– И я знаю! Здесь никогда никто никого не убивал и не насиловал, Алеша!

– Никто никого и сейчас не насиловал, – буркнул Плетнев. – Я в этом уверен. Пей кофе. Как называется эта штука?

– Никак. Просто горячая лепешка с сыром.

– Умереть можно.

– Вот и хорошо.

– Мне нужно поговорить с Любой, – заявил Плетнев, доев лепешку. На всякий случай он посмотрел, есть ли еще, и оказалось, что есть.

– Она рано утром уехала в Тверь, к Федору.

– Елки-палки.

– Вечером должна вернуться. Так Валя сказала, потому что Игорек остался у них.

– Значит, вечером и поговорим.

Элли сбоку посмотрела на него и спросила, решившись:

– Алеш, ты на самом деле думаешь, что это ошибка? В отношении Федора? – Она говорила очень правильно, недаром дедушка Лордкипанидзе придумал особый метод сопоставления согласных! – Я мало его знаю, но мне тоже кажется, что вряд ли он мог совершить такую… мерзость.

– В Америке, – сообщил Алексей Александрович с набитым ртом, – ему сделали операцию на сердце. Я точно не знаю какую, но, должно быть, серьезную, если он год лежал в госпиталях и после этого ушел из спорта.

– Из какого спорта?.. В какой Америке?!

– В той, которая «Земля за океаном». Читала такую книжку?

– Ну, конечно, читала! Только при чем тут книжка?! – Она опять уставилась на него своими глазищами, и Плетнев попросил слезно:

– Слушай, не смотри на меня, а? Я подавлюсь.

Она еще посмотрела, а потом опустила глаза.

– После операции на сердце он почти не пьет, ему нельзя, – продолжал Плетнев, волнуясь даже больше от того, что она опустила глаза. – То есть ни о каком изнасиловании в пьяном угаре речи идти не может. Тогда о чем речь? О том, что абсолютно трезвый Федор, заметь, проживший полжизни в Штатах, силой взял какую-то женщину? В Штатах сажают не то что за изнасилование, а за неловкую попытку пригласить на свидание! Особенно тех, кто на виду, – спортсменов, актеров, политиков тоже! А он был на виду, если я все правильно понимаю.

– Наш Федор? – недоверчиво переспросила Элли. – Наш Федор Еременко?

– Ваш, ваш.

Он вздохнул и взялся за вторую лепешку с сыром.

С улицы раздалось короткое радостное блеяние, Плетнев с Элли посмотрели друг на друга, а потом кинулись на террасу.

Из куста торчала довольная и счастливая козья морда с букетом во рту. Морда как будто ухмылялась и подмигивала.

– Пошла вон!

– Боже мой! Я, наверное, калитку не закрыла! Уходи, уходи отсюда!..

Плетнев босиком скатился с крыльца. Коза покосилась на него и опять сунулась в куст. Хрустнули ветки, и мокрые гроздья цветов закачались.

Алексей Александрович, городской житель в пятом или шестом поколении, привыкший к костюмам ручной работы, супу из спаржи и «специально обученным людям», дал козе хорошего пенделя. Коза очень удивилась и высунулась из куста.

Тогда Алексей Александрович крепко и ухватисто взял ее за рога – она мотала башкой и норовила вырваться – и повел в калитке. Время от времени, изловчившись, он придавал ей ускорение пинком в шерстяную мокрую задницу.

Коза упиралась, но шла, Элли хохотала на террасе, и дождь все моросил.

Выгнав козу за ворота и тяжело дыша, он вытер ладони о штаны, накинул крючок на калитке и вернулся в дом.

– Слушай, как у тебя ловко получается, – сказала Элли и опять захохотала. – Я так не могу.

– Смейся, смейся.

– Она бодается! Я маленькая была, и меня однажды боднула коза. Я упала, ободралась вся, прибежал папа и спас меня. С тех пор я их боюсь.

– За кого ты вышла замуж?

Элли посмотрела на него, подошла к столу и стала собирать посуду. Плетнев налил себе кофе, совсем холодного.

– Сварить свежего?..

– Нет, неправильно ты спросила, – сказал Плетнев и стал качаться на стуле. – Ты должна спросить: почему тебя это интересует?..

– Он актер. Довольно хороший. Много снимается и в театре играет. Все говорят – талантливый.

Плетнев молча слушал.

– Я ушла от него, потому что он все время врет, – продолжала она как ни в чем не бывало, и Плетнев чуть не упал. То есть на самом деле чуть не упал. Стул поехал и почти завалился. Алексей вскочил и подхватил его. – Мама всегда говорит, что нельзя качаться на стульях. Дурацкая привычка. И главное, он врет не потому, что плохой или злой человек, а просто так. Он говорит, это свойство любой творческой натуры.

– Вранье? – настороженно переспросил Плетнев, который точно знал, что врут все и всегда.

– Когда приезжает под утро, он врет, что стоял в пробке, но забывает, что пробок по ночам не бывает. Когда ему нужно уехать, он врет, что его вызвал режиссер, но забывает, что режиссер улетел на съемки в Минск и мы его провожали. Когда он не привозит еду, врет, что все магазины закрыты, но забывает, что полно круглосуточных! Он врет, что заболел, когда проспал, врет, что был на репетиции, хотя пьянствовал у друзей, и они назавтра мне рассказывают, как чудесно посидели!.. Он врет, что поехал на радио, уезжает почему-то в Питер и приезжает через три дня, забыв, что уехал на радио!.. Он вообще все время врет. Он говорит, что жизнь не на сцене и не под камерой до такой степени скучна и однообразна, что он все время должен придумывать себе другую. То есть врать.

Плетнев закинул руки за шею и опять стал качаться на стуле.

– Ладно бы я его пилила за то, что опоздал или не приехал!

– А ты не пилила?

– Нет, – горячо сказала Элли. – Никогда. У нас в доме всегда было принято уважать чужие занятия! Если человек занят делом, ему никто не мешает.

– А если бездельничает?

Она сбилась и посмотрела на него.

– Не знаю, – произнесла с сомнением. – У нас никто не бездельничал.

Блаженная, подумал Плетнев. Точно, блаженная!..

– Нет, но отдых от занятий мы тоже очень уважаем! Дед, например, любил рисовать. Он рисовал каждую свободную минуту. Он не был великим художником, и вообще художником, он рисовал для души, но бабушке даже в голову не приходило сказать, чтоб он, например, вместо рисования сходил за хлебом! Или отвез ее на базар. А на Большой Грузинской жил его друг, по пятницам там собиралась большая компания, и мужчины играли в преферанс. Но он никогда не врал бабушке, что в это время у него заседание кафедры! Он говорил, что идет к Мерабу играть в преферанс! И не сочинял, что у него украли деньги, если он истратил их на бумагу и кисти! И не говорил, что летит в Ригу, когда на самом деле улетал в Кутаиси!

Рассказывая, она сварила кофе, и перед Плетневым на идеально чистом столе снова оказалась исходящая паром чашка.

Он уставился на чашку.

– Должно быть, со мной ему было очень скучно, – добавила Элли.

– Должно быть, – согласился Алексей Александрович.

– И он просто пытался так себя развлечь.

– Ну конечно.

– Я ушла на Новый год. Он сказал, что приедет сюда, на дачу, и не приехал. А позвонить невозможно, связи нет, ты знаешь.

– Знаю.

– Я весь вечер и всю ночь бегала в Дорино на поворот, звонила, звонила, и, в общем, в конце концов мы с мамой решили, что случилось несчастье, и я поехала в Москву.

– В новогоднюю ночь?

– Нет, уже утром. По-моему, в электричке мы ехали с машинистом вдвоем. Дома тоже никого не оказалось, и телефон у него не отвечал, и я… – Она вздохнула. – Я очень сильно волновалась. Положить тебе сгущенки?..

– Две ложки.

– Да, я знаю. Я звонила, как положено, во все приемные покои, потом в морги, потом в справочную службу МЧС, и все без толку. Потом приехала мама и тоже стала звонить. Он нашелся третьего января и сказал, что телефон у него украли, потому что на улице он упал в обморок и его отвезли в больницу. В эту больницу я, разумеется, тоже звонила, и его там не было, а когда он приехал домой, оказалось, что и телефон при нем, но он заявил, что ему потом вернули.

Плетнев покосился на нее.

– Он был в очень хорошем настроении, веселый и, главное, сразу же забыл, что вроде бы все это время лежал в больнице, и стал приглашать меня в какой-то дом отдыха, куда собирается вся компания. Когда я спросила, какая компания, он сказал, что та самая, с которой он встречал Новый год. Потом он ужасно рассердился за то, что я выпытываю его тайны и не даю ему нормально дышать и жить, и ему надоел мой постоянный контроль, он творческий человек и контролировать его нельзя. Собрал вещи – ему же хотелось в дом отдыха! – и уехал на все каникулы. Правда, он потом забыл, что мы с ним поссорились и что я не даю ему дышать, позвонил и попросил привезти меховые ботинки. Снегу очень много, гулять не в чем.

– Ты привезла?

– А почему ты веселишься?!

– Ты привезла ботинки?

– Я сказала ему, чтобы он шел к чертовой матери. Нет, почему ты веселишься?! – Тут она вдруг засмеялась. – Идиотизм, да?

– Да.

– Он очень интересный и талантливый человек, – простонала она сквозь смех. – И прекрасный артист! Когда играет любовь, все вокруг плачут.

– Пошел он к чертовой матери.

Тут Плетнев взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. Она моментально притихла и тоже уставилась на него.

– Вот так-то лучше, – серьезно сказал Алексей Александрович. – Не хватает нам еще артистов!..

– Нет, а почему тебя интересует моя личная жизнь?

– Поздно, Элли, – торжественно объявил он. – Раньше надо было спрашивать. Теперь все ясно. Хотя даже если бы у тебя было три мужа, а не один артист – все равно.

Он говорил глупости, знал, что говорит их, и от этого чувствовал себя прекрасно – совершенно свободным, и очень молодым, и очень беззаботным.

…Все самое лучшее – здесь и сейчас, со мной. И оно уже никуда не денется, потому что я не отпущу это самое лучшее. Прошлая жизнь развалилась, обломки долго падали мне на голову и почти задавили, и я еще бултыхался под ними, не зная, как вылезти, но, кажется, вылез! И сейчас даже странно, что куча какого-то ненастоящего, пластмассового хлама представлялась мне такой страшной, что я задыхался и не понимал, как выбраться. Она совсем не страшная, и стоит только поддать как следует ногой, разлетится в разные стороны, и непонятно, непонятно, отчего я там задыхался!

– Вечером мы пойдем к Любе, – распорядился Плетнев. – Если только она не решит последовать за Федором на нары. И еще нам надо как-то покормить его собак. А сейчас уходи и не мешай мне думать!..

Рыжий дождевик с гномичьим капюшоном задевал ветки, и они осыпали Алексея Александровича каплями холодной воды. Он старался уворачиваться, но ничего не получалось.

Нужно будет купить дождевик и резиновые сапоги. Куда без них в деревне!..

Элли поднялась на крыльцо, постучала и послушала. Никто не ответил, она приоткрыла дверь и просунулась внутрь.

– Можно? Люба, ты дома?

В тесных сенях пахло почему-то баней и были навалены и наставлены какие-то вещи. Пучки травы висели на стене, про них Элли сказала, что это полынь, от мух. Плетнев удивился, решил понюхать и своротил какое-то ведро, оно сильно загремело.

– Кто здесь? – послышался встревоженный голос, и распахнулась внутренняя дверь, обитая потрескавшимся дерматином. Из-под черной ткани кое-где торчала желтая вата.

Дверь сильно стукнула Плетнева по спине, он створку придержал и выглянул из-за нее.

– Добрый вечер, Люба.

Она помолчала, произнесла сдержанно:

– Здравствуйте, – и осталась в дверях.

– Мы пришли поговорить. – Элли стянула дождевик и стряхнула с него воду.

– О чем нам говорить? Я ничего не знаю, не видела и не слышала.

– Вот об этом мы и поговорим, – из-за двери сказал Плетнев.

– Неля, ты извини, но я только вошла, у меня дела не сделаны.

Кто такая Неля? – удивился Плетнев. Ах, да! Почему-то они так называют Элли.

Он выбрался из-за дерматина, все-таки понюхал полынь и заявил Любе, что у него разговоров всего на несколько минут, проще переговорить, чем препираться.

– Ну, проходите, – хмуро предложила Люба и пропустила их в тесную, но очень чистую комнату.

Стол был придвинут к окну и весь завален какими-то бумагами и обрывками ткани, а у соседнего окна, также вплотную, стояла разложенная швейная машинка с литым чугунным колесом ножного привода. За распахнутой дверью в маленькую комнату у стен стояли две кровати, разделенные небольшой тумбочкой, над которой висело зеркало. Тумбочка была заставлена баночками и тюбиками, наверное, Люба там прихорашивалась. За занавеской пряталось еще какое-то помещеньице, по всей видимости, кухня.

И это все.

По сравнению с этим домиком хоромы Плетнева выглядели как палаты царские.

– Любочка, ну что ты узнала?

– Ничего я не узнала.

– Как не узнала? Ты же в Тверь ездила!

Люба исподлобья посмотрела на Элли. И Плетнев тоже посмотрел.

В лице у той не было никакого любопытства, только сочувствие. Совершенно искреннее. Совершенно честное.

– Не пустили меня. Сказали, что день выходной, чтоб в понедельник приезжала. Никто ничего мне рассказать не может, а к задержанному тоже нельзя! А я говорю – что же он, до понедельника сидеть будет? А они мне отвечают, он теперь лет десять посидит!

Выпалив все это, она как будто отпустила себя, плечи поникли, губы набухли и задрожали. Как бы враз обессилев, она опустилась на стульчик возле швейной машинки, поставила локти на колени и уткнула лицо в ладони.

– Как же… десять лет… – рыдала Люба, – это же… беда какая… так разве можно с человеком… и главное, ни слова никто не сказал… прогнали меня… а я знаю, не мог он… никак не мог… он хороший мужик… правильный…