Глава 2
Цербер

Наступила суровая зима. В начале февраля морозы стояли лютые. На проходной женского общежития работала комендантом женщина, которую и женщиной назвать-то было сложно. Вечно недовольная и злая не к месту. Нет-нет – и ввернет словцо, неподобающее, непригодное для ушей девушек-студенток. Вид у нее всегда неопрятный. Впереди красовался непонятно для чего надетый фартук, который давно уже утратил свой светлый оттенок. Из кармана этого фартука вечно торчали огромные ржавые садовые ножницы с большими кольцами. Складывалось ощущение, что она их клала туда для устрашения молоденьких жительниц. Они ее и без этих ножниц боялись, как огня. Старались быстрее прошмыгнуть мимо, не сказав по законам приличия «добрый день» или «добрый вечер». Но только не Анастасия. Она всегда приостанавливалась на проходной, улыбалась плохо пахнущей бабере с вечно спутанными седыми волосами, что напоминали свалявшийся клубок пряжи, и негромко, в своей манере, приятнейшим голосом говорила: «Добрый день!» Ее подруги удивлялись, зачем она это делает, ведь в ответ Марфа Васильевна – так звали монстра, а за глаза Цербер – всегда ответит бранью. А Настя говорила подругам, что добро имеет особенность заражать, как болезнь.

– Вот увидите, и Марфа Васильевна когда-нибудь ответит без злых слов.

– Разве что в каком-то параллельном мире! – смеялись на это подруги.

Пророчество доброты в ту зиму не сбылось. Вечером первого февраля, проходя мимо комендантши после учебы, Анастасия, улыбаясь, произнесла:

– Добрый вечер!

– Какой он к дьяволу добрый, если снег метет и мороз до костей пробирает! – проскрипела из своей каморки комендантша, добавив еще парочку слов ненормативной лексики, характерных для ее формы общения.

В этот момент Насте сделалось нехорошо, а подруг рядом не было. Обычно они ее всегда старались сопровождать, даже дежурство негласное установили между собой и прикрывали ее положение. Сама Настя даже и не задумывалась, как будет дальше, когда я появлюсь на свет. Решили, что тайну будут сохранять все вместе и помогать будут тоже все по очереди: кормить, сидеть с ребенком, стирать. Об этом всегда болтали в своих комнатах общежития, смеясь и фантазируя. Им все казалось просто. Но на деле все оказалось по-другому.

На негромкий вскрик Насти, Марфа Васильевна выплыла, словно огромная каракатица, из своего укрытия – маленькой комнатки у входа с давно немытым окошком и безо всякого участия спросила:

– Чего орешь? Ночь на дворе. Гадина, ты этакая!

Анастасия сразу поняла, что не все в порядке со мной. Живот словно сковало тугим обручем. Она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, боль держала ее в заложниках. Длилось это недолго, но достаточно, чтобы каракатица выползла посмотреть, что произошло.

– Спасибо, ничего страшного. Просто мышь показалась, – оправдывалась Настя.

Но было поздно. Когда опоясывающая боль накатила, Настя и не заметила, как расстегнулось ее тоненькое пальтишко, которое худо-бедно, но все-таки скрывало беременность, так как было на несколько размеров больше. И в этот самый момент Цербер был уже на воле. Марфа Васильевна склонила голову набок, прищурила один глаз, да как заорет:

– Паскуда! Нагуляла! Пошла вон!

Не то чтобы она сильно законность соблюдала, просто нравилось ей чувствовать свое превосходство. Не пускать опоздавших студенток вечером после девяти. И тогда приходилось лезть в окно, будя Зинку, потому что ее кровать находилась прямо под ним. Только в этой комнате первого этажа окно открывалось, и поэтому Зинка привыкла, что ночью могут в окно влезть. Другая бы, наверное, заверещала, но не наша спасительница. Иной раз, если не спит, конспект какой учит, даже поможет влезть. Ведь не женское это дело – в окно карабкаться в юбке. Кавалеров для подруг тоже пускала. Здесь, правда, обязательно заранее предупредить нужно, чтобы халат набросила с вечера.

– Не монастырь же. Мне несложно, – говорила Зинка.

Увидев, что одна из студенток в положении, да еще та, кто, по ее мнению, корчит из себя святую, Марфа аж облизнулась. Это же не просто после девяти постучаться и попроситься пустить. Частенько, если ты не с пустыми руками, клятую охранницу можно было задобрить. Она бранилась и кричала так, что уши вяли. Но, прокричавшись, пускала, унося в свою комнатушку «оплату» за пропуск в неположенное время.

Она перешла на визг. Ее, оказывается, дурачили долгое время. И опять, не то чтобы она сильно обидчивая была, просто ей именно в этот момент захотелось себя главной почувствовать. Корила она себя потом за этот поступок, но не в этот день.

На ее крик из комнат в коридор первого этажа сбежались студентки. Марфа загородила собой проход и кричала, что ни при каких условиях не пустит злостную нарушительницу порядка в общежитие. По правде, Марфа боялась за свое насиженное теплое место работы. При выяснении всех обстоятельств Насте грозило отчисление, а комендантше – увольнение.

– Не намерена я уходить отсюда! Вот Вам! – и она скрутила кукиш, которым водила из стороны в сторону. – Не намерена я терять свое тепленькое место, мне здесь хорошо, и работа не бей лежачего.

Подруги, как могли, успокаивали ее, уговаривали, что никто не узнает, что восемь с лишним месяцев никто не узнал, и сейчас так будет.

– Позвольте ей остаться, мы все подтвердим, что Вы не знали, ну пожалуйста.

Что только не предлагали подруги, всхлипывая. Несли из комнат свои самые дорогие сердцу вещи: платья, платки, туфли, шкатулки, броши – все, что могло оплатить проступок. Они были готовы это все отдать, лишь бы Настю не выгнали. Она для них была ангелом-хранителем, они все ее любили, души в ней не чаяли.

– Не положено! – не уступая и не сдвинувшись с места орала Марфа. – У меня инструкция. Меня из-за Вас судить будут! – и только пуще прежнего себя завела, испугавшись того, что сама проговорила.

Но девочки не уступали. Настя всегда помогала каждой из них в трудную минуту, находила нужные слова утешения, поэтому спокойно не могли смотреть на происходящее. Все знали: если тебе плохо на душе – иди в комнату к Настёне, казалось, она будто бы забирала боль и тоску, общаясь. Вот уже и смех, а не слезы доносятся из комнаты. Ее вера в добро, действительно, поддерживала всех обитательниц студенческого общежития в столь тяжелые и сложные времена начала ХХ века. Для всех она была лучиком в темном ненастном небе, ярким и теплым. Но не для Марфы Васильевны, для которой страх перед увольнением оказался сильнее. Она не позволила ей даже пройти в свою комнату собрать вещи.

– Все живо по комнатам, я сказала! А кто останется в коридоре, завтра же составлю докладную записку на имя декана о пособничестве в нарушении порядка этой особой, – и она ткнула пальцем в сторону Насти, которая снова слегка ойкнула от нарастающей боли. – Пошла вон, тебе говорю! – обратилась она к ней. – Не то вытолкаю шваброй, как кошку драную!

Грозно начала надвигаться на беременную, держа руки в боки. Настя, не сопротивляясь, вышла на улицу ждать, пока соседки по комнате соберут и вынесут ее вещи.

Плакали все, равнодушно на эту сцену никто не мог смотреть, кроме главной его виновницы. Она следила за тем, чтобы никто не вышел на улицу. Девушки все прильнули к окнам своих комнат, а кто посмелее, спустились в коридор первого этажа, но дальше проходной идти все же боялись. Вдруг и их Марфа выгонит на улицу. Здесь ее царство, и перечить, когда поняли, что бесполезно, больше никто не стал. Одна из соседок подошла к турникету на проходной, держа небольшой чемодан.

– Давай сюда пожитки! – Цербер грубо вырвала его из рук девушки и зычным голосом добавила. – Сопли подбери и марш в комнату. Это всех касается!

Открыв входную дверь общежития, она швырнула чемодан на землю, лишь проговорив зло:

– Проваливай!

Настя в тот момент не заплакала. Не об унижении она думала, не об обиде, ей было страшно и вопрос: «Куда же дальше идти?» занимал все ее мысли. Пока она стояла на улице и ждала чемодан с собранными на скорую руку вещами, ее голова, окутанная стареньким пуховым залатанным платком, полностью покрылась снегом. Ее единственная пара обуви – совсем не зимние, осенние туфли – утопала в снегу. И вот она стоит с чемоданом в руках, не зная, куда идти зимней холодной ночью. Зашла за угол здания, где ее чуть не сбили с ног бежавшие навстречу подруги. Открыв окно первого этажа, многие перелезли на улицу, в чем были: без платков и пальто, в домашних тапочках на босу ногу. Они кинулись ее обнимать и целовать.

– Все будет хорошо, – говорила Настя, а сама не верила в это. – Я поеду к маме, она ждет меня, – соврала она, так как мама не знала о том, что муж ее оставил и что она беременна. – Не переживайте, это должно было случиться когда-нибудь.

Они провели ее немного и вернулись, снова обняв на прощание и взяв обещание, что обязательно напишет. Она осталась стоять одна в темноте улицы. К вокзалу путь неблизкий. Малыш шевельнулся.

– Да, да, мой хороший. Я сейчас. Тебе, наверное, холодно? – раскрыв чемодан, начала искать, чем бы прикрыть живот. Ей казалось, так малышу станет внутри теплее, и может, боль внизу живота поутихнет. Найдя зеленую шерстяную юбку, улыбнулась, вспомнив связанный с ней случай:

«– Вот же ведьма! – вся в слезах Ольга зашла в комнату. – И ведь знает, что мы не на прогулках по этим дням, а на смене ночной!

Настя как раз одевалась на вторую ночную смену. Часы показывали уже полвторого ночи, когда ее соседка по кровати вернулась. К ее возвращению Настя, как всегда, успела проснуться, одеться и заканчивала прическу.

– Что случилось? – спросила она подругу с беспокойством.

– Когда к Зинке в окно влезала, порвала свою любимую юбку! – и снова слезы.

– Оленька, я тебе отдам свою зеленую, она ведь тебе так нравится, – проговорила Настя, успокаивая подругу и доставая из чемодана, лежащего под их кроватью, зеленую шерстяную юбку».

«Ольга решила мне ее вернуть», – вспомнив беззаботные дни и мысленно поблагодарив подругу, она наскоро ее разорвала замерзшими пальцами, удивившись, откуда в ней эти силы. Укутав шерстяным лоскутом живот, проговорила:

– Спи, мой хороший. Предстоит долгая холодная ночь. Мы едем к твоей бабушке.

Идя по заснеженным ночным дорогам города, пела негромко песни, словно кошечка мурлыкала. Кое-как, добравшись на железнодорожный вокзал, Анастасия купила билет и пошла в зал ожидания. Ждать поезд пришлось более восьми часов.

– Все не так уж и плохо, – разговаривала она с неродившимся малышом. – Здесь теплее, чем на улице, и нет снега.

Найдя свободное место, она подставила чемодан под ноги, положила руку под голову и уснула. Ей снился сон. Лето, тепло, светит солнце и своими лучами сквозь зеленую сочную листву на деревьях пускает блики на лицо малыша. Это ее малыш лежит на подстилке, расстеленной на зеленой молодой траве, а рядом – счастливый Терентий щекочет ему маленькие пяточки. Она счастливо за ними наблюдает. Берет красивую плетеную корзину и достает из нее на подстилку ароматный нарезанный хлеб, после – нарезанную ломтиками колбасу. Малыш смеется оттого, что ему щекотно, аж заливается. От этого улыбка не сходит с губ ее мужа. Семья. Внезапно небо становится черным, падающие крупные капли дождя заставляют их быстро собираться. Солнце исчезает за нависающими тучами, сверкают молнии, гремит раскатистый гром. Исчезает все вокруг. Терентия рядом нет, и малыш пропал. Она бегает и кричит о помощи, вся промокшая от дождя до нитки, но никого нет рядом, кто помог бы ей, лишь слезы и капли дождя бегут по лицу. Вздрогнув, она проснулась.

Лишь капли воды оказались правдой. Это служащий вокзала, зная время ее отправления и видя, что женщина в положении и крепко спит, побеспокоился разбудить. Он склонился над ней, и капли растаявшего снега, стекавшие с его шляпы, капали ей на лицо.

– Дамочка, Вам пора. Скоро отправление. Можете не успеть.

Он помог ей встать. Затекшее от неудобной позы тело не слушалось ее. Проспала она, не двигаясь, почти все время до отправления.

– Куда же Вы в такую непогоду собрались, да еще и в положении? Поберегли бы себя и ребеночка. Мороз, говорят, крепчать будет.

– Спасибо Вам большое, Вы очень добры. К родителям еду, заждались они меня уже.

Не в ее манере было жаловаться на судьбу. Времена для всех были тяжелыми. Нищета, разруха, голод. Она считала, что незачем людям о плохом говорить, это все равно, что рану солью посыпать. Радостное поведаешь, глядишь – и собеседнику лучше, и глаза его веселее становятся, и морщинки ползут у глаз. Ей от этого всегда теплее на душе становилось. Так было и сейчас. Зачем знать незнакомцу, что идти ей больше некуда, что из института отчислили, что муж не поможет, потому что против рождения своего ребенка, и что рожать скоро срок, и что не ела уже давно. А она незнакомцу этому рассказывала, пока шли к ее вагону, как ждут ее родители, как обрадуются и какая зима все-таки красивая. А он все шел молча рядом и диву давался. И впрямь красиво вокруг, и как он раньше не замечал этого. Фонари на перроне подсвечивали падающие снежинки, которые, казалось, падали не сверху вниз, а наоборот. Лежавший на дороге снег искрился и похрустывал под ногами. И вот он тоже заговорил, вспомнив про своих родителей с улыбкой. Но она зашла в вагон, поезд тронулся, и снова незнакомцу стало неуютно и серо. Будто потушили огонь, гревший его недолгое время. Становилось холоднее, и уже снежинки не казались такими прекрасными, как она о них говорила. И снова подивился, что за девушка повстречалась ему. Пока она шла рядом, было светло и уютно вокруг и в душе. Но стоило ей сесть в свой поезд, и все прежние переживания и мысли вернулись. Грязь, холод, беды. Вот и подумал работник вокзала: «Точно ли была девушка? Может, то не человек вовсе был, а ангел?» Прочитав запретную молитву «Отче наш», побрел сдавать смену.