Она засунула руки ему под майку и гладила спину, живот и грудь, и там, где проходили ее пальцы, оставался след, словно она проводила утюгом.

– Мила, перестань! Я не хочу.

– Зато я хочу.

С той самой минуты, когда Василий Артемьев примчался за ней на заправку на Кронштадтском шоссе, где она сидела в будке у толстой девушки-заправщицы и пила чай, у него в голове будто что-то сместилось.

Он стал с ней осторожен и нежен, как платная сиделка в больнице.

Он приносил ей ромашковый чай, бинтовал руки, мазал зеленкой ссадины и ни о чем не расспрашивал. Он бы вообще ни о чем так и не стал узнавать, если бы она сама ему не рассказала. Она рассказывала, а он слушал и молчал.

Он промолчал все время, что она говорила, сидя в их общей постели, широченной, как небольшое футбольное поле, натянув на голову одеяло. По-другому она не могла говорить о том, что с ней было.

О том, как она лежала в подвале, о том, как выпила какой-то отравленной воды, о том, как на алтаре из грубо сколоченных досок горели свечи, много свечей, а она не могла разлепить глаза и губы, потому что они были чем-то измазаны…

Тут она перевела дух и поплакала немного, и Артемьев принес ей воды со льдом. Она плакала в спальне, а он невозмутимо ушел на кухню, достал бутылку, тщательно отвинтил крышку, внимательно налил в стакан, стараясь не перелить. Чтобы хватило места для льда.

Затем он полез в холодильник – модерновый и очень умный холодильник ссыпал кубики льда в небольшой выдвижной ящик, и это было очень удобно, потому что Мелисса добавляла лед во все, что пила. Иногда даже в кофе добавляла. Зачерпнув горсть холодных, твердых и приятных на ощупь кубиков, Василий Артемьев тоже очень тщательно подумал о том, что надо бы добавить воды, чтобы холодильник наморозил еще немного. По одному он ссыпал кубики в воду, которая взрывалась тысячей мелких газированных фонтанчиков.

Василий немного посмотрел на фонтанчики.

Возвращаться в спальню ему не хотелось.

Он не мог слушать то, что она рассказывала. Не мог, и все тут.

Признаться в этом он тоже не мог.

Он стоял и смотрел в кипящую газом воду в стакане, потом закрыл глаза и постоял с закрытыми глазами.

Ничего не помогало.

Тогда он дернул кран, в раковину с шумом полилось из крана, и брызги полетели в разные стороны – он открыл слишком сильно.

Он закрыл кран и посмотрел на свой кулак, в котором был зажат оставшийся лед. Кулак был совершенно мокрым. Он высыпал лед себе за шиворот.

Холод как ожог охватил спину. Кубики быстро таяли, вода стекала за ремень джинсов, а он все повторял про себя монотонно: не могу, я не могу, не могу!..

Потом он взял стакан и вернулся к Мелиссе. Она выбралась из-под одеяла, жадно попила воды и продолжила свой рассказ.

Он слушал и знал, что должен дослушать до конца, что у него нет выхода, только дослушать!.. Потом он вытащил из-под одеяла ее забинтованную руку, подержал и поцеловал в то место, где не было бинта.

Она рассказывала, а он целовал.

Потом он заставил ее пойти в милицию и написать заявление. Одно заявление они оставили в Питерском райотделе, и там ей тоже пришлось все рассказать, но тогда его не было рядом, и подробностей он не знал.

Еще он не знал, что это произведет на него такое… разрушительное впечатление.

Василий Артемьев, будучи человеком взрослым, умным и сдержанным, был твердо уверен, что все проблемы, которые только возникают в жизни, вполне можно решить «цивилизованным путем». Примерно с пятого класса он перестал решать их «нецивилизованным», и дракам всегда предпочитал переговоры.

Теперь, в тридцать восемь лет, он вдруг с отчаянной ясностью понял, что убил бы того, кто держал Мелиссу в подвале и мазал ей глаза и губы воском.

Убил бы не задумываясь и не сожалея, и даже не пытаясь «решить эту проблему цивилизованным путем»!

Убил бы, даже зная, что рискует собственной свободой и еще тем, что потом, убив, остаток жизни придется жить, зная, что ты убил человека.

Ему было на это наплевать. Жажда убийства была так сильна, что он мог только улыбаться растерянной улыбкой и целовать Мелиссе руку.

Когда она закончила монолог, он принес ей успокоительное, чувствуя себя пуделем, который только носит поноску, а защитить не может. Не может, потому что он пудель, а не сторожевой пес!

Никогда в жизни Артемьев не чувствовал себя пуделем.

Она выпила и очень быстро заснула, привалившись щекой к его джинсовому бедру, а он сидел на кровати, гладил ее по голове, перебирал короткие, странно выстриженные пряди, которые так ему нравились, трогал сережку в маленьком распылавшемся ухе. Потом ушел на кухню и вылил в себя это самое успокоительное, мать его, прямо из флакона.

С той минуты он стал с ней нежен и осторожен, как заботливый дедушка с приболевшей внучкой.

Он укладывал ее спать, накрывал одеялом и по десять раз звонил, проверяя, дома ли она и все ли с ней в порядке.

И он ни разу не занимался с ней любовью, хотя прошло уже целых два дня!..

Она смотрела на него непонимающими глазами и вчера даже сказала ему о том, что с ней… все в порядке. Ее никто не насиловал, сказала она, и Артемьева чуть не вырвало.

Не мог он сказать ей, что чувствует себя уродом, недостойным ее, потому что он так и не смог ее защитить, потому что допустил все это, потому что она выбралась сама, а он даже не нашел ублюдка и не отомстил за нее!

Ее он тоже не нашел, и если бы не ее собственные мужество и сообразительность, неизвестно, чем все закончилось бы. Вернее, как раз хорошо известно, но об этом Артемьев тоже не мог думать.

Он теперь вообще ничего не мог!..

– Васька, – спросила Мелисса у самых его губ, – что случилось?.. Ты больше меня совсем не хочешь?..

– Нет, – сказал он грубо. – Не хочу. Иди спать, пожалуйста.

– А ты?

– А я покурю и приду. Только ты засыпай.

Она посмотрела ему в лицо. Он отводил глаза, и она не могла понять, что с ним происходит.

– Ты хочешь меня… обидеть? – помолчав, спросила она растерянно. – Или… что?

– Я не хочу тебя обижать. Но ты должна пойти и лечь спать.

– Без тебя? – уточнила Мелисса.

– Без меня, – сказал он безжалостно. – И я прошу тебя, не приставай ко мне пока!

– Почему?..

– Что почему?! – взъярившись, заорал он.

Он почти никогда на нее не орал, а тут вдруг заорал и моментально устыдился того, что орет, потому что ему сразу стало ее жалко, и непонятно, как жить дальше.

Она все пыталась заглянуть ему в лицо, а он все не давался.

– Что с тобой, Вася? Ну скажи мне, что с тобой такое? У тебя на работе неприятности?

– На какой еще работе?! Мила, я тебя прошу…

– Ты меня больше не любишь?

– Люблю. Я тебя люблю.

– А почему ты со мной… не спишь?

– Потому что тебе нужно… прийти в себя.

– Ну, это я уже слышала, – заявила Мелисса Синеокова, знаменитая писательница. Разодранной рукой в пятнах зеленки она взяла его за затылок, притянула к себе и поцеловала в губы.

Он сопротивлялся и вырывался, как девчонка-недотрога на первом свидании. Он даже головой замотал. Он даже собрался осторожно, но твердо отстранить ее от себя.

Но она не дала себя отстранить.

Она целовала его, сильно и нежно, и он стал растерянно отвечать, потому что не было в его жизни ничего лучше, чем поцелуи Мелиссы Синеоковой, и она опять длинно и сильно задышала, обняла его, прижимаясь к нему всем своим длинным и сильным телом, и он вдруг почувствовал ее ноги под тонким халатом и всю ее, живую, дышащую, всегда принадлежавшую ему, только ему одному!..

Когда они встретились, он сразу понял, что эта женщина, эта чертова знаменитость, может принадлежать только ему. Она родилась для того, чтобы принадлежать ему.

Для того, чтобы строчить свои детективы и принадлежать ему.

Он все еще пробовал сопротивляться – недотрога, твою мать!.. Пробовал и знал, что долго не продержится, и тут он внезапно позабыл, почему должен держаться и сопротивляться!

Мелисса перевела дыхание, очень серьезно посмотрела ему в лицо, снова обняла его и стала целовать, а он все стоял столбом, и в голове у него было тяжело, сумрачно и пусто.

Впрочем, тяжело было не только в голове.

Тяжелая и темная кровь, наполняясь тяжелым и темным огнем, медленно разлилась по всему телу, ударила в спину, в ноги и в сердце, которое заколотилось сильней и отчетливей и, кажется, выше, чем ему положено быть.

Мелисса обнимала и гладила его, и ее халатик – сшитый на заказ, очень элегантный, который нравился ему, как будто был бальным платьем, – распахнулся, и ее гладкие ноги прижимались к его джинсовым ногам, двигались по ним, и он совсем не мог этого вынести.

Он даже не обнимал ее – не «позволял себе», – и она взяла его руку и положила себе на грудь, и ладонью он почувствовал тяжесть и тепло ее груди, такое знакомое, такое вожделенное, много раз попробованное и от этого еще более желанное.

Раньше он не знал, что раз от раза любовь бывает все сильнее, только сильнее, как будто зависимость, в которую он втягивался, поглощала его все больше и больше.

С каждым разом он хотел ее все сильнее и сильнее, с ужасом думал, что с ним будет, если вдруг придется расставаться – жизнь, она ведь непонятная штука! Кто знает, что она там дальше еще придумает!

Кроме того, Артемьев был уверен, что он ей «не пара». Она знаменитость, ее по телевизору каждый день показывают, а он кто? Самый обыкновенный мужик, с зарплатой примерно раз в десять меньше, чем у нее, и с работой в городе Электростали! Да и на работе ничего феерического – никаких тебе именитых людей, все больше работяги!..

Он не предлагал ей руку и сердце, потому что был уверен, что это неправильно. Может, она и согласится по доброте душевной или потому, что в ее возрасте уже неплохо было бы выйти замуж, но он не мог так поступить с ней. Она заслуживала всего самого лучшего, принца на белом коне, короля Нидерландов, британского премьер-министра!.. Впрочем, кажется, у премьер-министра уже есть одна жена.

А он, Василий Артемьев, так подвел ее!..

Не защитил, не уберег, не спас! Как он может теперь заниматься с ней любовью, словно ничего не случилось?! Как?! Как?!

– Что – как, Васенька? – пробормотала Мелисса и открыла глаза. – Что ты говоришь?..

– Ничего, – выдавил он. Губы плохо слушались, и во рту опять стало сухо. – Тебе нельзя, понимаешь?.. Ты понимаешь меня или нет?..

Откуда ей было знать, что он чувствовал себя импотентом, если не в прямом смысле этого грозного слова, то уж в переносном точно!

– Я понимаю, что ты мне нужен, – сказала Мелисса. – Больше всего на свете. Только ты один, и больше никто! И я не пойду одна в постель, хватит уже, Васька!

Он наклонился и поцеловал ее грудь с левой стороны, где билось сердце, и, кажется, он глазами видел, как оно бьется.

Она замерла и затаила дыхание, и откинулась немного назад, чтобы ему было удобнее целовать, ее пальцы сошлись у него на затылке, и она изо всех сил прижала к себе его голову.

Он больше не мог сопротивляться, и вообще все его сопротивление вдруг показалось ему какой-то глупой комедией, и он стиснул ее, так что у нее что-то пискнуло внутри, и стал целовать куда придется, и сшитый на заказ любимый халатик вдруг стал ему мешать, словно она оказалась закованной в железные латы.

Он хотел ее сейчас, немедленно, прямо здесь, прямо на диване в столовой, где работал телевизор и валялись его газеты, где все еще не было штор, потому что у них не было то денег, то времени, чтобы купить их и повесить!

Он разорвал на ней ее железные латы, расшвырял по сторонам, и она выступила к нему из них, совершенная, гладкая, высоченная, такая, о которой он мог только мечтать.

– Мила, – пробормотал он с ожесточением. – Мила…

– Да, – сказала она. – Я здесь.

Он мял ее, тискал, трогал. Василий совершенно ее забыл за время своего горя, которое накрыло его, когда он потерял ее. Он забыл, что она такая сильная и страстная, что она загорается от первого его прикосновения, и горит ярко и долго, и догорает всегда раньше его, и загорается снова.

– Я больше не выпущу тебя из постели, – бормотал он, и губы у него кривились. – Никогда. Там твое место. Я буду заниматься с тобой любовью всю оставшуюся жизнь. Всю, поняла?

– И на работу не пойдешь? – вдруг спросила Мелисса, и он не понял, о чем она спросила.

На какую работу?.. Нет ничего, нет никакой работы, и мира за незашторенными окнами тоже нет, нет вообще ничего, кроме них двоих, и он только что добрался до нее, только что понял, как она ему нужна, по-настоящему нужна, а она говорит что-то загадочное!..

Но ему некогда было разгадывать загадки! Он знал только, что должен получить ее прямо сейчас и отделаться от того скверного, что случилось с ними в последнее время, а отделаться можно было только с ней, в ней, только вдвоем, один он не справится.

Он потащил ее на диван, где валялись его газеты, и бережно уложил и спихнул газеты на пол, и еще некоторое время смотрел на нее сверху, как она лежит, вытянувшись и крепко зажмурившись, такая красивая и такая необходимая ему, а потом он сорвал с себя одежду, лег рядом и замер, потому что прикосновение кожи к коже было острым и обжигающим, и нужно было успокоиться немного.

– Я люблю тебя, – сказала Мелисса Синеокова, не открывая глаз.

Наверное, он тоже должен был сказать ей что-нибудь в этом роде, например, что обожает ее страстным обожанием, но говорить он не мог. Он мог только трогать, гладить, узнавать по-новому, как будто он совершенно ее забыл, как будто не видел ее долгие годы, а вот теперь вернулся из дальних странствий и не может поверить, что она лежит рядом с ним, и принадлежит ему, и…

И…

– Ты делаешь мне больно.

– Прости.

Она вдруг засмеялась и немного подвинула его. Он был тяжелый, и двигать его было трудно.

– Держи себя в руках, – сказала она. – Ты меня порвешь в клочки.

– Я тебя порву, – согласился Артемьев, не слыша себя.

Потом они больше не разговаривали, только двигались, дышали и жили друг в друге, и на эти несколько минут, а может, столетий, остались на планете одни, совсем одни.

А может, это была и не планета, а нечто другое, потому что вокруг что-то со свистом летело, неслось и падало, осыпалось тысячей брызг, и они оба знали, что так не бывает и то, что это случилось с ними, – волшебный подарок, который дается не всем, а только избранным, таким, как они, оказавшимся на своем диване в центре Вселенной.

Когда времени совсем не осталось, он понял, что у нее закрыты глаза, зажмурены очень крепко, и он сказал:

– Открой глаза.

Наверное, она не слышала его, и напоследок он всмотрелся в ее лицо, искаженное гримасой страдания, и попросил еще раз:

– Открой глаза.

Ему нужно было видеть ее душу и заниматься любовью с ее душой, а не только с телом, и первый раз в жизни он понял, что душа есть, точно есть, он видит ее прямо перед собой!..

Она распахнула глаза, поймала взглядом его взгляд и больше уже не отпускала.

И он ее больше не отпустил.

Когда все закончилось и они лежали на берегу, выброшенные силой вселенского прибоя, сцепившись вялыми влажными пальцами, Артемьев подумал лениво, что все изменилось. Все изменилось неожиданно и навсегда и никогда уже не вернется обратно.

Он попал в зависимость, и эта зависимость или дарует ему неслыханную свободу, или убьет его. Оба варианта вполне возможны.

Мелисса шевельнулась, что-то зашуршало, и оказалось, что она лежит на газете. Выяснилось, что Артемьев успел скинуть с дивана не все газеты.

Мелисса вытянула длинную ногу, выгнула шею, увидала газету и как ни в чем не бывало пристроила ногу обратно. Артемьев вытащил из-под нее газету и бросил на пол.

Если бы это было возможно, он бы полюбил Мелиссу еще сильнее, за эту самую газету, на которую она как ни в чем не бывало положила ногу.

В ней все было настоящим, таким настоящим, каким только может быть, и это радовало и пугало его.

– Ну, – спросила самая настоящая Мелисса Синеокова и лениво укусила его за плечо, – что это были за танцы?

– Какие танцы? – перепугался Артемьев. – Где… были танцы?

– Ну, вот только что. Когда ты говорил, что больше меня не хочешь и вообще спать со мной никогда не будешь, а пойдешь и запишешься в монахи.

– Разве я так говорил? – усомнился Артемьев.

– Говорил, – подтвердила Мелисса.

– Быть такого не может.

– Мо-ожет! Так что за танцы?..

Он приподнялся на локте, придвинулся к ней еще ближе, хотя диван был широкий и с него трудно было свалиться. Но ему хотелось быть рядом с ней, как можно ближе. Так, чтобы невозможно было даже представить себе, что они смогут когда-нибудь не то что расстаться, а просто… разъединиться друг с другом.

– А почему танцы, а?

Его совершенно не интересовали танцы, и вообще он почти не слушал, что именно она говорит, но ему хотелось, чтобы она говорила, чтобы вечер еще продолжался, чтобы отступившее чувство вины, выглядывавшее из-за поворота, подольше к нему не возвращалось.

Оно вернется, он знал это точно.

– Анекдот, – объявила Мелисса и зевнула. – Приходит еврейская девушка к раввину и говорит: «Ребе, Исаак пригласил меня на танцы. Можно мне с ним пойти?» – «Не-ет, – отвечает раввин, – Тора танцы запрещает!» – «А погулять? Можно мне с ним пойти погулять?» – «Отчего же, – говорит раввин, – погулять можно, Тора это разрешает!» – «А если на прогулке Исаак захочет меня поцеловать? Можно это?» – «Можно, – соглашается раввин, – Тора это разрешает!» – «А если от поцелуя он так меня захочет, что овладеет мною?» – спрашивает девушка и краснеет. «И это можно, – отвечает раввин. – Тора это разрешает». Девушка еще больше краснеет и продолжает: «А если он станет овладевать мной и лежа, и сидя, и стоя…» – «Что-о? – в ужасе кричит раввин. – Стоя?! Стоя – это уже танцы, а Тора танцы запрещает!»

– Класс, – оценил Артемьев.

Мелисса повозилась немного, потерлась о него носом и спросила:

– А давай мы с тобой тоже будем и сидя, и стоя, и лежа! Нам ведь танцы никто не запрещает!

Артемьев засмеялся.

Все правильно. Все именно так, как и должно быть. Все может быть именно так и никогда не будет по-другому. Уж больше он, Василий Артемьев, этого не допустит.

– А помнишь, как мы в первый раз?..

– Лучше ты мне не напоминай!

– Ну почему же? По-моему, к тому моменту, когда я все-таки сообразила, что ты намереваешься затащить меня в постель, у тебя уже галлюцинации начались. От переизбытка гормонов в крови.

– Не было у меня никаких галлюцинаций, – оскорбился Василий Артемьев. – Это тебе показалось. И вообще, вовсе не я тащил тебя в постель.

– Как не ты?! – поразилась Мелисса. – А кто ж тогда?!

– Это ты меня тащила, – буркнул Артемьев.

– Ну да!

– Не «ну да», а да!

– Нет.

– Да.

– Содержательно, – оценила Мелисса, и они помолчали, припоминая.

Дело происходило в гостинице, где все было чужое – чужой обед, чужие люди, чужие шикарные постели. И они тогда были чужие. То есть почти чужие.

То есть уже было понятно, к чему все идет, но шло как-то не слишком быстро.

Медленно как-то шло.

Они целовались в его машине, когда он привозил ее домой, просто до одури и кругов в глазах. Мелисса, которая никогда ничего подобного не проделывала, была убеждена, что целоваться в машине неприлично и так делают только озабоченные подростки или какие-то совсем уж невменяемые взрослые.