2. ОБОРОТНИ

«Это небывалые холода, это нашествие волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям, – размышлял за сливовой настойкой брат Фома. – Либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы², либо им, напуганным, принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы³».

«Почему это ваши молитвы не помогают от волков и от морозов?» – спросят вальденсы несчастных. – «А потому что, каковы молитвенники, такова и подмога. Что вы хотите дождаться от таких безграмотных, но таких сребролюбивых кюре?»

Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему это неучёных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да пусть хотя бы у ткачей их жёны на обозрение грудь бы не выставляли. Их-то мужьям есть чем прикрыть. А как спросят, будете наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?

Вот вам, заблудшие, по вере вашей, по грехам – и мороз, и волки. Вот тебе, братец Фома, выездной суд в эту волчью дыру. Вот вам, суеверные горожане, проповедь. А если не соберётесь послушать о том, как губите вы амулетами да заговорами души, будете отлучены от церкви. Пускай волки ваше стадо пасут.

Брат Фома читал проповедь о чистоте веры в субботу, следующую за праздником Богоявления. После мессы инквизитор собственноручно прибил к дубовой доске, укреплённой на двери собора, два указа. Указ Веры требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто распространяет суеверия и ереси. Указ Милости давал тридцать дней любому горожанину или селянину, чтобы покаяться и взять на себя нетяжёлую епитимию⁴.

Надо вам сказать, что средневековый город обязан был безвозмездно предоставлять в помощь инквизиции любых требующихся той работников. Поэтому указы Веры и Милости аккуратно переписывались в ратуше, а затем изо дня в день зачитывались на площадях и перекрёстках городскими глашатаями. Те же глашатаи созывали народ послушать инквизиторов.

День проповеди о чистоте веры выдался безукоризненно ясным, ярким, похрустывающим снегом. Блестящим, мигающим с веток, с окон разноцветными огоньками инея. Гул соборного колокола собирал на площадь. Шли горожане неохотно – на проповеди нужно будет стоять перед крыльцом, раз иноземный монах будет говорить с крыльца собора, а такой красивый день выдался слишком уж морозным.

Люди кутались в плащи и шарфы. На лицах юных дам чернели маски, защищающие кожу от непогоды. Брат Фома горевал, что не понять ему выражений лиц слушателей, что движений тел не разобрать, – скованы многослойной одеждой. Проповедь получалась почти вслепую. Но тёплый воздух нёс из храма запах ладана, и монах понемногу приободрился.

Больше часа брат Фома обличал и проклинал веру в оборотней и в чудесные свойства волков. А брат Лотарь, понимая, как саднит у товарища на морозе горло, как знобливо тому стоять на крыльце в ветхой рясе, выносил ему из собора кружку горячей сливовой настойки. Всякий раз подносил, когда слышал, что проповедь движется к особенному напряжению связок.

Толпа отстранённо молчала.

До тех пор, пока брат Фома не напомнил собравшимся, что все они – все! – когда помрут, туда рискуют последовать, где «будет плач и скрежет зубов»⁵.

Толпа оживилась. Монах расслышал тихое скуление.

Или плач?

Покаянный?

Эх, не время ещё. Просто во дворе цирюльника-зубодёра – лавка выходила на соборную площадь – затосковал пёс. Вой подхватили другие собаки: из-за забора свечного заводика, со стороны светло-серой кладки кожевенников, с крыльца белошвеек, издали – от епископского замка. Даже со ступеней ратуши.

– Волки! – закричал мальчик, замотанный шарфом так, что не видать глаз.

Толпа вскрикнула. Толпа отшатнулась от храма.

– Отлучу, – рявкнул брат Фома.

Толпа замерла. Толпа медлила разбегаться.

– Надо было нам четвероногим идти проповедовать, – пошутил брат Лотарь, поднося очередную кружку с настойкой. – Видишь, собаки откликаются на твои слова скорее, чем горожане?

– Люди озябли, – оправдывал маловерных брат Фома.

– Люди тоже откликнутся, – обернулся брат Бернар. – Куда им деваться?

Закутанный в тёплый плащ, он стоял перед толпой на ступенях собора.

Вот не ошибся епископский опекун! Люди и в других землях откликались брату Фоме. Особенно рьяно ближе к завершению срока Милосердия. И тут пришли. Надо только дождаться их в красном доме.

Первым повинился тот самый закутанный мальчик, боящийся волков.

А потом инквизиторы три недели читали доносы про оборотней и выслушивали признания. Про заговоры. Про целебные свойства волчьей шерсти, собранной в полнолуние на льду реки. Про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. Бывали дни, когда страждущие жгли во дворе красного дома костры, – лестница и коридор подле залы, где шёл приём, не вмещали собравшихся.

А ещё инквизиторы выезжали выручать шпионов: своих собственных и примкнувших к ним епископских. Те, случалось, пьянствовали и ввязывались от безделья в драки.

В один сизый день – дни лазоревые брат Фома встретит уже в Страсбурге – люд в красном доме иссяк. Люд огорчённый и люд смешливый. Люд всех возрастов, всех сословий, положений и званий. Люд шумливый, люд приосанившийся: кто-то от важности встречи с учёными монахами, а иные – по-простецки расправив плечи, смелые оттого, что отвергли тяготившие их тревоги.

Выждав, как и было обещано горожанам на первой проповеди, до конца назначенного срока, братья-доминиканцы отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.

Им оставалось ещё вызвать на допрос бродягу.

Пипин по прозвищу Козлобород зимовал под лестницей в трактире «У охотника Ромула». Строгая толстуха вдова Аделаида-Вишенка предоставила ему тюфяк и еду. Поиздержавшийся, поизносившийся менестрель расплачивался с хозяйкой шкодливыми куплетами. Он исполнял их по вечерам, рассевшись возле камина и аккомпанируя себе на лютне. Послушать его стекался мастеровой люд, заслушивался, задерживался у Аделаиды вплоть до сигнала к тушению огней.

Конечно, приезжие инквизиторы не интересовались, что там поют «У охотника Ромула». Не должно учёным монахам быть столь осведомлёнными в кабацких гулянках. Шпионы не слышали в тех песнях опасной ереси. Вот только согласно двум десяткам анонимных доносов – все написаны удивительно схожими буквами, – Пипин Козлобород сочинял куплеты и про чудесных волков. В них менестрель воспевал, как сверкают, как скалятся из-под гладенькой овечьей шкуры герцога серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело поэта не имело перспектив для инквизиционного трибунала. Виршеплёта вскоре после допроса передадут герцогу, и брат Фома уедет в Страсбург, вернётся наконец к своим еретикам.

Да вот теперь ещё брат Бернар спустился позвать припозднившегося покаяльца.

Может быть, сам Пипин подошёл? Голос-то зычный!

Надо вам сказать, что в описываемую эпоху инквизицию пока больше интересовали не ведьмы или оборотни, а именно еретики. Что же касается колдовства, то у богословов всё ещё не сложилось общего мнения, действует ли оно, несёт ли настоящие угрозы или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.

Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм. Век большой охоты на них ещё не наступил.

3. ПРИЗНАНИЕ

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами – верно ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

– Mea culpa! Mea culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить лошадь на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного.

– Что за беда случилась у вашей милости?

Сжав кулаки, да так, что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

– Где я могу принести покаяние брату Фоме?

– Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ты ведь можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно прямо здесь мне.

– Не могу.

– Для того ли ты, сын мой, – монах взял назидательный тон, – так ломился к нам ночью в двери, чтобы привередничать в выборе исповедника?

– Для того! – отшатнулся от монаха рыцарь. – Ты, брат Бернар, – заверещал барон, – служишь в инквизиции только советником от епископского суда. Да тебя бы ни один доминиканский провинциал не послал проповедовать в чужие земли!

– Чем же растревожило тебя, кем я служу? – усмехнулся монах.

– Ты не веришь в ведьм и в их гнусные шабаши, – заревел барон, – да ещё учишь этому нашего маленького епископа!

– А ты, стало быть, веришь в ведьм?

– Я видел. Я был у них. И я видел потом, как угасает мой гость, мой друг, изведённый бесовкой. Как он плакал! Как он не мог откашлять кровь, как дрожали у него пальцы! Ты не веришь в ведьм, а я вёз к нам кюре, чтобы он отпел моего благородного генуэзца.

– Погоди, где ты, говоришь, был?

– На собрании ведьм.

– Ты знаешься с ведьмами?

– Я! – прорычал барон.

– Какими судьбами, сын мой?

– Я увязался на шабаш из любопытства. Я летел на Лысую гору за знакомой тебе повитухой Хильдой. Я струсил. Я допустил гибель самых дорогих мне людей. – Всхлипывая, Беранжье снова принялся хватать полу монашеской рясы, и бароновский рык перешёл в тоненький вой. – Я погубил генуэзца Франческо. Ты усмехаешься над моею бедой. Позови мне брата Фому. Клянусь Пречистой Девой, я расскажу ему всё и про всех. Только спасите сына. Только остановите бесовку!

Поручив барона заботам привратника, брат Бернар возвратился в залу помрачневшим. Хильду Синюю Ленту он знал давно. Тринадцать лет назад та была уже опытной повитухой. Как раз Хильда принимала роды у Клотильды – старшей дочери лесничего, выносившей графское отродье. Перепуганной, тощенькой – к той беременности девочка не успела созреть и войти в тело. Повитухе надлежало расспросить девицу, кто отец ребёнка. А поскольку им оказался благородный гость герцога, то его отпрыск – признанный через пару месяцев маленький Пьер – получил и подарки графа, и герцогское покровительство.

Говорили, баронесса Беранжье тоже рожала долго и тяжело. Но тогда выходило, что барон обязан жизнями наследника и супруги лёгким рукам Хильды. Старуха-молочница делилась в красном доме слухами, что баронесса два дня не могла разродиться и лежала под конец без схваток и без памяти. В таком случае долг повитухи требовал вырезать из тела умирающей матери ещё живого ребёнка, а если лекарка не сможет решиться на гиблое дело сама, то вложить нож в руки супругу роженицы. Хильда взялась извлечь младенца. А потом, перевязав пуповину и отдав его омыть да спеленать своей помощнице – старшей дочери Элизе, – решилась зашивать баронессу.

Так или иначе, изначально барон Беранжье повитухе доверял. Явно не мысля за ней ничего дурного, он загодя привёз её в замок и приставил неотлучно к супруге. Весь месяц Милосердия повитуха Хильда оставалась в Беранжье, продолжая выхаживать его жену. Что же случилось между ней и бароном? Решение, давать ли ход делу о колдовстве, будет приниматься совместно. Решающим станет мнение брата Фомы.

Схоласта и книжника Фомы.

Это брат Бернар в своей прошлой домонашеской жизни пас гусей, наминал паштеты из их печёнки, затачивал писчие перья, выяснял у старух, как правильнее набивать перины для новобрачных, а ещё вытапливал гусиный жир на продажу евреям, коим обычай запрещал мазать сковороды свиным салом. Пожил в людях, понаблюдал приметы. Узнал цену ложному знанию задолго до того, как отроком напросился к доминиканцам. А брат Фома жизни за стенами монастыря видел мало. Аж расчувствовался инквизитор от того, как отважно винился и обличал других барон Беранжье. Аж пинал под столом подозрительного, каким и следует оставаться следователю, брата Лотаря:

– В эту суровую зиму в мой замок вошла нежданная радость, – начал барон.

– Да, рождение наследника спустя пару лет спустя после свадьбы – нежданнейшее событие, – пошутил брат Лотарь.

– О том, как появился на свет мой сын, я расскажу вам позднее, – не смутился барон. – Сейчас дайте мне поведать о радости, которая обернулась большим горем. Презрев холода, не испугавшись волчьих стай, – ревел барон, – ко мне в гости приехал мой давний друг – благородный Франческо Кабири из Генуи⁶. В его свите состояли алхимик Джованни, более известный по прозвищу Сизый Лев, и слуга сарацинской веры – мавр-уродец, ростом с семилетнего ребёнка. Мавр тот смуглее на рожу, чем твои цыгане, и откликается на Юсуфа.

– Мы допросим их, – кивнул брат Фома.

– Их нельзя допросить, – всхлипнул барон. – Мой Франческо Кабири мёртв, а Джованни Сизый Лев и мавр-карлик Юсуф бежали.

– В христианских землях им не уйти от руки святой инквизиции, – твёрдо сказал брат Фома. – Рассказывай, сын мой, что случилось, и не бойся ничего.

– Как всем известно, – продолжил барон, – супруга моя Генриетта была на сносях и наследника моего Карла вынашивала тяжело. Положившись на добрую молву, я загодя до родов нанял ходить за ней всем известную повитуху Хильду Синюю Ленту. Я перевёз её к себе в замок, выделил угол для жилья и велел неотлучно находиться при моей жене.

– Говорили, что роды прошли тяжело и что наследника твоего пришлось вырезать из тела Генриетты, лежавшей бездыханной, – уточнил брат Бернар.

– Всё так, – кивнул Беранжье.

– Получается, что жизнями супруги и ребёнка ты обязан Хильде? – спросил брат Бернар.

Рыжебородый барон яростно кивнул.

– После того, как моя супруга очнулась и жар её спал, Хильда сказала мне, что желала бы задержаться в замке до тех пор, пока нужно будет следить за швами на животе у Генриетты, пока надо пеленать её, а после – расхаживать. Разумеется, я с радостью принял помощь повитухи и пообещал щедро наградить.

– Ваш гость, Франческо Кабири из Генуи, жил в замке в одно время с Хильдой? – уточнил брат Бернар.

– Он приехал незадолго до того, как я привёз её из города.

– Каким образом он лишился жизни? – спросил брат Фома.

– И каким это способом ваша милость помогла ему лишиться жизни? – спросил брат Лотарь.

– Я всё расскажу. Тем вечером меня привлёк сладкий запах, доносившийся из комнаты супруги. Такого яркого сладкого запаха не бывает даже после Успения, когда лопаются на ветках перезревшие яблоки, а в чанах давят виноград. Нет таких сладких плодов и цветов, а тем более – зимой. Из любопытства я тихонько приоткрыл дверь и увидел, что супруга моя спит, спит младенец, спит, склонившись над колыбелью, кормилица, спит в корзине на полу маленькая дочка кормилицы. Не спала одна Хильда. Раздевшись донага, она натирала себя мазью, от которой и шёл этот сладостный аромат. В комнате жены горела лишь одна свеча на поставце, но я сумел разглядеть каждую родинку на теле повитухи, потому что под действием мази её кожа начинала светиться. Натёршись снадобьем, Хильда выбрала из снятых вещей тонкую рубашку, надела её и повелела: «Вверх! На Лысую гору!» От этого заклинания колдовская мазь пришла в действие, повитуха наша обрела способность летать. Я видел, как она поднялась в воздух и зависла под потолком. «Вниз и вверх! На Лысую гору!» – велела Хильда, после чего опустилась, а далее, так и не коснувшись ногами пола, развернулась и, ойкнув над пламенем, вошла в камин. Судя по тому, что случилось дальше, она поднялась ввысь по трубе.

– И конечно, ваша милость не сумела пройти мимо колдовской мази? – спросил брат Лотарь.

– Каюсь, любопытен, – отвечал барон.

– И как оно было висеть под потолком? – спросил брат Лотарь.

– Подташнивает.

– Ты летал вместе с Хильдой на Лысую гору? – спросил брат Фома.

– Да.

– Ты принимал участие в ведьминском шабаше? – спросил брат Фома.

– Нет. Я испугался и спрятался за грудой камней. Я окоченел, пока сидел там. А как только ведьмы занялись плясками, я решился бежать и шёпотом скомандовал мази: «Вверх и вниз! В замок Беранжье». Тут меня вздёрнуло ввысь, закружило и понесло домой.

– Как же, прячась за камнями, ты сумел поучаствовать в гибели друга? – уточнил брат Лотарь. – Может быть, просто зарезал его, как свидетеля полёта?

– Не будь вы лицом духовным, – прорычал барон, – не жажди я искупления вины, верь, придушил бы тебя, размозжил бы голову вот этими голыми руками.

– Чему был ты свидетелем на Лысой горе кроме плясок? – спросил брат Фома.

– Не утаю малодушия, – всхлипнул барон. – Ведьмы-старухи спрашивали повитуху Хильду, не добыла ли она им ребёночка, чтобы сварить из него колдовское зелье. Все слышали, будто бы был у неё повод разжиться некрещёным младенцем.

Родился-то мальчик мой синюшным, слабоголосым. Никто бы не догадался, как скоро он, смазанный свиным жиром, укрытый овчинкой, сумеет отогреться и окрепнуть. И щёчки у малыша раскраснеются, и раскричится, требуя титьку. Понял я, что речь идёт о моём сыне. Никаких других родов наша повитуха последнее время не принимала.

К чести Хильды, сперва она возражала ведьмам, что жизнь того ребёнка – её заслуга, её заслуженная награда за повитушье мастерство. Ни с кем она не станет делиться младенцем! Только потом передумала, что на самом деле ей мальчика для товарок не жалко. Пусть только подрастёт. А там она найдёт способ, чтобы привести его на шабаш живым, наивным, чистым, с необрезанными шелковистыми прядками, сморенным безмятежным сном в ожидании первого причастия.

Ведьмы, услышав такую весть, радостно загоготали. А потом самая старая и беззубая принялась журить Хильду за то, что мало она стала печься о вреде честным людям. Так, говорила, и силу утратить недолго, и удачу потерять. Некому станет привести им на шабаш через семь годков такого лакомого мальчика, как Карл.