Денди, тоже мне. Когда мы в четыре руки перетряхиваем весовой секонд в поисках особо прикольных вещиц, местные жители морщатся и знай косят горячим глазом на симпотную парочку натуральных геев. Что я по человеческим меркам гожусь ему в сыновья, не спасает никак. Глупость полная: многое ли в нашей жизни меняется от того, что у одних особей имеется некое триединое украшение, а у других приятная впадинка? Родим-то все на одинаковый манер. Пожалуй, если ты крепко влюблён, почки возникают чаще: раз в пятьдесят-шестьдесят лет против ста. Но вовсе не по причине, лежащей на поверхности.

Раз мой супружник подсунул мне фантастическую повестушку про высокоразумный смерч. Там малец отделился от папочки, когда тот был увлечён человеческой женщиной и повсюду носил её на руках… Простите, в вихревых извивах. Потом и сынок, благодаря ущербной наследственности, втюрился в похожую красотку. Чем-то не вполне гламурным это закончилось, однако. Разочарованием и смертями. Одну уронили, а некто и сам отказался от чересчур экстравагантной любви и родов.

У нас получается очень похоже, но совсем не так. Для начала требуется хорошенько напиться, а под конец – повторить. Кустарю-одиночке это даётся нелегко.

Я раньше времени ступил на скользкую почву. Зайду-ка с другого конца, пожалуй.

Мы, то бишь макарони, денди, франты, фланёры и метросексуалы, любим насыщенный стиль жизни. Это порядочные деньги даже с учётом всяческой экономии. Мы не имеем права быть скупцами – ноблесс оближет. Мы не так богаты, чтобы иметь сколько-нибудь личных накоплений.

Как мы зарабатываем на жизнь?

Честно исполняя заказы. Нанося визиты. Подправляя официальным властям циферки в отчёте.

Как бы это сказать поизящней. Чем более развита цивилизация, чем более она благополучна и далека от проблем элементарного выживания, тем выше процент самоубийств. Когда тебе влом думать над смыслом своего личного бытия и пока ты ещё во многом зверь – этот психоз тебе никак не грозит.

Но как только человек осмелился подняться с колен… простите, рухнуть с дуба наземь…

Ну, вы поняли.

Тут его как раз подстерегли мы.

Далеко не такие культурные и уравновешенные, как теперь, но чертовски умные.

О нас, диргах или дергах – это словцо прилепилось давно и накрепко, – шла дурная слава. Мы нюхом чуяли слабину прямоходящих иного рода, чем мы, и когда в них начинала иссякать жизненная мощь, нападали и выпивали их досуха. Убивали, одним словом.

Но, повторяю, лишь тогда, когда сами они на это отчасти напрашивались. В том числе и дети; и женщины с малыми детьми; и беременные.

Вот что не осмелился выговорить вслух мой славный Друг Меча.

Мифы и легенды говорят, что мы пришли на Землю задолго до появления человека – вместе с теплокровными, с которых мы тоже брали свою дань, однако не соединялись так плотно, как с царями природы. Хищники среди более мелких хищников – и только. Лишь потом мы совершенствовались от рождения к рождению – медленно и верно. Когда появление потомства не ограничено полом, это способствует эволюции. В отличие от длины жизни и невозможности вы́носить под кожей более одного младенца, которые, наоборот, эволюции мешают.

В самом начале, говорят наши учёные, мы жили не дольше мастодонтов. Это потом природа расщедрилась, подарив нам практическое бессмертие. Нас можно лишь убить: с великим трудом и на определённых условиях. Когда захотим сами.

Ну да, вы поняли: мы вампиры. Мрачная тень человека. Тёмный эльф. Слова «дирг-дью» (женщина-кровопийца) и «дирг-даль» (мужчина-кровосос) именно это и означают. Мы видим здесь ещё и символику оружия: дирк – это длиннющий кинжал. Того же рода занятий, что и мы.

А ещё нас прозывали «бледными волками» – как они, так и мы производили в человеческом стаде направленную селекцию. Надо было очень активно любить жизнь, чтобы суметь противостоять Одинокой Охоте. (В отличие от наших четвероногих собратьев, мы редко нападали стаей.) И как самих волков, нас тоже ненавидели и пытались истребить. С несколько меньшим успехом. В одном из западных городов стоит памятник волку: в честь нас монументы пока сооружать не пытались. Зато научились уважать и тех, и других. Тут ещё вот какое дело: североамериканские индейцы и один милый европейский народ, литвины, издавна гордятся своим «волчьим» происхождением. У индейцев тотем, у литвинов все знаменитые вожди ходят в оборотнях.

Что до наших потомков – тут папа Хьяр наговорил много чего. По-моему, это никак не клоны, в том смысле, что не наши абсолютные двойники. Ну да, они почти все поголовно светленькие и хорошенькие, зубки с первого же дня на месте – но и только.

А чтобы понять почему, надо снова отступить в историю.

До наступления христианской эры к нам относились как к злобным, но богам. Никто не смел и думать, что мы обитаем на одном уровне с людьми.

Когда, как водится, нас всем скопом присоединили к нечистой силе (сатиры, нимфы, никсы, кентавры, псоглавцы и иже с ними), нам это польстило и стало неиссякаемым источником исторических анекдотов. В самом деле! Анафема нам как с гуся вода. Отрубленная голова втихомолку прирастает и даже при необходимости притягивается к телу. Петля не душит – мы обходимся крайне малым количеством кислорода – и собственный вес не рвёт нам позвоночник, крепкий, будто у фокстерьера. На кострах мы сжигаемся неэффектно. Тлеем себе помаленьку, обращаясь в плотный уголь. Вы тут же вспомнили противоположное? А-а. Дело в том, что обычная смерть переживших себя диргов – самовозгорание. Помните, как его боялись в восемнадцатом-девятнадцатом веках все, вплоть до писателя Диккенса, пока не решили, что это полная чушь? А «Секретные материалы» по ти-ви небось смотрели? Холодный термояд внутри молекул и прочее. Организм как планетарная система – расстояние от частицы до частицы, как промеж небесных тел. Отчего и одежда не горит – не достаёт до неё внутренний огонь. Эстетная и практически безболезненная гибель. В общем, решайте сами, верить или нет. Мы даём людям такую возможность, в отличие от… от некоторых их соплеменников, одарённых сугубой духовной харизмой, скажем так.

Война с нами шла, таким образом, по преимуществу на идеологическом уровне. «Чёрный» пиар. И что проку? Если какой-нибудь смертный, завидуя телесной броне и долголетию диргов, обращался к нам с просьбой обратить его в нашего соплеменника, мы не могли этого сделать. Никак. Снова нарушение стереотипа? Не совсем. Люди, как и вампиры, могут обращаться в ходячих мертвецов. С той же степенью вероятности и достоверности. Только первые, по слухам, гораздо активнее и опаснее последних – а кому охота иметь заботы на свою голову! И не нужно пока об зомби.

Но вот когда правоверное христианство окончательно сформулировало и распространило почти по всей планете понимание суицида как великого греха перед Всевышним. Стало отказывать в погребении, волочить труп за ноги по всему городу, судить и казнить с помощью палача тех, кому не посчастливилось сделать такое самостоятельно, ругаться и издеваться – а потом забирать в пользу церкви и короны тощие пожитки осиротевших семей.

Тогда некоторые стали обращаться к диргам приватно – ради обоюдной пользы. В обычной жизни нам не нужен океан крови: мы вполне обучились аскетизму и самоконтролю. Мы не оставляем улик в виде ран и полного опустошения. Мы впрыскиваем в чужую плоть наш собственный эндорфин – оттого процедура изъятия проходит безболезненно и даже бывает очень приятной для донора. (Между прочим, из-за этого впрыска и возникло суеверие насчёт того, как создаются вампиры-новички.) У человека останавливается дыхание, сладко замирает сердце, кружится голова, как при подъеме на горную вершину. Потом мозг отключается. И – всё. Пристойный труп, достойные похороны, не вызывающая нареканий смерть. Все как один довольны.

В том числе, как оказалось, и государства, в границах которых мы обитали.

Это их правительства первыми навели мосты. Сначала – когда поняли, что убеждённым суицидникам нужна не причина – она всегда одинакова, – а повод, причём любой. А всё возрастающее благополучие и есть та самая причина. С поводами ещё можно справиться – но как одолеть естественное стремление человечества к счастью?

Мы всегда рядом. Мы надёжны. Мы традиционны. Нас не приходится обдумывать, взвешивать и запасать по фальшивому рецепту. С нами нет нужды спешить и угадывать момент. Мы одним своим наличием улучшаем статистические показатели и повышаем чужую рождаемость.

Видите ли, у людей стремление продолжить свой род на психическом и даже на физиологическом уровне связано с острым ощущением жизни. Наслаждение, а не постылая ноша. Риск, но не прозябание. Как-то так. Уж поверьте молодому диргу и его приятелям – врачам, припечатанным клятвой и дипломом.

Скажу ещё.

В ритуале есть два непременных условия – их должны соблюдать все дирги. Но это нисколько нас не обременяет. Вот только чуточку лень постфактум записывать излияния старинным способом, на бумагу. И каждое утро делать особого вида маникюр. На всякий случай – вдруг пёрышка поблизости не окажется.

И, разумеется, нас должны сначала вызвать. Стандартная процедура. Поскольку правая рука не хочет знать, что творит левая, всё обставляется как частное дело: шифрованный звонок по телефону, письмо обтекаемых форм, такой же ответ. В последнее время – сношение по Инету. Договорённость о деловом или, по выбору, любовном свидании. Никто не захочет помешать, потому что и у него может возникнуть нужда в нас. А самые упёртые наши противники к тому же и трусливы. Они не знают нашей силы и влияния – и нипочём не пожелают их измерить, тем более испытать на себе.

О. Простите покорно, я, кажется, давно уже говорю выспренним голосом моего старшего. Секретный секретарь. Вот же засада!

3. Хьярвард

В конечном счёте религия борется не с нами. Она постоянно скрещивает шпаги со своей любимой служанкой. «Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии», – говорил мой друг Альбер Камю, курсив мой. Для клирика и его кротких подопечных названной выше проблемы не существует. Дар Божий – и точка. Что дарящий по большому счёту не имеет право указывать тебе, как именно распорядиться презентом, и тем более забирать его назад своей властной волей – этого они не учитывают. Не хочешь принимать подарок на таких условиях – не принимай. Но если от тебя (вброшенного в холод и орущего с перепугу слизняка) ничего не зависит, то ты ничем и не обязан высшей силе. При этом сами дары (не одна только жизнь) можно употребить по-всякому. Почему их непременно надо проживать, как состояние? Родительское, имею в виду. Отец мой Ингольв, Волк Короля, уделил мне изрядную толику своего здравого смысла. Однако в день моего совершеннолетия этого оказалось до прискорбия мало. Пришлось поставить на карту и прокутить всё, что во мне тогда имелось.

Начнем, однако, с начала. Когда старшие в семье объявляют молодого дирга взрослым и как следует обученным, по его первому вызову идут сразу двое. Чтобы проконтролировать новичка и при случае поддержать своей мощью, телесной и нравственной. Вмешательство старшего допустимо, лишь если молодой конкретно проваливает дело. Ставит на грань провала, вот именно. (Кажется, мальчишка Трюггви заразил меня своей лексикой.

Не в те времена: тогда его ещё и на свете не было.)

Августовским вечером тысяча семьсот семидесятого года, вынув документ из потайного места, мы с моим старшим братом по имени Гудбранд Добрый Меч, ныне покойным, спешно взяли экипаж и отправились в Холборн. Это был один из бедных, но довольно благополучных районов столицы, поэтому брат удивился, когда застал дверь чердачной каморки запертой: при том, что ошибиться адресом или смыслом вызова мы не могли никак.

– От нас отказались? – спросил я на ментале и весьма быстро.

– При моей жизни такого не бывало, – ответил брат в той же манере. – Нет, разумеется, сие допустимо, но ведь все они понимают, что запираться не имеет никакого смысла.

– Ключ торчит с той стороны скважины.

Он кивнул.

Вцепиться в бородку узко заточенными ногтями и поработать этой импровизированной отмычкой не составило мне никакого труда. Гудбранд вошёл сразу за мной и вернул ключ в прежнее положение даже раньше, чем…

Чем мы почувствовали нестерпимый запах рвоты, жидкого кала, пота и чеснока. Совсем юный мальчик в рубахе, кюлотах и с босыми ногами скорчился в свете сальной свечи на убогой постели, длинные волосы прекрасного рыжего цвета метались по подушке, кое-где сбиваясь в колтун.

– Мышьяк, – сказал я. – Клянусь святым Полом, он же вульгарно отравился! С какой стати?

Мальчик пытался что-то объяснить. Чёрт нас всех побери, он пробовал даже улыбнуться навстречу, но губы тотчас свело пароксизмом, как и всё тело. Я вопросительно поглядел на него, на брата.

– Твоё решение, – пробормотал он.

Тогда я уселся рядом на ложе, притянул юнца за плечи, откинул ему голову и без особых церемоний кольнул клыками под челюсть, вводя свой натурный опиат.

– Боль ты так снимешь, конвульсии – нет, – передал мне Гуди. – Притом на этой стадии он полностью обречён. Кончай уж без затей.

– Я хочу знать, – пробормотал я вслух, на миг оторвавшись от своей работы. – Керл, я хочу знать, что с тобой случилось.

Почему я употребил это простонародное и не очень британское обращение? Керл – не юноша, а паренёк? Но мальчик на миг пришёл в чувство и вцепился в меня, пытаясь себя сдержать.

– Т-том.

– Знаю, – успокоил я, – Томас Чаттертон. Не говори пока, ладно? Не тужься.

– Т-ты так йу-ун.

– Молодой, почти как ты, ну да.

Во что бы то ни стало мы должны его развязать, думал я, это, вопреки суеверию, не сделает из Томаса наше с Гудбрандом подобие. Напротив, уменьшит то, что осталось от его смертного бытия.

И моего почти бессмертного.

Я прислонил свои губы к его рту (проклятый, невыносимый чесночный дух, вот уж тут легенда не соврала!) и стал с силой вдыхать внутрь насыщенный своей кровью воздух. Словно утопленнику. Где-то внутри меня – в лёгких, в печени? – лопались мелкие сосуды, во рту запахло гарью и железом, но это было неважно.

– Погоди, – сказал брат. – Ты сейчас до того себя вымотаешь, что сам ляжешь костьми.

Отстранил меня и начал делать то же, что я, но с куда бо́льшим успехом. Томас чуть обмяк и повис на наших руках, сердце забилось неторопливо и ровно, глаза прояснели.

– Ну, веди Ритуал, – Гуди высоко уложил мальчика на подушки и кивнул мне, чуть кривя губы.

Я набрал воздуха в израненную грудь.

– Это моя плата – задавать вопросы, Том, ты об этом знаешь, – сказал я. – И плата необременительная. Если ты собрался пойти на попятный, тебе только и надо было, что попросить. Почему?

– Теперь мне куда легче говорить, – он снова улыбнулся. – Об этом тоже. Сам виноват.

Он чуть закашлялся, но потом продолжил.

– Я… я пишу стихи. Хорошие, правда-правда. На старинный манер, как у мастера Макферсона в его «Песнях Оссиана». Меня крепко били за подлог. Что я прикрылся одним старым монахом. Но потом кое-как обошлось. Пришли небольшие деньги. Жить можно было и в нищете. Но… тут я в придачу заболел. Стыдной хворью.

– Люэс?

– Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.

– Это ж чепуха, а не болезнь.

– Ну да, но я сломался. Верблюжья соломинка. Был жутко разозлён. Из-за этого проклятого трипака меня не взяли в плавание. Тогда и послал валентинку. Вы… сами по себе вы не смертельный диагноз.

Гудбранд из своего угла кивнул, подтверждая.

– И тут меня подучили, как враз избавиться от этой пакости. Во сне.

– Смесь белого мышьяка с лауданумом. Рискованное дело, если не знать верной пропорции, – подтвердил брат. – Легко было угадать и то, и другое по запаху.

– Если бы вышло… открыл бы на зов и отправил восвояси, немного потрепав языком. Я ведь такой жулик.

– Фальшивые дворянские грамоты? Стихи на псевдосредневековом?

– И они. И другие. Сами собой написались. «Я ухожу для неземных услад, Но вы – по смерти вы пойдете в ад».

– Кто – мы? Дирги?

1 2 3

...

Премиум

(1 оценка)