Углубляться в эту тему Анфисе решительно не хотелось, и Лидина осведомленность ее страшила. Она пожала Тане Тимофеевой локоть и пошла на свое место.

– Проводила? – спросила из-за своего стола Наталья.

– Проводила. И телефон дала Соломона Израилевича. Чтоб он проконсультировался. А то что-то странное. Говорит, в глазах темнеет, и он падает.

– Больной, может?

– Может, и больной.

– Жалко, – вдруг сказала Наталья. – Симпатичный, я его видела несколько раз тут недалеко с очень красивой женщиной, прямо как с обложки журнала.

С Анфисиной точки зрения, он был вовсе не симпатичный – наголо бритый, здоровый, ушастый, да еще с разорванной щекой!

Под окнами в сторону Садового кольца проползла черная иномарка представительского класса, и Анфиса почему-то твердо решила, что это машина сэра Квентина, давеча заколовшего каледонца.

На крылечко поднимался программист Славик, из-за которого утром было столько шума, и помахал Анфисе рукой.

Она помахала в ответ и прищурилась, потому что солнце вдруг полоснуло прямо по зрачкам.

Одно из окон особнячка напротив было вымыто до блеска и сверкало на солнце.

Анфиса протерла глаза и посмотрела еще раз.

Ни разу за все время своей службы в аптеке она не видела в этом особнячке вымытых окон!..

Машинка фыркнула, как будто мотнула башкой, переступила копытцами и рванулась из-под светофора вперед. Анфиса взглянула в зеркало заднего вида, улыбнулась оставшимся позади соперникам, перестроилась в левый ряд и прибавила скорость.

Она любила ездить быстро и никогда не отказывала себе в этом удовольствии. Бабушка Марфа Васильевна, которую она то и дело возила «в город» на старой машине – попить кофейку и прикупить новые туфли или брюки, – оценив внучкину езду, купила ей новую.

– Я слишком стара, – заявила она безмятежно, – чтобы мне еще за тебя волноваться, когда ты в этом корыте колупаешься! И что такое? Я что, не имею права подарить тебе машину?!

Анфиса даже не стала ломаться и делать вид, что ни за что не примет подарок.

Машинка – английская, добротная, похожая на картинку 30-х годов – показалась ей верхом элегантности и лукавства. Несмотря на консервативную и сдержанную внешность, она оказалась приемистой и быстроходной, и Анфисе доставляло прямо-таки чувственное удовольствие на ней ездить.

Даже приемник был соответствующий – как будто ламповый, с зеленой стрелкой за чуть мутноватым стеклом панели, с латунными ручками. Потом оказалось, что его Марфа Васильевна заказывала отдельно, высмотрев по каталогу.

Вот какая у нее бабушка!

Анфиса притормозила и повернула направо.

Дорога шла сначала через поле – и тут ее Анфиса не очень любила, а сразу за перелеском начинала любить очень сильно. Двухрядная ухоженная шоссейка ныряла сначала в рощицу, где были перепутаны березы и елки, потом сваливалась к речке, от которой весной и осенью по вечерам поднимался густой белый туман, а потом выбегала в поля и холмы – до самого горизонта. Весной, когда снег сходил с вершин холмов, здесь было как-то особенно просторно и чисто и пахло талой водой, прошлогодней травой и землей, а островки темного ноздреватого снега еще лежали в низинах, проткнутые ломкими стрелами черной травы. Иногда Анфисе удавалось увидеть зайца. Зимой он был белый, а весной и осенью облезлый, серо-болотный, и Анфиса его очень жалела – небось холодно ему, и страшно, и нужно бежать, чтобы не пристрелили от нечего делать охотники, чтобы лисица не догнала. В этих местах всегда водились лисицы. Бабушка видела, и Юра видел, а Анфисе не довелось.

Она выключила приемник, распевавший про французскую любовь хриплым голосом Эдит Пиаф, и опустила стекло. Воздух был холодный и острый, колол глаза и легкие. Анфиса открыла рот и подышала немного – от холода сразу заломило зубы и лоб, зато все дурацкие мысли, разложенные было по полочкам и обдуманные со всех сторон, заледенели, покачались-покачались на своих полках, покатились и разбились вдребезги.

Она поехала помедленнее, подставив ветру лицо и мечтая, как она сейчас станет вкусно ужинать и расспрашивать бабушку о собаке Баскервилей, и слушать ее истории, и поддакивать, и ахать, а потом ляжет спать – нигде и никогда она не спала так хорошо, как в бабушкиной усадьбе.

Дорога вернулась в лес, и здесь следовало еще раз повернуть направо. Поворот был не слишком приметный, и над ним висел новенький «кирпич» – въезд запрещен. Собственно, въезжать никто и не пытался, но бабушка очень настаивала на том, чтобы знак был, и Юра, поставив на ноги всю местную поселковую администрацию, добыл его.

Анфиса очень веселилась такой бабушкиной настойчивости.

– Ты что? – спрашивала она. – Секретный объект?

– Ну и что? – воинственно вопрошала Марфа Васильевна. – Если всякий захочет здесь поворачивать, что мы будем делать?

– Да никто не захочет, бабушка!

– А ты почем знаешь? И так с той стороны нам дач понастроили! Еще не хватает, чтобы они здесь на своих машинах ездили!

«С той стороны» означало, что лет тридцать назад местный дачный кооператив оттяпал себе значительный кусок леса и появились дачи – не такие, как у Марфы Васильевны, а просто домики на участке. И Петр Мартынович, доставлявший бабушке столько хлопот своим «гуано», явился тогда же, и бабушка этот кооператив терпеть не могла.

Ее бы воля, она бы всех повыгнала с участков, дома снесла, кое-где насадила бы яблонь и сирени, а остальное оставила под лесом. Владения обнесла бы забором и принимала у себя лишь редких знакомых.

Тогда, тридцать лет назад, здесь была глухая глушь, и бабушкина усадьба еще не была усадьбой – просто большой и запущенный участок со старым домом, доставшимся Марфе Васильевне в наследство от деда. После революции дом у него не отобрали и в пользование пионерам не передали – то ли потому, что он стоял все-таки далековато и от Москвы, и от поселка Аксаково, то ли потому, что в поссовете кто-то прошляпил, то ли еще почему-то.

Шоссейка сузилась, сошлась в однорядную, перелетела через мостик над ручьем и уперлась в ворота.

Ворота были сказочные – каслинского литья и до небес. Анфиса улыбнулась. Эти ворота словно первый привет от бабушки. Просто так их было не открыть, нужно сначала совершить некий шаманский ритуал, и его всегда совершал Юра – из дома.

Если его не было на месте, то есть рядом с кнопкой, которой ворота открывались, Анфиса простаивала под забором по полчаса. Бабушка на телефон отзывалась не всегда – все зависело от ее настроения или занятости, а не предупрежденный заранее Юра мог быть где угодно.

На этот раз, как только машинка приблизила к литым завиткам аристократическое английское рыльце, ворота стали медленно отворяться, и за ними открылся парк, и желтыми веселыми огнями зажглась по краям подъездная дорожка.

– Э-гей! – закричала Анфиса в камеру, хотя точно знала, что Юра ее не слышит. – Э-гей, это я приехала!!!

Как только щель стала достаточно большой, чтобы в нее могла протиснуться машина, она нажала на газ, так что ее мягко толкнуло назад, а шины взвизгнули, и влетела на участок.

Впрочем, бабушка бы страшно оскорбилась, если бы услышала, что ее усадьбу обозвали участком!

От ворот дома не было видно, и подъездная дорожка петляла между соснами, словно специально запутывала следы. Потом деревья расступились, и открылся дом – двухэтажный, широкий, всегда напоминавший Анфисе дворец «Монплезир» в Петергофе.

Все, что перестраивалось, затрагивало только «внутренности» дома – снаружи он навсегда остался таким, каким его построил прапрадед, году примерно в тысяча восемьсот восемьдесят шестом. Когда-то были флигели, стоявшие боком к дорожке, и еще купальни на Клязьме, которая лежала в двух шагах, и еще конюшни, и какие-то службы, и ничего не осталось, конечно.

Не снижая скорости, Анфиса лихо обскакала клумбу, потом осадила своего «британца», заглушила мотор, похватала с соседнего сиденья сумочку и журналы и выбралась наружу.

Было холодно и сумеречно, и в воздухе вовсю пахло весной – так обещающе, так волшебно!.. Дом сиял огнями, как будто радовался Анфисе. И свет сочными дольками лежал на круглой клумбе, с которой только-только сошел снег. На широком крыльце с закругленными перилами сидел толстый кот и с равнодушным видом созерцал окрестности.

Кота звали Архип, как у Паустовского, которого бабушка называла дядей Костенькой. Дядя Костенька когда-то был другом семьи.

– Привет, Архип.

Архип, не меняя выражения усатой морды, уставился на нее.

– Ты чего?

Архип сказал, что ничего такого.

– А что ты здесь сидишь? Ночь уже!

Архип ответил: ничего, что ночь, ему на свежем воздухе посидеть приятно.

– Ну и молодец.

Она потянулась, погладила кота по голове – он с неудовольствием отстранился – и оглянулась в сторону темнеющих деревьев.

Там явно кто-то был, стоял за черными стволами.

Вода мерно капала с крыши: кап-кап-кап…

Точно так же капала на чистый пол аптеки кровь, капли разлетались маленькими взрывами – шлеп-шлеп-шлеп…

Анфиса сильно сжала кулачок.

Она у бабушки. Ничего плохого не может случиться.

Ничего и никогда.

Она перевела дыхание и негромко сказала в сторону темнеющих кустов:

– Добрый вечер, Юра.

После паузы оттуда ответили:

– Добрый вечер. Машину загнать или вы в город вернетесь?

– Не вернусь.

– Тогда я в гараж поставлю.

– Спасибо. Вот ключи.

Он материализовался перед ее носом, будто из мрака сгустился, и гораздо ближе, чем ей представлялось. Он всегда появлялся с неожиданной стороны и на неожиданном расстоянии.

Анфиса толком не знала, где бабушка его взяла и почему здоровый молодой мужик довольствуется должностью садовника, домоправителя, телохранителя и шофера при пожилой царственной особе. Кажется, его откуда-то добыл Иван Иванович Калитин, старый друг и милицейский генерал по совместительству. Иван Иванович слыл давним бабушкиным обожателем, каждую субботу приезжал «на кофе», а по средам еще и на партию «дурака» – бабушка обожала карты и, как толстовский герой, гордилась тем, что может любить такое глупое занятие.

Лет пять назад, тоже весной, Иван Иванович вдруг зачастил и даже однажды остался переночевать в гостевой спальне, чего с ним никогда не бывало. О чем-то они с бабушкой шушукались, шептались и принимали важный вид, как только Анфиса входила.

Анфисе было смешно и любовно, она обожала «своих стариков», но все же вместе с Архипом они чувствовали себя отверженными и не у дел.

Потом Иван Иванович уехал, жизнь вернулась в обычное русло, и вскоре появился Юра. Анфиса долго приставала к бабушке с вопросами, откуда он взялся и что за человек, а та выкручивалась – довольно неуклюже, как это ни странно. Обычно бабушка врала виртуозно и с огоньком, и Анфиса редко могла поймать ее на слове. Она попыталась было Марфу Васильевну запугивать – чужой человек на участке и в доме, ко всем тайнам допущенный, во все двери вхожий, что это такое?! Бабушка отмахивалась, но в конце концов заявила внучке, что Юра – человек проверенный и можно его не опасаться, она точно знает.

– Иван обещал, что мы за ним будем как за каменной стеной. Он никакой не бандит, а наоборот!..

– Что наоборот?! Пограничник?!

– Может, он и не пограничник, но человек проверенный. И доверенный.

– Бабушка, ну зачем он тебе нужен, этот доверенный человек?! У тебя Клавдия есть, – Клавдией звали домработницу, – и я тоже есть! Зачем тебе еще мужик чужой?!

– Иван сказал, что это ненадолго. И не кричи на меня, я слишком стара и слаба, чтобы слушать твои вопли!

– Господи, что это значит – ненадолго?! Он что, шпион, которому нужно… отсидеться в глуши?

– Что ты смотрела в последнее время?

– «Ошибку резидента»!

– Оно и видно.

– Бабушка!

– Внучка!

Анфиса знала – когда ее называют внучкой, нужно остановиться, а бабушка первой останавливаться не умела.

С тех пор прошло пять лет, и Анфиса к Юриному присутствию попривыкла и удивляться перестала тому, что молодой мужчина проводит все время на участке или в обществе Марфы Васильевны и вроде даже рад этому. У него бывали какие-то выходные, когда он уезжал на целый день, но к ночи всегда возвращался. Ни бабушка, ни внучка не имели никакого понятия о том, есть ли у него семья и какая она, есть ли друзья и какие они, есть ли еще какие-то близкие люди и кто они. Однако дом он содержал безукоризненно, машину тоже, в воровстве замечен не был и пил всегда за закрытой дверью своего коттеджика, примостившегося на краю усадьбы.

Юра взял у нее с ладони ключи и помедлил рядом, словно ожидая, что она задаст вопрос. Она задала.

– Как бабушка?

– Спасибо, хорошо.

То, что он поблагодарил ее, рассмешило Анфису.

– Вам спасибо, Юра!

Они почти никогда не разговаривали. Анфисе казалось, что он ее недолюбливает, и еще она не знала, как к нему относиться – как к прислуге? Другу семьи? Беспризорнику, в котором принимает участие друг семьи Иван Иванович?

Впрочем, на беспризорника он явно не тянул.

Они еще постояли, не зная, что сказать друг другу, и Анфиса наконец изрекла:

– Весна.

Юра подтвердил:

– Весна.

– Я никогда не замечаю, как она приходит, – продолжала светскую вечеринку Анфиса, – вроде вчера еще снег лежал, а сегодня… – и она повела рукой в перчатке вокруг себя.

Юра сосредоточенно проследил за рукой.

– Сегодня за домом сильно припекало, – сообщил он и звякнул ключами от ее машины.

– Поздравляю вас.

– С чем?

Архип встал, подошел к двери и вопросительно мяукнул. Вечеринка ему надоела.

– И пахнет так хорошо, – сообщила Анфиса. – Как я люблю весну!

– Марфа Васильна просила кофе сварить, – неожиданно сказал Юра, – а ей на ночь бы не надо.

Анфиса изумилась:

– Вас попросила?!

– Ну да.

– Как?!

– А… что такое?

– Как что такое?! – возмутилась Анфиса. – Вы что, не понимаете?! Почему она просит вас, когда есть Клавдия?!

Он улыбнулся.

– А я лучше кофе варю.

– Лучше, чем Клавдия?!

– Конечно. И Марфа Васильна об этом знает.

– А я почему не знаю?

– Понятия не имею.

Разговор с каждой минутой становился все содержательнее.

Архип еще раз мяукнул, на этот раз сердито.

– Доброй ночи, Юра. И кофе не надо варить, а с бабушкой я разберусь.

– Доброй ночи.

Она подошла к двери и уже взялась за холодную ручку, а Архип переступил лапами, выражая некоторое высокомерное нетерпение.

– Хотите, я вам завтра сварю? – вдруг предложил Юра.

– Что?

– Кофе. Заодно вы убедитесь, что я варю хороший кофе. У меня джезва есть.

– Что у вас есть?!

– Джезва. По-вашему, турка. Для правильного кофе.

– Что значит – по-нашему?

– Европейцы так называют. А арабы говорят – джезва.

– А вы… араб?

– Нет.

Архип сердито и настойчиво мяукнул – сколько можно на крыльце стоять, когда давно уже хочется домой, к камину, теплу, в любимое кресло! Хоть и не хотел напоминать о себе, а пришлось, раз уж они ничего не понимают!

– Извините, что задержал вас.

– Ничего, спокойной ночи.

И Анфиса шагнула в дом, а Юра остался.

В доме было тепло и вкусно пахло чем-то очень домашним – пирогами, что ли?..

– Девушки, – громко позвала Анфиса и один о другой стащила башмаки. Она терпеть не могла развязывать шнурки. – Девушки, я приехала!

«Девушки» появились с двух разных сторон – бабушка из гостиной, а домработница Клавдия из кухни.

– Наконец-то! – воскликнула Клавдия и кинулась обниматься.

– Наконец-то, – проворчала бабушка и скрылась за широкими «зальными» дверьми. Внучка должна была подойти к ней и никогда не наоборот.

– Господи, девочка, что ж так поздно?! Ты себя уморишь, разве можно по ночам кататься в эдакую темнять! И луна сегодня…

– Что луна, Клава?

– Луна оглашенная сегодня! А в такие ночи волки всегда на дорогу выходят, по весне-то особенно!

Из комнаты, куда сразу направился Архип, которому не надо было разуваться, донеслось фырканье.

– Что ты, Клава, какие волки?!

– Да ей везде волки мерещатся, – сказали из комнаты. – А может, черти.

– Тьфу на вас, Марфа Васильна!

– На вас-то тьфу, Клавдия Фемистоклюсовна!

У домработницы было диковинное отчество, и хозяйка сорок лет отчетливо его выговаривала, и никогда не позволяла себе говорить просто Клавдия.

– Бабушка, ты как тут?

– Отлично, а ты как там?

Анфиса пристроила на вешалку дубленку и кургузый пиджачок, который Клавдия сразу же подхватила, чтобы снести на место – в гардеробную.

– А худая! – жалостливо сказала она, рассматривая Анфису. – И что ты с собой делаешь, девочка? Небось на работе твоей ни поесть как следует, ни попить!

– Клава, нынче модно быть худой.

– Не знаю я, что модно, а ты тростиночка прямо! И зачем ты на работу эту ходишь? Ну что тебе дома не сидится?!

– Клавдия Фемистоклюсовна, не портите мне ребенка!

– Сердца у вас нет, Марфа Васильна!

– У вас зато на двоих хватает!

– У меня-то хватает! А вот здоровье девочка угробит, что будем делать, Марфа Васильна?

– А вы не каркайте, Клавдия Фемистоклюсовна!

– Девушки! – подала голос девочка Анфиса, чьей судьбой обе дамы были так озабочены. – Не ссорьтесь. Дайте лучше поесть.

Клавдия моментально убралась в кухню, а Анфиса прошла в гостиную. Бабушка качалась в кресле, а Архип мыл заднюю ногу. Увидев Анфису, он перестал мыть, встряхнул ушами и уставился на нее неопределенным взором.

– Привет, дорогая моя, – сказала Анфиса, подошла к креслу, остановила его и звонко чмокнула бабушку в нежную щеку. Бабушка ответно поцеловала ее и снова принялась качаться.

Она была в белой блузке с пышными рукавами, черных брюках и замшевых туфлях на низком каблуке. На блузке лежала плоская золотая цепочка шириной примерно с мизинец. Цепочка шла в брючный кармашек, где помещались часы. У нее был дамский «Брегет» знаменитой швейцарской фирмы, купленный в прошлом году в Женеве.

Швейцария бабушке тогда не понравилась, и она заявила, что больше никогда в эту страну «жвачных животных» не поедет.

Ах, как Анфиса любила свою бабку!

– Ну что? – спросила та, перестав качаться. – Завтра опять уедешь?

Это был давний и бессмысленный спор о том, где внучке лучше жить. Семья, то есть Марфа Васильевна, Клавдия и Иван Иванович, находили, что жить непременно следует в Аксакове, чего Анфиса решительно не могла себе позволить. Аксаково слишком уж ее расслабляло.

– Уеду, бабушка. Расскажи, как у тебя дела и что это ты вздумала на ночь кофе пить?

– Уже нажаловались?

– Да никто не жаловался, Юра мне сказал, что он варит тебе кофе. С каких это пор?

– А с тех, – издалека крикнула домработница, – что я отказалась! У ней сердце болит, а она кофе пить! Сказала, не стану варить, и не стану! А Юре вашему наплевать на вас!

– Бабушка, ты же знаешь, что кофе на ночь тебе нельзя!

– Знаю. Мне про это говорил еще Марк Захарович покойный, папаша нашего Захара Марковича! Нельзя, говорил, вам кофе, Марфа Васильна! И курить, говорил, лучше бросьте! Сам не курил никогда и рюмки в рот не брал! Он когда помер-то, Клавдия Фемистоклюсовна?

– Да уж… уж лет двадцать пять как. На Пасху.

– На Рождество он помер.

– На Пасху.

– Да тогда снег лежал!..

– Потому что Пасха ранняя была!

– Девушки, – перебила Анфиса, – какая теперь разница, когда он помер?

– А и правда никакой, – уже в дверях сказала домработница. – Ты руки мыла, девочка?

– Нет.

– Немедленно марш мыть руки и за стол! И так позднотища такая, разве ж можно так поздно ужинать?

– Может, я не буду?

– Я тебе дам, не буду! Не будет она! Марфа Васильна, скажите ей, чтобы руки шла мыть!

– Анфиса, вымой руки и за стол.

– Иду.

В просторной ванной с окном, выходящим в темный сад, было тепло и хорошо пахло лавандовым мылом и чистой водой. Хрусткое льняное полотенце было пристроено на рогатую вешалку, и еще стоял кувшин с синим цветком на выпуклом боку. Анфиса помнила этот кувшин столько, сколько помнила себя. За окном, в чернильной и очень весенней темноте, политой сверху холодным светом, росли старые деревья. Яблоневый сад примыкал прямо к дому, а лес начинался уже за ним, и там ничего нельзя было разглядеть, так плотно стояли деревья.