1/3

Мы вернулись домой уже в темноте. Пока муж отмокал в ванне, я занялась приготовлением глинтвейна. Бутылка вина, о которой так вовремя вспомнил Слава, нашлась в самой глубине одного из навесных ящиков. Специи хранились в соседнем. Когда хорошенько промытый и разморенный Доброслав выполз спустя добрый час из парилки (до сих пор не понимаю, как можно мыться в таком кипятке!), его уже ждали большая кружка с ароматным напитком и теплая булочка с маслом.

Наутро стало ясно, что все наши старания пошли прахом. Меня разбудило звучное шмыганье носом. Разлепив один глаз и удостоверившись, что оно мне не приснилось, я села в кровати. Супруг явно простыл. Он ворочался во сне, покашливал, и пытался натянуть одеяло на голову. Слишком часто я видела его таким и слишком хорошо знала, что последует за всей этой возней.

Небо было невинно чистым, ни одного белого пятнышка на идеально лазоревой поверхности. Как выдраенная под краном от остатков старого теста миска, на дне которой яичным желтком висело солнце. От вчерашнего дождя остались лишь небольшие лужицы, быстро высыхающие под его старательными лучами. Тишь, гладь да божья благодать. Только птички неназойливо щебечут где-то вдалеке.

Глядя на все это из окна кухни, пока нагревался чайник, я все больше злилась. На Славу с его слабым здоровьем, на себя – дуру, вечно потакающую его капризам. На эти золотистые кроны берез, на всю эту переменчивую осень, так не вовремя из нежной красавицы превращающуюся в злую старуху. Но злись, не злись, а вчерашнее набело не перепишешь.

– Слава, – тронула я мужа за плечо. – Проснись.

– Не хочу, – полусонно отозвался тот.

– Тебе надо выпить лекарство и измерить температуру. Давай, давай, потом сможешь спать, сколько угодно. Десять минут, и я от тебя отстану.

– Ты – изверг, – пробормотал любимый, но послушно принял вертикальное положение.

– Знаю, – отрицать было бессмысленно.

Часы в форме большой совы, висевшие напротив кровати, показывали без четверти шесть. Сама ненавижу, когда меня будят в такое время, даже учитывая, что всю жизнь принадлежала к породе ранних пташек. А уж Славу – истинного филина, у которого активность начиналась не раньше трех часов пополудни, корежило от таких побудок просто нещадно. Мне было его жалко, но что поделаешь, с лечением нельзя тянуть. Это мы тоже уже проходили, когда Доброслав два дня ходил с насморком, и только когда у него неожиданно поднялась температура, принялся глотать пилюли. В итоге он едва не заработал хронический гайморит, а я – не осталась невростеничкой.

Первым делом сунула мужу кружку воды и аспирин. Потом протянула градусник. Всем эти новомодным бесконтактным я не доверяла, утянув из родительского дома самый простой ртутный термометр.

– Десять минут, – строго сдвинув брови, снова отправилась на кухню. На сей раз готовить себе любимой утешительный завтрак. Омлет с зеленью, свежие гренки с маслом и большую, самую большую кружку кофе, какая только имелась в квартире. – Засеки, и не смей засыпать!

Вы подумаете, что я была кем-то вроде заботливой сиделки при муже-инвалиде. На самом деле, все совсем не так. Слава вполне самостоятельный человек, и в отличие, от большинства мужчин страдает молча. Только глядит своими серо-голубыми глазами и послушно выполняет все наставления. Полоскания три раза в день, ванночки для ног, ингаляции – ничего из этого мужа давно не напрягало. Надо, значит надо, десять дней терапии, значить – десять дней. Вот и сейчас, когда я вернулась в спальню, он с улыбкой рассматривал столбик ртути.

– Жить буду, – отложив термометр, сделал вывод. – Тридцать семь и три. Пограничное состояние. Отлежусь, и все будет нормально. Жаль только, что сегодня никуда выбраться не получится. Такое шикарное воскресенье, и псу под хвост. Прости, Лерик, хотел тебя в парк свозить.

– Парк? – Я сунулась в нижний ящик комода за свежим полотенцем. – Да, жалко. Ну, ничего, по телевизору обещали отличную погоду всю неделю. Надеюсь, хоть дважды в день и сломанные часы показывают правильное время. К тому же у нас очередной субботник намечается. А ты знаешь, что такое субботник в школе.

– О, да! – закатил глаза муж. – Три десятка подростков по очереди метут площадь в три квадратных метра одной единственной метлой. А потом родителям приходится все оставшиеся выходные отстирывать их форму.

– У нас нет формы, – напомнила я. – Но да, примерно так дело и обстоит. И каждый раз двое-трое самых умных начинают ныть: «Нафига нам это, что, в школе нет уборщицы?» Все-таки хорошо, что я не взяла в этом году классное руководство.

– А кто тебя отговорил?

– Ты, ты меня отговорил. Доволен? – усмехнулась я.

Иногда Слава становился невыносим, особенно когда напрашивался на похвалу. И пусть в девяноста процентах случаев та была заслуженной, но баловать его не хотелось. Не зря моя мать, похоронившая первого мужа и бросившая второго, не уставала повторять: «Мужики, как собаки – дрессировке поддаются, но все равно надеются, что получат вкусненькое за любое свое действие». Впрочем, о женщинах она отзывалась не менее «лестно». Такова уж была моя мать – кладезь странных выражений и черного юмора. Я – поздний плод ее третьего брака, по ее собственному мнению, не переняла от нее никаких полезных черт, поэтому свою мудрость она пыталась вбить в мою пустую голову с особой тщательностью. Видимо, что-то все-таки туда забилось, ибо частенько я повторяла ее перлы, даже не отдавая в этом отчета.

Мне было реально жаль упущенного дня. Намедни я ныла, что мы уже давно не выбирались прогуляться по нашим со Славой любимым местам. Одним из таких мест и был старый «Парк пионеров», разбитый в середине семидесятых годов. Он считался неофициальным центром притяжения молодежи, официальным же был спортивный комплекс под открытым небом, куда охотнее шли растрясать жирок дядьки за сорок, а не «целевая аудитория».

История арка была сложна и запутанна. В середине двадцатого века он представлял собой заброшенный пустырь на окраине города. Никому особенно не нужный, но и никому не мешающий. Однако с вскоре огромная пустая площадь оказалась почти в его центре, став для управы вечным бельмом на глазу. Первой мыслью властей было застроить его такими же однотипными хрущевками, какие окружали пустырь со всех сторон. Но при прокладке коммуникаций нашлись чьи-то останки, и откуда не возьмись повыскакивали историки с археологами, хором объявившие: «Строить жилые кварталы нельзя». Несколько лет продолжались работы, пока из земли не были извлечены все жертвы давней трагедии.

Одна эпоха сменила другую. Дорогой Леонид Ильич раздавал награды, а в нашем городишке опять вспомнили о Чернышевском с его вечным «что делать?» В данном случае, что делать с пустырем? За двадцать с лишним лет тот превратился в заброшенный лес, куда летом и осенью ходили по грибы и ягоды те, у кого не было дачи или бабушкиного домика в деревне. На очередном съезде было решено, наконец, вплотную заняться спорной территорией. Деревья посчитали, пометили, часть из них вырубили, проложили дорожки, построили здание администрации, тир и несколько аттракционов. Лес дикий превратился в лесопарковую зону.

Но ничто не вечно под луной. Любое рукотворное творение требует постоянного ухода, а следовательно, и денежных вложений. Застой кончился, началась перестройка, медленно перетекшая в самый обычный снос всего и вся. Маленький городишко продолжал по инерции разрастаться, становясь одним из тысяч заброшенных городов. Пока в Берлине сносили стену, у нас сносили проржавевшие аттракционы. Парк снова превратился в лес, а к середине девяностых – стал пустырем. Это ушлые коммерсанты, выкупив бывшую государственную землю, в спешном порядке спиливали деревья и превращали беличья угодья в строительные площадки.

Не успели или не смогли – не знаю, но к началу двадцать первого века вся строительная техника замерла. Пустырь стал в три раза меньше, но проблем, с ним связанных, не убавилось. Теперь туда стекались наркоманы и уголовники разных мастей. И вот, спустя шестьдесят лет после окончания Великой Отечественной войны, очередной мэр решил: пора заняться рассадником криминогенной заразы. Почти полтора года шли работы, в парк была вложено чуть ли не половина городского бюджета, и в сентябре две тысячи седьмого года состоялось торжественное открытие новой зоны отдыха.

Такова история «Парка пионеров». Моя же личная история, с ним связанная, началась спустя несколько месяцев – в апреле две тысячи восьмого. Теплая компания студентов, состоящая из нас со Славой, Людки и Павлуши с Яной – еще одних будущих преподавателей, в очередной раз собралась у Люды дома. Она единственная из нас имела путь небольшую, но свою личную жилплощадь, а еще жила не очень далеко от института. Таким образом, ее квартирка стала идеальным местом для сборищ. Дело было вечером, делать было нечего. И как всегда в таких случаях, речь пошла о городских легендах.

– Герыч вчера в парке был. Клянется, что видел какого-то парня с красками рядом с церковью, – начал Паша.

– Это был дух проклятого художника! У-уу! – завыла-заухала Янка, удобно устроившая свою голову на его коленках.

– Кого? – спросила я. Сейчас же в мою сторону обратились все пять пар глаз. В каждом читалось крайнее изумление.

– Ты что, не знаешь о проклятом художнике? – спросила так, будто я ее разыгрываю, Люда. – Да брось, эта байка старше наших родителей. Ну, про разрушенную церковь ты-то знаешь?

– Что-то слышала, – призналась я.

– Так… – задумчиво почесал маковку Слава. – Придется тогда рассказать с самого начала. Жил да был в нашем городе один юноша. У него была прекрасная возлюбленная. И стали бы они дальше жить поживать, да склероз наживать, если бы в это время злые фашисты не напали на СССР. Юноша ушел добровольцем на фронт, а девушка осталась его ждать. То ли она была очень религиозна, то ли от парня не было вестей, и девчонка отчаялась – не известно. Но однажды на Пасху она отправилась вместе с другими жителями города на службу. А в это время как раз начался обстрел. Один из снарядов попал точненько в церковь, разворотив купол, и поубивав больше сорока человек.

– Как-то это не слишком походит на легенду, – мрачно протянула я.

– А это и не легенда, – хрупнула чипсами прямо у меня над ухом Люда. Мы все сидели на полу вокруг самодельного столика. Квартира квартирой, а мебель подруге пришлось покупать самой. Как раз сегодня мы обмывали ее очередное приобретение – куцый диванчик и пару кресел. – Можешь поинтересоваться у кого угодно, да хоть у моей бабушки – так все и было. Развалины церкви до сих пор стоят в парке.

– А почему их не снесли?

– Темная ты, как чулан без лампочки, – вздохнул Паша. – Руины считаются историческим памятником регионального значения. Их хотели снести в девяностые, но даже тогда мэрия уперлась рогом и не позволила.

– Хорошо, а при чем здесь проклятый художник?

– Вернулся паренек с войны, целый и невредимый, – подперев щеку кулаком, как бабушка-сказочница, продолжил Слава. – Начал спрашивать, где его любимая.

– Пошел он к тополю, потом к ясеню, – влез Павлуша.

– Не перебивай, – хлопнула его по ноге Яна.

– А потом его милиционеры остановили и говорят… – упрямо продолжил тот.

– Пить надо меньше, гражданин! – хором закончили мы за него.

– Так точно, – согласился Паша. – Как узнал несчастный, что померла его дивчина, так пошел к церкви и начал просить Бога забрать его на небеса. Но тут спустился один из ангелов и сказал, что его просьба отклонена по техническим причинам, но кое-что для бедолаги сделать можно. И тогда возник на разрушенной стене образ возлюбленной в утешение.

– Это какой-то новый вариант, я такого не слышал, – заметил Слава.

– Да этих вариантов великое множество. Самый распространенный состоит в том, что картину на стене церкви нарисовал сам солдат. И так сильно было его желание снова увидеться с любимой, так он тосковал, что в итоге привиделись ему последние ее часы. Увидев смерть невесты своими глазами, выхватил парень пистолет да застрелился. В общем, так или иначе, все сводиться к трем пунктам. Первый: на развалинах церкви изображена одна из погибших при бомбежке девушек. Второй гласит, что неподалеку бродит дух ее возлюбленного. Причем, чем ближе Пасха, тем большая вероятность его увидеть. И третий, о котором упоминают все варианты легенды: картины на стене не выцветает, не осыпается, проще говоря, никак не изменяется со временем. Но когда-нибудь она начнет исчезать, и это будет означать, что приближается день Страшного суда. Так-то, – закончил Павлуша, стряхивая с рубашки крошки от сухариков.

– Неужели ты ничего подобного не слышала? – снова обратился ко мне Слава. Я помотала головой. – Решено, завтра мы едем к церкви. И не возражай.

Возражать я и не собиралась. Доброслав явился в восьмом часу утра, был насильно усажен маменькой за стол – «принимать утренний чай», как она называла завтраки, пока я в спешке собиралась. Не знаю, о чем его тогда расспрашивали, но чувствую, то были едва ли не самые страшные минуты в жизни мужа. Моя мать умела в равной степени стращать как своих учеников, так и их родителей. Сухая, как тростник, со своей пышной прической и проницательным взглядом из-под очков на цепочке – она словно сошла с портретов вдовствующих дворянок викторианской эпохи. Помучив Славу еще несколько минут, пока тот залпом не допил горячий чай и не прожевал остатки положенного ему пирога, мать благословила нас на прогулку такими словами: «Не совались бы вы туда лишний раз. Это место, и правда, проклято», – чем меня несказанно удивила. Моя мама никогда не была суеверной. Настолько, что принимала в подарок ножи, смотрелась в осколки зеркал и делала все то, что делать было категорически запрещено. И тем более, она не верила ни в какие проклятия. До того момента я даже не подозревала, что такое слово в ее лексиконе вообще имеется.

В парке было тихо. Тишина резала мой слух горожанина, привыкшего к постоянному гулу, стуку, крикам и другим аудио помехам. В парке я была всего пару раз, еще в то время, когда он представлял собой заброшенную лесополосу. Неподалеку от парка жил второй мамин муж, а теперь один из ее лучших друзей – дядя Алик. К нему-то мы и наведывались. Дорога от остановки до подъезда как раз проходила в этих местах, теперь совершенно неузнаваемых. Изменился даже рельеф: никаких оврагов или горок, весь парк представлял собой систему разнокалиберных площадок. Прямые асфальтированные дорожки для велосипедистов, извилистые тропинки для любителей неторопливого передвижения на своих двоих. Апрельская, еще робкая травка росла здесь ровной щеточкой, многочисленные клумбы были пока пусты, но среди комьев земли пробивалась нестройная армия сорняков. Пахло холодной водой, свежей зеленью и первыми цветами – весной.

Церковь стояла почти в центре парка, но была закрыта от любопытных глаз за пушистыми ветвями елей, образовавших что-то вроде естественной ограды. За шесть десятков лет от нее мало что осталось. Две стены, точнее, две с половиной, походили на старый, развалившийся зуб. Одна из стен, к тому же, накренилась. Обломки кирпичей и куски штукатурки лежали тут же, медленно зарастая мхом и лишайниками.

– И вот об этом столько разговоров? – с презрением обвела я руками не слишком живописные руины. – Я думала, от нее осталось… кхм… несколько больше.

– Время не щадит ничего, особенно то, что уже разрушено, – выдал в ответ Слава. – Жизнь невозможно повернуть назад, и пасту в тюбик снова не засунешь. Ею занялись всего несколько лет назад, а до того никому дела до церкви не было. Удивительно, что при таком отношении хоть что-то осталось. Но сюда приходят не за этим. Чтобы увидеть настоящее чудо, надо обойти стену. Пойдем.

Слава протянул руку, я взялась за нее, и мы вместе направились вдоль развалин. Камни, из которых был сложен фундамент, выпирали из земли вместе с остатками кладки. Сейчас они были неплохо видны, но летом, когда здесь трава станет по пояс, продвигаться будет опасно. Мы обогнули менее пострадавшую часть постройки, и перед моими глазами предстала она.

Картина была размером не меньше трех метров на два. Первое, что бросилось в глаза – лицо изображенной на ней девушки. Оно очень походило на изображение святых: одухотворенное, наполненное спокойствием и какой-то неземной красотой. Фигура девушки была выписана с особой тщательностью. Каждая складочка ее платья, каждая жилка на шее, но особенно поражали глаза. Я никогда не видела таких глаз – пугающе живых, следящих за каждым твоим движением. Словно в противоположность девушке, пейзаж за ней представлял собой разбросанные цветовые пятна. Едва можно было различить группу деревьев, мельницу и какие-то совсем уж далекие постройки. Все это было нарисовано размашистыми мазками, а в цветах почти не было плавных переходов. Но не только эта странность не давала мне покоя.

Я снова и снова приглядывалась к отдельным местам, к садящемуся за горизонт солнцу, к темным ветвям, к подолу длинного сиреневого платья девушки. Пока, наконец, не поняла промах автора.

– Свет. Все освещено так, как должно быть на закате, кроме девушки. Чтобы она выглядела так, солнце должно быть не позади, а четко по ее левую руку, – сделала я вывод. – Ты уверен, что картину нарисовал один человек? Такое впечатление, будто сначала появился пейзаж, а кто-то потом пририсовал девушку.

– Это все, что тебя удивляет? – Слава оперся спиной о стену рядом с картиной.

– А тебя разве нет? – вопросом на вопрос ответила я.

Будущий муж отлепился от развалин и, загибая пальцы, принялся перечислять:

– Одеяние девушки. Она похожа на какую-то мадонну, но одета в платье тридцатых-сороковых годов. Таких барышень на советских плакатах изображали с подписями вроде «нам света не нужно – нам партия светит». Это раз. Второе, как ты уже заметила, не соответствие пейзажа и главной героини. Все как раз наоборот, такое впечатление, словно сначала автор долго и упорно трудился над портретом, а потом устал, забил на все и за пару часов намалевал фон. И третье, приглядись внимательнее.

– К чему? Я и так внимательно гляжу. – Правда: я пялилась на картину уже битых четверть часа, так что голова начала кружиться.

– Знаки, – дьявольски улыбнулся Слава. Тогда я впервые поняла, насколько обаятельным он может быть. И, наверное, именно в тот момент во мне появилась уверенность, что именно с Доброславом я свяжу всю оставшуюся жизнь. – Эта картина вся написана какими-то завитками.

Двери

Символ правой руки. Прямое значение – «произведение некого действия для достижения цели». Также может трактоваться, как выход из долгой стагнации на новый личностный уровень. Символ, направленный на будущее, поэтому не сочетается со знаками прошедшего, а также со слишком темными оттенками, мешающими облегчить преодоление «порожка».