– Помню. В детстве все мечтают о сокровищах.

– Но не у всех родной прадед их зарывает, – обиделась Мышильда и, облизнувшись, спросила: – Чего там спрятано-то, я забыла?

Как же, забыла она.

– Тридцать золотых червонцев, – заунывно начала я старую-престарую семейную сказку. – Три колье, одно с большим бриллиантом и четырьмя маленькими, другое с изумрудами, третье с гранатами.

– Прабабкино приданое. Обручальное кольцо, тоже с бриллиантом… – подхватила Мышильда. Перечислив все до последней броши и булавки, мы с облегчением вздохнули, после чего Мышильда с грустью спросила: – Неужели все это правда где-то лежит?

– Брехня, – нараспев заверила я, разводя руками.

– Ну почему «брехня»? – обиделась Мышильда. – По-твоему, бабка все выдумала?

– Не бабка, а дедка. Небось спустил все на актерок, а бабке наврал, что спрятал.

– Какие актерки? – обиделась за прадеда сестрица, а я рукой махнула.

Россказни о кладе я слышала с самого детства. История выглядела так: наши предки проживали в начале века в одном из старинных русских городов, ныне крупном областном центре. Прадед был из купцов, единственный ребенок в семье, рано лишившийся родителей. Нравом кроток, к зелью равнодушен. К тридцати пяти годам удвоил родительский капитал и выгодно женился на мещанке Авдотье Нефедовой, семья которой промышляла огородничеством и отнюдь не бедствовала. Авдотья родила ему троих сыновей, отчего, надо полагать, кроткий нрав моего прадеда неожиданно изменился, он стал впадать в буйство по причине внезапно обнаружившейся большой тяги к горячительным напиткам. Прабабка, спасаясь от мужниных приступов белой горячки, бежала к родителям, а подросшие сыновья остались с отцом. Состояние семьи было заметно подорвано, и тут грянула революция. Прадед встретил ее с лозунгом «Помирать, так с музыкой» и ударился в запой, предварительно спрятав на черный день тридцать царских червонцев, а также золото-бриллианты. Запой кончился тем, что почтенный купец вышел на улицу голым. Новая власть, возможно, сочла бы это за протест против старой морали, но семейный врач с этим не согласился, и прадеда упекли в сумасшедший дом, где он вскорости и умер, успев шепнуть старшему сыну, то есть моему деду, что золото-бриллианты зарыты в подполе под кухней, возле большой бочки. Как видите, указание грешит неточностью. Над страной тем временем занялась заря новой жизни, дед был арестован, чудом избежал расстрела, покинул родной город и долго странствовал, пока не женился и не осел в нашем городе. В огне гражданской войны сгинули оба его брата, и дед остался единственным наследником спрятанных сокровищ. На их поиски он отправлялся дважды: до и после Отечественной войны. После войны уже вместе с моим отцом. В родном доме жили чужие люди, а время было такое, что о сокровищах вслух говорить не следовало. Обе экспедиции успехом не увенчались. Мой отец в одиночку предпринял попытку отыскать клад, потом еще дважды отправлялся на поиски с друзьями, но каждый раз неудачно: не только до царских червонцев, но и до подпола добраться никак не удавалось. Народ в бывшем бабкином доме проживал на редкость недоверчивый и осторожный. Последняя попытка отыскать сокровища была предпринята моими двоюродными братьями несколько лет назад. Конечно, вернулись они ни с чем. Дом к этому времени совсем обветшал, часть его снесли, а часть перестроили. Так что определить, где кухня и под ней подпол, а в подполе большая бочка, стало затруднительно. Но мысль о сокровищах неизменно будоражила наше семейство. Ни одно застолье не обходилось без заунывного перечисления бриллиантов и изумрудов, а также наполеоновских замыслов по их обнаружению. То, что Мышильда, глядя на могильную плиту предков, вспомнила о кладе, меня не удивило. Но раздосадовало. И я потащила ее к другим родным могилам, переведя разговор на дела земные. Мышь задумчиво кивала в ответ и вдруг брякнула:

– Елизавет Петровна, давай съездим.

– Куда? – растерялась я.

– Как куда? В места обитания предков. Посмотрим на дом, и вообще…

– Чего на него смотреть?

– Ну… интересно. Жили люди, нам не чужие.

– От дома ничего не осталось, и смотреть там нечего. А если ты все же на сокровища намекаешь, так я в них не верю.

– Сокровища есть, – убежденно заявила Мышильда. – Просто добраться до них сложно. Кто всегда отправлялся на поиски? Мужики. Не хочу обидеть родственников, но мужики в нашем семействе, кроме как ростом да гиблой страстью к запоям, ничем похвастать не могут. Кладоискатели из них, как из меня штангист. Они в дом-то ни разу войти не смогли. То ли дело мы. Перед тобой любой мужик дверь распахнет и первый в подпол полезет, исключительно из-за твоего удовольствия. Отчего б и не рискнуть, а?

Мне стало ясно: коварная Мышильда, поняв, что на юг я ее в этом году не повезу, решила использовать семейное предание в корыстных целях: прокатиться за мой счет за триста километров и пожить в древнем русском городе в комфорте и довольстве. Мышь делила коммуналку с тремя веселыми соседями и, само собой, мечтала хоть в отпуск вырваться из этого рая. Чтобы испортить ей настроение, я поинтересовалась:

– А кто будет финансировать экспедицию?

Лицо сестрицы еще больше вытянулось, глазки сверкнули, и она, тяжко вздохнув, затихла.

Закончив обход кладбища, мы побрели к стоянке, где нас ожидал мой «Фольксваген». К сожалению, не один. Рядом с ним пасся инспектор ГАИ, весело насвистывая и зазывно поглядывая по сторонам, а я только теперь обратила внимание на табличку, под которой пристроила свою машину, – «Только для служебного транспорта».

– Отшить его? – подхалимски предложила Мышь, как видно, все еще мечтая о сокровищах. Я пожала плечами и зашагала решительнее.

– В чем дело? – пропела я ласково. Страж порядка резко повернулся и замер. Нос его находился как раз на уровне моей груди. Он приподнял голову, слабо охнул и начал заваливаться влево. – Жарко сегодня, – посочувствовала я. Он снял фуражку, помотал головой, моргнул два раза и попробовал что-то сказать. Мы загрузились в свое транспортное средство и отчалили, страж сделал попытку помахать нам рукой.

– И после этого ты не хочешь попробовать? – снова полезла ко мне сестрица. Мысль провести отпуск в коммунальном раю ее не вдохновляла.

– Я подумаю, – лениво кивнула я с целью отделаться от глупых разговоров и увеличила скорость, что позволило мне высадить Мышильду через двадцать минут. Она с грустью во взгляде сказала:

– Пока, – и исчезла в своем подъезде, а я направилась к своему дому.

В квартире меня ждал сюрприз. На диване бочком, сложив руки на коленях, сидел предпоследний и поглядывал на меня с некоторым томлением. По моему мнению, в настоящий момент он должен был находиться в квартире своей матушки, а не сидеть на диване с таким дурацким видом. Об этом я ему и заявила. Предпоследний, томясь и потирая ладошки, поднял на меня затуманенный взор и сказал:

– Елизавета, я решил вернуться.

– В эту квартиру? – уточнила я.

– Нет, – отчаянно помотал он головой. – Я хочу вернуться к тебе.

– Вы что, все с ума посходили? – возмутилась я.

– Нет, – опять помотал он головой. – Я долго думал и понял. Мы созданы друг для друга. Я покончил с пьянством. Все, – предпоследний рубанул рукой воздух и замер, выжидательно глядя на меня.

– Когда покончил? – спросила я.

– Вчера, – охотно ответил он. – Заметь, даже не похмелился.

Он подобрал животик и с улыбкой уставился в мое лицо. Предпоследний, зовут его, кстати, Михаил Степанович, у меня непризнанный гений. Величайший поэт всех времен и народов, а также обладатель неповторимого голоса и большой любитель русских народных песен. Других достоинств нет. За всю свою жизнь, а Михаилу Степановичу уже к сорока, он дважды пытался начать трудовую карьеру: первый раз корреспондентом заводской газеты «Гудок», откуда вскоре был изгнан за пьянство, а второй – комендантом заводского общежития, откуда ушел сам, ибо должность сия не соответствовала его интеллектуальным запросам. Ряд моих попыток пристроить куда-либо дражайшего супруга успехом не увенчался.

На момент нашего знакомства он исполнял арию Базилио в народном театре и тыкал в лицо всем знакомым тощую книжку своих стихов, изданную на средства его матушки, в то время заведовавшей трестом столовых и ресторанов. Он целовал мне руки, закатывал глаза, шептал: «Венера» – и в первый же вечер предложил выйти за него замуж. У меня необоримая тяга к интеллигенции, и я согласилась. Через неделю после свадьбы Михаил Степанович начал писать роман, который должен был перевернуть всю литературу (зачем ее переворачивать, он так и не объяснил), через год он все еще пребывал на третьей странице, но был переполнен грандиозными замыслами. Я предложила ему устроиться на работу. С отчаяния он запил, а ко мне обращался в стихах, где умолял не губить его талант. Просто лодырь – это одно, а лодырь-пьяница – совсем другое. Я почувствовала себя ответственной за него и стала бороться, а Михаил Степанович принялся пить еще больше. Его матушка перед своей кончиной прямо заявила, что я – погибель ее сына. В конце концов зеленый змий победил, я оставила супруга в покое, он попивал, пописывал стихи, исполнял русские народные песни на нашей кухне и даже смог перевалить в своем романе за шестую страницу. Примерно в это же время я встретила Иннокентия Павловича. Его речи о роли женщины в современном обществе произвели на меня впечатление, я поняла всю безысходность своей жизни с Михаилом Степановичем и покинула его. Только трехнедельный запой помешал тому в отчаянии наложить на себя руки. Выйдя из запоя, Михаил Степанович написал два стихотворения, в одном из которых назвал меня гремучей змеей, а в другом одалиской, и каждый понедельник заскакивал ко мне на работу занять денег. В общей сложности накопилась внушительная сумма долга, именно поэтому он безропотно кочевал с одной квартиры на другую по первому моему требованию.

Предпоследний подтянул короткие ножки с целью скрыть от меня дыру существенной величины в районе большого пальца левой ноги, сложил на животе пухлые ручки и, дважды моргнув, сказал:

– Я уже вижу его, чувствую.

– Кого? – нахмурилась я.

– Роман.

Я сбросила туфли, села в кресло и двадцать минут терпеливо слушала, что Михаил Степанович видел и чувствовал.

– У меня необыкновенные ощущения, – прикрыв глаза, заявил он. – Точно все в моей власти. Сегодня встал с утра и написал стихотворение. – Тут он поднялся и, простирая ко мне руки, начал декламировать, а закончив, спросил: – Как?

– Гениально, – кивнула я. – Особенно вот это «бестрепетно покинула меня» – сколько чувства, как емко, как сильно сказано.

– Да? – насторожился он.

– Да, – подтвердила я и предложила: – Хочешь, накормлю тебя обедом?

– Я голоден, – кивнул он, – со вчерашнего дня. Знаешь ли, когда мысли бурлят и переполняют, не до пищи телесной…

– Конечно, – согласилась я, задержав взгляд на объемистом животе предпоследнего, и решила его осчастливить: – Почему бы нам не сделать родственный обмен?

– Какой? – насторожился Михаил Степанович.

– У меня полквартиры здесь и полквартиры у Иннокентия Павловича. Я заселяюсь в ту квартиру, а Иннокентий Павлович в одну из этих комнат. Далее вы, не торопясь, размениваете данную жилплощадь.

– А как же я? – ахнул предпоследний. – Ты подумала обо мне? В тот момент, когда ко мне вернулись творческие силы, ты предлагаешь заниматься такой ерундой, бегать по объявлениям…

– Стоп, – пресекла я. – Квартира моя.

– Елизавета… – промямлил Михаил Степанович и даже выдавил из себя слезу. – Мне нужна твоя поддержка. Нам надо жить вместе. Я чувствую, в этом наше спасение.

– Ясно, – вздохнула я. – В долг больше никто не дает.

Он запечалился.

– Ты же знаешь, мой единственный доход – мамина квартира, но когда я живу в ней сам, дохода она не приносит.

– Поэтому ты решил вернуться?

– Я бросил пить, – напомнил он.

– Деньги кончились?

– Я понял: жизнь без тебя не имеет смысла. И я уже перенес свои вещи в маленькую комнату.

– Да? – обрадовалась я. – А Иннокентий Павлович разжился ключом от чердака и лезет на крышу.

– Аферист, – презрительно бросил предпоследний и с достоинством сообщил: – Я занял у соседки денег, чтобы расплатиться за такси.

– Отдашь с первого гонорара, – кивнула я и направилась к двери.

– Ты не оставишь меня, – перешел Михаил Степанович на трагический шепот.

– Суп в холодильнике, солянка на плите.

Он бухнулся на колени и лбом уткнулся в пол. Обхватил мои ноги руками и горько заплакал, перемежая всхлипывания выкриками: «Елизавета». Значит, плохи дела: не только в долг не дают, но и к столу уже не приглашают. И теперь перед ним трагический выбор: либо умереть, либо начать работать. Я потрепала его по плечу и сказала:

– Есть место дворника.

Он вскрикнул и побледнел.

– А также сторожа. Сутки дежуришь, двое дома.

Михаил Степанович сполз на пол и распластался у моих ног. С трудом дотянувшись до сумочки, я извлекла кошелек, пересчитала деньги и положила сотню на журнальный столик.

– Все, – сказала я сурово.

В этот момент в дверь позвонили. Осторожно перешагнув через Михаила Степановича, я пошла открывать. На пороге стоял Иннокентий Павлович в мятом костюме, с галстуком, сбившимся набок. Волосы взлохмачены, глаза горят нездоровым блеском, знакомый аромат коньяка известил мое обоняние, что последний основательно поддержал себя перед решительным разговором.

– Лиза, – начал он, но я перебила:

– Момент, Михаил Степанович еще не закончил свой монолог.

Последний с любопытством заглянул в комнату, где Михаил Степанович орошал слезами ковер на полу, а я пошла к телефону и набрала номер Мышильды.

– Алло, – пискляво отозвалась она, а я осчастливила ее:

– Собирайся в экспедицию.

– Ты это серьезно?

– Конечно.

– А деньги?

– Деньги – мои проблемы.

– Мы правда туда поедем? – недоверчиво переспросила сестрица.

В этот момент оба бывших супруга простерли ко мне руки с воплями:

– Елизавета… – один басом, другой дискантом, и я рявкнула:

– Да хоть к черту.

Сборы были недолги. Я легка на подъем, а в тот день на меня напала особая легкость, чему немало способствовали два обстоятельства: вопли Михаила Степановича за стеной, походившие на рев раненого медведя, причем медведя музыкального (он то и дело сбивался на мотив популярной ямщицкой песни), и ночное бдение Иннокентия Павловича в кустах возле дома. Он занял там позицию ближе к одиннадцати вечера, курил, смотрел томно на мои окна и время от времени устраивал под ними пробежки, восклицая: «Ах, Лиза, Лиза», чем очень волновал меня и нервировал соседей. К утру я была готова отправиться куда угодно. Южный берег Крыма, безусловно, предпочтительней, но я уже обещала Мышильде, что возьму ее с собой, а везти ее к морю не хотела из вредности. Хочется ей искать сокровища, пусть ищет.

В девять утра Иннокентий Павлович, вдоволь набегавшись, возник на пороге моей квартиры. Михаил Степанович оглашал громким храпом жилище, но звонок в дверь его потревожил, и он предстал перед нами в оранжевой пижаме и разных тапочках.

– Иннокентий Павлович, – сказал он с достоинством. – Не мешало бы вам подумать о людях. Мы отдыхаем. Вчера вы и так слишком долго отвлекали Елизавету от домашних дел, а сегодня в такую рань мы вновь вынуждены вас видеть.

– Да пошел ты… – ответил Иннокентий Павлович, который, будучи на восемь лет моложе и чуть крупнее своего предшественника, иногда сгоряча мог себе и позволить кое-какие вольности.

– В чем дело, Лиза? – вскинув голову, мелодично пробасил Михаил Степанович, а я с улыбкой сообщила:

– Вынуждена вас покинуть. Отбываю в экспедицию.

– А как же твоя работа? – забеспокоился Михаил Степанович (к моей работе он относился с трепетом).

– Мертвый сезон, – утешила я. – Отправляюсь сегодня.

– С кем? – насторожился Иннокентий Павлович.

– С сестрицей, а вы тем временем займитесь разменом квартир.

Развернувшись на пятках, я пошла за чемоданами. Оба бывших сунули головы в дверь и стали наблюдать за мной, потом в два голоса вопросили:

– Ты куда?

– За сокровищами, – охотно сообщила я.

– За какими? – проявил интерес Михаил Степанович.

– За семейными.

– Это опасное предприятие, – встревожился он. – Рядом с тобой должен быть мужчина.

– Может, повезет, – пожала я плечами.

– Я хотел сказать, что мог бы поехать с тобой, – обиделся Михаил Степанович, а Иннокентий Павлович двинул его в ребра локтем, вроде бы нечаянно, и заметил:

– А почему это вы? Я тоже могу. И у меня отпуск. В конце концов, я имею больше прав.

– Плевать, – презрительно бросил Михаил Степанович, театрально выбросив вперед ладонь. – Я люблю Лизаньку, любовь выше условностей, что нам людское мнение…

Иннокентий Павлович опять двинул локтем, и Михаил Степанович декламацию прекратил.

– Все, ребята, – заявила я, с улыбкой глядя на них. – Вы тут развлекайтесь, а я вслед за мечтой… Михаил Степанович, как там дальше?

– Белеет парус одинокий, – грустно сказал Иннокентий Павлович, а Михаил Степанович забеспокоился:

– Лизанька, а экспедиция продлится долго?

– До первых морозов, – ответила я.

– А как же… я имею в виду… – В этом месте он трагически вздохнул, а я перевела взгляд на журнальный столик. Сотня уже исчезла. Заметив мой взгляд, Михаил Степанович приуныл и ссутулился.

– Тебе следует немного похудеть, – бодро заявила я и скомандовала: – Берите чемоданы и к машине.

Предварительный этап намеченной экспедиции на этом не закончился. Заехав за Мышильдой, которая тоже собрала три чемодана, непонятно зачем – проку от ее нарядов как от дождя в январе, мы отправились к ее маме, моей тетке. Она проживала в бабушкином доме, где хранились семейные реликвии. В то, что мы решили искать сокровища, тетка Анна поверила не сразу. Мышильде она вовсе не верила, в принципе и никогда, обвиняя в хитрости и двуличии, унаследованном от сбежавшего родителя.

– Лизка, неуж правда? – спросила тетка, напоив нас чаем и внимательно выслушав.

– Правда, – кивнула я. – Если они там есть, я их найду.

– Ага, – легко согласилась тетка и пошла в чулан, откуда вернулась с коробкой из-под сапог. В коробке хранились материалы предыдущих экспедиций, а также скудные сведения о доме с сокровищами.