вздрогнула.
– Ну, папа кого хочет? Сына?
– Не знаю.
Я замолчал, а она стала перебирать какие-то склянки в стеклянном шкафу.
– Где я? Платить за лечение, надеюсь, не придется?
– А. Нет, что вы. У нас коммуна.
– Что?
– Ну…коммуна. Живем все вместе… – она смешалась. – Едим из одного котла.
– Господи, где я? На заре советской власти?
Девушка смотрела на меня, не понимая.
– Не обращай внимания, я пошутил.
– Вам нельзя много говорить.
Я кивнул. От частого дыхания у меня разболелась грудь.
– У вас кровь выступила. Лежите тихо.
Грудь стало жечь словно в огне, но я полежал тихо, и боль постепенно стихла.
– Вы будете кушать? – необычно ласково спросила меня девушка, видно думая, что меня придется долго уговаривать.
Но я облизнул губы и ответил:
– Быка съем со всеми копытами.
– Вот и хорошо. А у меня уже и куриный суп готов. Вы только молчите, я сейчас принесу.
Она скоро явилась с дымящейся миской, в такой у нас дома мать варит картошку.
– Вот, чуточку только остынет и я покормлю вас. А пока давайте, я вам поменяю бинты, хорошо?
Удивительная она была сиделка.
Наверное, все-таки повезло – ни одна пуля не застряла в теле, и раны потихоньку затягивались. Бинты уже не пачкались, и я начинал ходить. Левая нога при каждом шаге нестерпимо болела, и я сильно волочил ее, но все равно передвигаться самому было приятно, хотя бы до туалета.
Туалет был недалеко, шагах в двадцати от маленького домика с одной палатой: стационар, госпиталь, не знаю, как они его называют.
К тому времени, как я стал ходить, все сильнее хотелось курить. Понемногу это желание стало навязчивой идеей. У меня пухли уши, снился дым сигарет, я мечтал хотя бы об окурках. Но их не было. Похоже, в этой коммуне буквально верили предупреждению Минздрава и берегли свое здоровье.
Моему же здоровью было плохо без сигарет. Как не упрашивал Настю, достать их, какие деньги только не предлагал заплатить после, но она отказывалась, говорила, что нельзя, что у них не курят, что, вообще, в радиусе десяти километров не найти ни одной сигареты, даже простой махорки и то нет. Я настаивал, Настя чуть не плакала, и я готов был прибить того придурка, кто завел в этой раздолбанной коммуне такие правила.
В тот раз, когда приехали киношники, я страдал и смотрел в окно. Японская «Тойота» лихо развернулась на поляне, напротив.
Позади послышались шаги. Я обернулся. Настя, озабоченная, с сосредоточенным лицом, вошла в дверь и поставила возле койки большой детский горшок.
– Вот. Это вам.
Я хотел было ответить, что уже вырос из того счастливого возраста, но Настя быстро вышла и закрыла за собой дверь. Щелкнул замок – меня заперли. Что ж, хозяин-барин, клаустрофобией не страдаю, – подумал тогда я, но все равно стало не по себе. Я понял, что от меня что-то скрывают, или меня – от кого-то.
Киношники доставали из «Тойоты» аппаратуру: камеру, записывающее устройство. Девушка в черном брючном костюме взялась за микрофон.
Главное, что приковало к окну – сигареты. Все эти операторы и журналисты курили. Они спешили, бросали едва начатые сигареты, зажигали новые и снова бросали их.
Я потянулся к форточке и открыл ее, надеясь хоть подышать дымом, выдыхаемым другими.
Они встали посреди поляны: киношники и коммунары. Андрей что-то говорил им, оживленно жестикулируя, потом все медленно повернулись и направились к моему домику. Рядом стояли еще дома, маленькие, деревянные, аккуратные, но я молился, чтобы они подошли к этому окну. Очень уж хотелось курить, и я надеялся стрельнуть у них сигаретку – другую.
Вся компания подходила к окну. Я уже дергал створку, стараясь отпереть, когда один из коммунаров, здоровенный мужик с красной рожей и рыжими усами, быстро приблизился к окну и, мельком взглянув на меня, злым жестом щелкнул по стеклу. Я тут же отпрянул и прекратил свои попытки. Нарываться на неприятности не хотелось, а поиски причины решил отложить на потом.
Андрей тем временем распинался вовсю.
– После первого же урожая мы поняли, что можем в зиму прокормить еще десять человек… И мы решили принять тех, кто нуждается в крове и пище.
– Вы говорите о бомжах? – девушка в костюме вся так и подалась к нему.
– Можете называть их так. Мы их называем нуждающимися. И мы приняли в общину еще десять человек.
– Первых попавшихся? Или по особому выбору?
– Первых, кого встретили. Тогда нас стало 46 человек.
– И как вы перезимовали?
– Помните, в деяниях апостолов: «…были вместе и имели все общее…делились всем по нужде каждого».
– Вольная цитата. Там еще было: «Продали имения свои…».
– Вот этого у нас не было. Одна машина, микроавтобус. Два центнера картошки и мука.
– Пять тысяч человек пятью хлебами.
– Не было среди них нуждающихся, ибо…
– Имения продавались, и цена слагалась к ногам апостолов…
Я, не замеченный, стоял за спиной краснорожего коммунара и от нечего делать, следил за Андреем. Тот мило улыбался кинокамере.
– Благоволение было между ними, ибо никто не терпел нужды, и никто на оставался бедным. Иоанн Златоуст, 11 гомилия.
– И у него то же самое: имущество сложили к ногам апостолов. А кто апостол у вас? Вы?
– Нам нечего было складывать, мы лишь вместе работали. Но если вы хотите знать, есть ли у нас власть, отвечу: есть комитет, общая касса.
– Апостолы и семь членов комитета.
– Вам непременно хочется назвать нас проповедниками.
– Вы сами сравниваете себя с первохристианами.
– Мы не религиозная организация. Мы только замкнутая самообеспечивающаяся община людей, не сумевших найти свое место в современном мире. К тому же: первые последователи Христа жили в больших городах проповедями и подаяниями, деля между собой приношения вновь принятых. В этом мы ближе к ессеям.
– Не гоже лилиям прясть.
– Вот именно. «Посмотрите так же на воронов: они не сеют, не жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, и Бог питает их». А мы и прядем, и ткем, и обрабатываем землю. Вы же видели, подъезжая сюда, стадо коров и овец. А теперь обратите внимание на мой свитер. Так прядут и вяжут наши женщины.
– А семьи? Первохристиане отрицали семью. Помните, у Луки: если кто приходит ко мне и не возненавидит отца и матери, и жены, и детей, и самой жизни своей, не будет учеником мне.
– Это опять чисто религиозный прием. Думаю,: и жена и дети, следовавшие за первохристианами, были желанны.
– А целибат и безбрачное и беспорядочное сожительство?
– Вы не высокого о нас мнения. Конечно же мы все современные люди и лояльные граждане. У нас есть паспорта и ставится туда печать о браке. Кстати, совсем недавно мы подали в мэрию прошение об ускоренной выдачи паспортов нескольким членам нашей общины. Люди вынуждены были стать теми, кого вы называете бомжами… Они при разных обстоятельствах теряли паспорта: у кого их украли, кто выходец из горячих точек бывшего совкового пространства. Знаете, мы все были гражданами одной страны и после развала многие из нас в прямом смысле оказались за бортом. Инженеры, врачи, студенты стали бездомными бродягами, и не пора ли власть имущим вспомнить слово – милосердие. Нельзя же всей страной играть в игру: «слабое звено». На ней только собаколовов воспитывать можно, а не молодых граждан. Вот вы интересовались, кто в нашей общине играет роль апостолов. Теперь вот смотрите. Я врач -психолог: у нас в коммуне не только избавляются от тяги к наркотикам и лечатся от алкоголизма, люди даже бросают курить. Есть у нас ветеринар – наш скот здоров, надои хорошие. А агроном и тракторист сеют и пашут, и мы на зиму обеспеченны хлебом и овощами. Бухгалтер и экономист следят за нашим внутренним бюджетом. У каждого свое дело.
Я сел на койку, продолжая смотреть в окно.
Андрей рукой показывал на строения, на окрестности. Потом в разговор вступила женщина из коммуны. Но они уже удалились, и я их не слышал. Стоял и с тоской смотрел на выбрасываемые приезжими окурки, на разрываемые обвертки новых пачек. И я чувствовал дым. Ветер тянул его в форточку, и я вдыхал и вдыхал, чувствуя себя грешником Танталом в загробном мире.
– Вы говорили, как теолог, – услышал я голос девушки репортера.
– Я любитель. Нахватался всего понемногу. Поверхностный эрудит, если можно так сказать, – отвечал Андрей. – Вы тоже были на высоте.
– Я перед интервью консультировалась со знакомым служителем церкви. Я знала, что вы все равно коснетесь Евангелия и Деяния Апостолов.
– Коммуна уходит корнями гораздо глубже.
– Хватит, хватит. Аппаратура отключена. Давайте просто разговаривать. Мне у вас нравится.
– Спасибо.
– Вы не будите возражать, если краткий репортаж о вас мы поместим в вечерних новостях, а полностью покажем в субботу вечером.
– В одноименной передаче?
– Я о ней и говорю.
– Вы профессионал.
– Теперь моя очередь благодарить за комплимент.
– Не за что. Еще вы очень красивая девушка.
– Извините. Телефон.
Раздались щелчки и слабые звуки мобильника, тихий голос:
– Да, слушаю. Ты где?
Голоса удалялись. И сигаретный дым тоже. Я уперся в подоконник. Киношники уезжали. Они грузили в машину свою аппаратуру, потом попрыгали туда сами, задвинули дверцу, и «Тойота» умчалась, а с ней и все никотиновые надежды.
Я бессильно упал ничком на кровать и постарался думать о чем-нибудь другом, но все мысли выплывали из сигаретного дыма. Дым витал по комнате, словно в бреду, и из него вырисовывались пачки сигарет, сигареты, окурки. Я тихо лежал в постели и терпел, пока мог. Но воля всегда была моим слабым местом. Не выдержав и встав, я стремительно бросился к двери, решив хоть выломать ее, а вырваться, ударился в нее и дверь, уже отпертая, подалась так легко, что я пошатнулся, удерживаясь на ногах. И тут увидел Настю. Она лежала на боку на узкой кушетке в прихожей, подложив под щёку руку. Ноги и поясницу прикрывала фуфайка.
Она приподнялась на локте, но я, как мог быстро, прошёл мимо, волоча больную ногу, в твердой уверенности, что стоит закурить, и я поправлюсь.
Пару больших окурков я подобрал сразу под моим окном. Но аппетит разгорелся. Весь подаваясь в перёд и волоча ногу, я добрался до того места, где стояла «Тойота». Удача. Сразу несколько бычков, одна едва прикуренная сигарета и смятая пачка «Кэмела», куда я тут же сложил свою добычу. На моё счастье земля была сухая и ни обёрточная бумага, ни табак не отсырели.
Коммунары, наверное, смотрели в окно и скалили зубы, но мне было все параллельно. Нечего устраивать у себя антиникотиновое общество. Я же в конце концов не просил их наливать по маленькой. Имеет право человек на крохотный недостаток?
От частых наклонов потемнело в глазах и я, едва не теряя сознание, дополз до своей кровати, упал на нее лицом вниз и лежал, тяжело дыша, словно загнанный.
Настя, уже поднявшись, молча стояла у кровати. Когда биение крови в ушах стало утихать, и мир прояснился, я услышал ее легкое дыхание. И вздохи. Она, наверное, жалела меня. Пусть. Я и сам себя жалел.
Слабость и головокружение отбили всякую охоту курить. Я спокойно лежал на животе и смотрел в одну точку на плинтусе.
О проекте
О подписке