Странные вещи творятся на свете – например, борьбу с коррупцией объявили в России, а осуществили почему-то в Америке. Пока наши торжественно толкли воду в ступе, считая, видимо, что провозглашение с экрана ТВ борьбы с коррупцией и есть борьба с коррупцией, в Америке просто взяли да и повели десятки голубчиков в наручниках (а среди них были мэры городов и главы религиозных общин) в тюремную перевозку. И я хотела бы обратить внимание читателя на то, что борьба с коррупцией – ЭТО ИМЕННО ВОТ ЭТО. Так что пока я не увижу впечатляющую стаю начальников в наручниках (а вдруг среди них окажется…?! а вдруг?! – нет, остановись, моё мечтание, каким величьем бредишь ты!), верховное толчение воды в ступе буду воспринимать как положено, то есть как бессмыслицу.
Но сегодня речь не об этом. Жутко надоели все эти врущие и ворующие обезьяны. Хочется о прекрасном – например, о Кронштадте.
Вы были в Кронштадте?
Большинство петербуржцев никогда не были в Кронштадте.
Ну, это ничего. Не страшно. Ведь большинство петербуржцев очень много где не были (скажем, в Русском музее или в БДТ), но это никак не означает, что все места, коих не посетило большинство петербуржцев, надо так вот сразу и демонтировать. Спокойно, администрация!
Наш человек – он мечтать любит. Ему нравится, что где-то там что-то есть. Где он не был, но вообще-то может оказаться. Ведь счастье, несомненно, таится вдали, в сизой дымке Несбывшегося, которое неведомо большинству. Совершенно невероятно, чтоб счастье было там, где толпится большинство, не правда ли?
Особенной любовью просто блоковской силы и чистоты наш человек любит Кронштадт.
В хорошую погоду, когда таинственный остров четко виден с берега залива, девяносто девять человек из ста, пребывая в Сестрорецке или Репино в маниакальном состоянии, известном в Петербурге как попытка отдохнуть, смотрят на водную гладь, отыскивают глазом заветные очертания, отчего-то вздыхают и говорят полушепотом: «Вот… А там – Кронштадт…»
В плохую погоду те же девяносто девять человек замечают с особенным чувством, что Кронштадт сегодня не виден.
Если рядом выявляется профан, то ему горячо втолковывают, что в хорошую погоду там – во-о-он там – виден Кронштадт. Профан ничего не понимает, но на всякий случай одобрительно кивает головой. С питерскими – лучше повежливей. Этому-то мы Расею выучили…
Но погодите записывать «синдром Кронштадта» в реестр питерских причуд. Нет, дело тут серьезнее. Проблема того, виден или не виден сегодня Кронштадт, явно проходит по ведомству метафизики. Проще говоря, этот район Санкт-Петербурга – самый загадочный. Я, скажем, ценю бюргерскую закваску Васильевского острова, модерновую психованность Петроградки или советскую эклектику Фрунзенского района – в этих местах живала подолгу. Однако Кронштадт для меня – это нечто особое, это вестник Тайны.
Иоанн Кронштадтский… Кронштадтский мятеж… Но вовсе сразило меня недавнее дело, прогремевшее из Кронштадтского суда на всю страну. Вот что произошло.
Бывший офицер запаса Павел (его фамилия в разных источниках звучит по-разному – Морозов, Снегов, Студенов, из чего я заключаю, что в реале он Зимин) познакомился с жительницей Кронштадта гражданкой Еленой (ее называют то Козловой, то Барановой) с целью… с известной целью.
Оставив избранника утром в постели и поспешив на работу, Елена по возвращении не увидела ни его самого, ни борща, ни пачки пельменей, ни сосисок, ни пятисот рублей, ни фамильной иконы Владимирской Божьей Матери. Из чего возбудилось дело, завершившееся благополучным отысканием офицера запаса, а также краденной им иконы. О борще и пельменях речь не велась, хотя именно они придавали всей истории щемящий привкус трагикомедии.
До какого тоскливого кошмара, до какого разложения души должен был дойти «офицер запаса», чтоб украсть у женщины, с которой он провел ночь, пельмени, остается только догадываться. Что ж, стилистически наш офицер вполне вписывается в свое время и в свой мир – в мир оборотней, где инкассаторы грабят собственные банки, в которых служили десятки лет, а милиционеры расстреливают в супермаркете тех самых граждан, которых обязаны защищать от бандитских нападений. Эту баланду мы хлебаем суповой ложкой, и тут ничего удивительного нет.
Удивительное случается в зале суда! Краденая икона оказывается старинной и дорогой и, как положено, начинает творить чудеса. Женщина Елена прощает непутевого Павла, и дело закрывается вследствие примирения сторон. Некрасивая, постыдная история совершенно неожиданно выворачивает в сторону света и вместо гримасы легкого отвращения творит на лицах зрителей ласковую улыбку!
Мы же понимаем, что пережила Елена и что переживают сотни тысяч ее сестер в этих безнадежно банальных типовых ситуациях. Как пела ее душа, как она ликовала, мчась на работу, и как отчаивалась и убивалась потом. Оскорбленная женщина жаждала мести – и вот строгой походкой в жизнь вошел закон, завертелась машина возмездия, и месть, казалось бы, явилась в полном и грозном блеске. Но! Тут вмешался Кронштадт. И свершил маленькое чудо.
Зашуршало невидимыми крыльями то, перед чем даже закон склоняет голову. Она простила его… И постыдная, унылая бытовуха превратилась в забавную и милую сказку. Намечалась гадость – а получилась радость. Собрались тучи – и прошли стороной… Вот бы всегда так.
Или хоть иногда, но почаще.
Ладно, хватит кропать почеркушки, поеду-ка я в Кронштадт, погуляю, поговорю про себя с душой тех мест.
Кронштадт, таинственный остров! Пролей во все стороны хоть немного разума и милосердия, и пусть тебя будет видно с любой стороны русского света… И пусть все дурацкие истории, которые завершаются в судах за примирением сторон, назовут, по прецеденту, синдромом Кронштадта!
Многие мои друзья встретили мировой экономический кризис традиционным питерским лозунгом «Не жили богато, не… привыкать», и действительно, если кого и можно удивить житейскими передрягами, то никак не питерского обывателя. В конце концов, в городе проживает более ста тысяч «детей блокады», а у них ведь тоже есть дети, которые много слышали о том, что такое настоящее горе и подлинный ужас и так далее. Идет по цепи память о небывалой ни в каких временах катастрофе. Блокаду пережили, подумаешь, кризис!
Я отчего так хлопочу о Петербурге? Оттого, что это самый прекрасный и самый несчастный город на земле. Такого сочетания красоты и страдания нет нигде. И мы все-таки, несмотря ни на что, должны выстрадать для своего города лучшую долю. Пусть мифы о ленинградцах-петербуржцах, которые до сих пор существуют в России – что они самые вежливые, воспитанные, культурные, свято чтящие прошлое, понимающие ценность старины, бескорыстные и т. п., – не соответствуют реальности. Наша задача не в том, чтобы осуществить идеал, а в том, чтобы к нему двигаться.
В Петербурге существует явный источник, порождающий такие умонастроения, – источник идеализма. На первый взгляд его не различить. Однако он действует. Это источник постоянного излучения неких духовных токов высокого напряжения. Именно они отражают попытки мещанского огламуривания Санкт-Петербурга, настраивают многих людей на сопротивление подлым и пошлым обстоятельствам, провоцируют настоящее творчество. Эти токи высокого духовного напряжения излучают в Петербурге всего-навсего несколько сотен людей. Горстка! А результат удивительный.
Я всех этих людей не знаю. Но один источник излучения мне известен давно, как известен он всему просвещенному Петербургу. Да стоит лишь один раз увидеть ее и услышать, чтобы понять – Алиса Фрейндлих не просто актриса, чудесная и замечательная, не только самый настоящий почетный гражданин Петербурга, «блокадный ребенок» и символ интеллигентной женщины-петербурженки. Это какой-то передатчик волн между небом и землей. Поэтому феномен частичной сохранности настоящего Петербурга я предлагаю назвать по имени этого передатчика – «Фрейндлих-эффект».
Фрейндлих-эффект и в том, что у нас в Питере категорически не принято хвастаться богатством, и все наши нувориши отчаянно скрывают доходы, а если приходится демонстрировать хоромы, как правило, делают это с извиняющимися лицами. И в том, что, испортив в историческом центре многое, погубили все-таки лишь малую часть, поскольку процесс уничтожения Петербурга тормозился как снизу руганью недовольных, так и сверху каким-то подобием совести в тех, кто принимает решения. (Могу указать на Веру Дементьеву, председателя охраны памятников, как полностью замученную Фрейндлих-эффектом.) Наши театры работают неровно, однако в городе нет ни одного гнилого, черного театра, транслирующего разложение сценического искусства, – кроме, конечно, Александринского театра. И вообще, всякий раз, когда я встречаю случаи высокого профессионализма, почти не связанные – увы! увы! – с денежной компенсацией, когда вижу писателей, за мизерные деньги пишущих великолепные книги, музыкантов, каким-то чудом поддерживающих честь своего искусства, да просто смотрю на театральную публику в зале, на их по-питерски бледные, грустные и светлые лица, то вижу все тот же неумолимый, мощный Фрейндлих-эффект.
Работаем, излучаем! И вот волосатая лапа, тянущаяся украсть, как-то замирает. Она, конечно, все равно украдет. Но хотя бы хвастать не станет украденным и не будет утверждать, что так и надо. Что, мол, «все такие».
Да нет, харя твоя воровская, не «все такие». Человек может быть очень высоким существом, если каждый день выбирает не то, что пониже, а то, что повыше. И это стремление быть выше, лучше и чище мы по праву можем и должны называть по имени одного из самых мощных источников питерского излучения «токов идеального», то есть, как и было предложено мною, специалистом-петербурговедом, – «Фрейндлих-эффект».
Который вносит удивительно приятную путаницу в картину национальной деградации.
Обратились тут ко мне люди из движения «Живой город»: подпишу ли я воззвание, призывающее граждан на митинг против строительства башни Газпрома на Охте. Конечно, говорю, подпишу, да и на митинг приду, ведь, как известно, революция – это праздник трудящихся и угнетенных.
Пришла. Полюбовалась на порядочных людей в большом количестве. Однако была сильно удивлена составом выступавших. Среди них оказался поэт Кушнер, только что воспевавший Валентину Ивановну в оде на открытие Дома Союза писателей, и даже историк Лев Лурье, который пять лет кантовался на губернаторском телевидении в полном шоколаде! Хотя что удивляться. Благодарность – элитарное свойство людей высшего типа, а в шайках такого не бывает. В шайках один закон – сдавай подельника, пока он тебя не сдал… Да, видимо, какие-то неизвестные нам, простым смертным, ветры задули против башни, если даже придворная челядь пошла вдруг протестовать. Скорее всего, Охта-центру кранты.
Но, как всякое бесовское порождение, эта треклятая башня просто так уйти из сознания Петербурга не может. Она еще способна намутить много воды. «По башне» наметился раскол среди, как говорится, работников культуры: одни обращаются к президенту и гражданам, высказывая свое неприятие «четырехсот метров бесстыдства», другие, напротив, делятся жаждой увидеть еще при своей жизни этот символ эффективного менеджмента. Причем в сонме противников башни – писатель Татьяна Москвина (это я), а в бригаде сторонников – тренер по фигурному катанию Тамара Москвина, то есть Москвина против Москвиной получается!
По этим пиар-технологиям остается еще найти другого Гребенщикова, другого Басилашвили и другого Битова, чтоб совсем запутать граждан и внушить им, что, так сказать, на каждую вашу несогласную Москвину у нас найдется своя согласная Москвина.
Но мне совершенно не хочется воевать с Тамарой Москвиной – почтенным и уважаемым человеком. Я не знаю, по каким мотивам она подписала чужой бездарный текст, расписывающий прелести газпромовской башни. Но догадываюсь. По тем же самым мотивам когда-то талантливейший Товстоногов ставил жуткие спектакли про Ленина, великие актеры читали по телевидению «Малую землю» Брежнева, выдающиеся композиторы сочиняли кантаты и оратории, славящие партию, и т. д. У власти всегда есть рычаги воздействия на деятелей культуры. Но шло время. И что осталось от той власти и тех деятелей?
Только то, что было сделано от души и по совести. А все спектакли, оратории, фильмы и книги, сделанные по указке, провалились в небытие. И всё, что сделано не по совести, а по приказу, из корысти, из страха, из конформизма, – всё это стремительно несет человека в забвение. И очень часто в это забвение обваливается и то хорошее, что человек успел сделать.
Я, конечно, пишу это не для спящего сознания Татьяны Булановой, которая у нас теперь на телевидении рассказывает о событиях культуры, с трудом вспоминая, что ей там редакторы понаписали. И не для Александра Невзорова, которого двадцать лет по инерции называют журналистом, когда он давно стал профессиональным любителем денежных знаков.
Если эти и другие лица, к примеру, завтра навсегда улетят на Луну, культура наша ничего не потеряет. Но среди тех, кто подписал письмо, одобряющее башню Газпрома, есть действительные авторитеты, и это люди немолодые.
Надеюсь, здоровье их крепкое и им не понадобится в ближайшее время попасть на обследование с помощью томографа – прибора, сканирующего состояние головного мозга. Ведь в таком случае они бы узнали, что подобных приборов в городе три, на них тысячные очереди. Не дай бог им придется задуматься: а кстати ли в городе, где три томографа, строить не нужную никому башню в четыреста метров? И что такое «деньги Газпрома» – уж не наши ли это деньги, полученные от эксплуатации общего национального достояния, очень тихо, мило и начисто отобранные у нации «эффективными менеджерами»?
В Интернете подписавших письмо за башню награждают такими эпитетами, что жутко делается. Надо же было до такого состояния довести психику города и особенно молодежи! Надо же было проявить столько бездарности именно по части пиара, чтоб не суметь объяснить даже немногие положительные стороны своей политики и вызвать нутряную неиссякаемую ненависть!
О проекте
О подписке