Отдельная квартира

Как бы невыносимо ни было ей, как интроверту, постоянно делить жилье с другими, часто малознакомыми людьми, а материальное положение вынуждало. Сначала институтское общежитие и отвязные соседки по комнате, которые если не уходили тусоваться в какой-нибудь клуб, то обязательно устраивали вечеринки дома. Потом пришлось снимать квартиру пополам с такой же вчерашней студенткой, но уже было полегче. Обе работали и встречались разве что только утром в коридоре. Позже соседка съехала к парню, а на ее место нашлась другая такая же работающая девушка. По счастью, они заранее обговорили условия совместного проживания, и конфликтов почти не возникало.

Но какое же было огромное облегчение, когда вместе с новой работой появилась возможность снять квартиру только для себя. По сносной цене, собственники вроде нормальные, с разумными требованиями. Квартира старенькая, но опрятная. Вся техника и, главное, сантехника работает исправно. Что еще нужно?

Один только незначительный нюанс, которому почему-то хозяева придавали особое значение. Риелторша, такая же молодая девушка, как она сама, исправно проговорила этот, по ее словам, косяк, насмешливо закатив глаза: ведущая в коридорчик дверь единственной комнаты все время сама собой открывалась. В закрытом положении ее удерживал только замок, но хозяева очень просили его не использовать. В принципе дверь была вообще не нужна, запираться не от кого. Но то, что хозяева давали совет по такому ничтожному поводу, да так настойчиво, вызывало улыбку. Впрочем, у всех свои тараканы, а на цену это никак не влияло.

Получив ключи, уже через силу практически на пороге обменялась последними словами с риелтором. Хотелось наконец остаться одной, распаковать вещи и начать спокойно жить отдельно от всех этих утомительных людей.

Первым делом она разложила немногочисленные вещички, потом принялась за уборку, предвкушая, как вечером засядет за сериальчик с чашкой чая. И никто не будет мешать, путаться под ногами, требовать переключить канал, таскать конфеты из вазочки.

Дверь в комнату действительно постоянно распахивалась настежь, даже если подложить под нее много раз сложенную бумажку. Но это совершенно не нервировало ее. Всегда можно было купить симпатичный ограничитель для двери.

Только вечером, когда она уже приготовила себе уютное гнездышко и устроилась на разобранном диване, с лестничной клетки потянуло сигаретным дымом. Очевидно, кто-то из соседей решил не портить воздух у себя дома, предоставив наслаждаться табачной вонью другим квартирам. Что ж, этого хозяева не учли, когда высказывали свои пожелания.

Она нехотя выползла из-под пледа и, шурша по паркету шерстяными носками, решительно закрыла дверь в комнату. Щелкнула замком и проверила, дернув за ручку. Дверь не шелохнулась.

И тут прямо за ее спиной, у левого уха – она даже почувствовала дуновение воздуха на своей щеке – раздался сухой смешок, и, холодея, она услышала вкрадчивый голос:

– Наконец-то! Вдвоем ведь нам гораздо лучше…

Считалось, что родственник, умирая, остается частью семьи и продолжает участвовать в ее жизни. Он может с того света помогать благополучию живых, но нужно неукоснительно соблюдать правила, чтобы покойник не вредил и, главное, не возвращался.

Беленький волчок

За покрытым инеем окном старого деревенского дома сумрачно, и только заснеженное поле, пустынное, неприютное, перерезанное на горизонте черной полосой леса, синеет под ледяной полной луной. Снега навалило почти по самые окна, кусты вообще ничем не отличаются от сугробов.

В маленькой комнате с низким потолком тускло горит настольная лампа. Вся мебель старая, громоздкая, темная, но от этой тесноты создается ощущение надежности. Как в детстве: окружил себя со всех сторон игрушками и диванными подушками, и можно спокойно, без страха дожидаться, когда вернутся из гостей родители, возбужденные, веселые, будут в прихожей ронять вещи и громко шикать друг на друга: «Не разбуди ребенка!»

Подоконник ледяной, хотя в комнате очень тепло, даже душно. Елена отдергивает руку и по инерции дует на пальцы. Ожог холодом – смешно остужать его. И озноб, словно за шиворот сыпанули пригоршню ледышек. Пришлось даже плотнее в шаль закутаться. В доме душно, а ей зябко. Неужели заболевает? Совсем некстати.

Из старого радиоприемника слышится приглушенно на фоне радиопомех песня, искаженная, как на зажеванной пленке. Может, и не песня, а просто причитания, плач. Неприятно царапающее ощущение, когда в груди свербит и сам не понимаешь почему. Лучше вообще выключить.

Детская кроватка втиснута между диваном и комодом. Так всегда можно прямо с дивана дотянуться, а комод вообще раньше использовался как пеленальный столик, надежный, верный, помнящий всех младенцев их семьи. У комода на боку, ближе к левой передней ножке, процарапана завитушка, похожая на усик мышиного горошка. Случайно она там появилась или намеренно – теперь уже не узнать. Эта завитушка – как приветственный знак для начинающего ползать малыша, с высоты взрослого человека ее ни за что не увидишь.

На кроватке – груда одеял и еще плед. Елена сама его в детстве обожала, плела косички из бахромы по краям. И ее малышка точно так же любит. В доме душно, Елена точно знает.

Но им вдвоем почему-то совсем не жарко. Вот, даже плед пришлось достать. Наверное, виновата эта проклятая метель за окном.

Елена садится на край кроватки, похлопывает успокаивающе и тихо-тихо напевает:

 
Придет беленький волчок,
Схватит Тоню за бочок…
 

Из-под вороха одеял немедленно раздается детский голосок:

– Мам, серенький волчок!

Будто и не спала совсем, голос ясный, чистый. Все подмечает, все замечает. Славная, любимая девочка.

– Да, Тонечка, ну конечно, серенький…

 
Стащит Тоню во лесок,
Закопает во песок,
Станут Тонечку искать
По болотам, по мохам,
По ракитовым кустам.
Пирогов напечем,
Поминать пойдем,
К тебе, дитятко, зайдем.
 

Надо бы прибраться.

Настольная лампа светит приглушенно, уютно, но Елена-то знает, что и на комоде с завитушкой, и на подоконнике, и на столе, и даже на полке в шкафу – чашки с недопитым чаем. Каждый раз нальет себе, отопьет, отвлечется, поставит куда придется, а потом новый чай заваривает. Очень рассеянная стала. Надо бы порядок навести, собрать наконец их все и перемыть. Нет. Потом… Пока не закончатся все чистые чашки в буфете, даже не стоит и начинать уборку.

И одежда разбросана где попало. Скомканная, впопыхах наваленная, лишь бы не на пол. Ну и ладно.

Из-под вороха одеял, из-под пледа снова голосок, будто и не засыпала вовсе, ясный, родной. А вот вопросы задает тревожные:

– Мам, а белая собачка не придет?

Елена отворачивается, непроизвольно смотрит в окно. Не надо малышке видеть, как мама меняется в лице. Когда-то Тоня пальчиками стала разглаживать ей лицо, сказала, что мамочка красивая, нельзя красоту комкать.

Пусть не видит, не расстраивается. И хотя Елена очень старается, голос звучит предательски глухо, не так ласково, как хотелось:

– Не придет, если будешь спать.

Получается даже грубо, назидательно.

– Тогда папа придет?

Елена вздрагивает, как от удара. Надо держать себя в руках, в конце концов.

– Папа… Не придет. Спи!

– Хорошо! – Счастливый вздох из-под одеял.

Малышка верит, надо бы и самой себе поверить…

Елена тихонько поднимается, подходит к окну. Вглядывается во тьму, ежась, обхватив себя руками, не замечая, что снова тревожно хмурится, комкает лицо.

Свет из комнаты не ложится на сугробы под окном. Настольная лампа светит еле-еле. Наверное, если смотреть издалека, можно подумать, что в доме никого нет или уже все спят. И уж точно никого не ждут.

Вдруг с той стороны в окно бросается что-то белое, неприятно шкрябает по стеклу. Это всего лишь метель, горсть снега. Так бывает. С поля всегда задувает ветер. Но Елена испуганно отшатывается, хватается за сердце, которое колотится сильно-сильно, почти у горла. Тихо говорит:

– Не приходи!

А что толку?.. Лучше бы молчала. Лучше бы не вспоминала.

Стук в дверь сначала кажется тоже воспоминанием, эхом мыслей. Но даже на это эхо Елена резко оборачивается, а потом бросается проверить дочь. Та спит. Ворох одеял неподвижен. Наконец-то спит.

За одной из чашек с давно остывшим недопитым чаем спрятано свидетельство о разводе. Может быть, на нем остался неряшливый круглый след – это Елена случайно поставила грязную чашку прямо на документ, когда он еще лежал на столе вместе с другими бумагами. Ничего, это не то, что стоит беречь. И отношения эти не стоило беречь так долго. Оборвать сразу, как только он начал распускать руки.

Сначала была пощечина «за дело». Тогда она провинилась, совершила ошибку, потому и оправдала его. Как говорится, мысленно сама себя пнула. А он не мысленно… Потом поводы стали ничтожными, а побои – несоизмеримо жестокими. Почему она все еще считает, что побои могут быть соизмеримыми? Почему они вообще появились в их жизни?

Елена медлит, делает пару вдохов и сама поражается, насколько они громкие. Пугающе громкие. Кажется, их слышно даже за стенами дома. А стены толстые, бревенчатые. Хотя дом старый, видавший не одно поколение ее семьи, ему еще стоять и стоять. Он и Елену переживет.

Но эта мысль совсем ее не успокаивает. Заставляя себя не красться, Елена подходит к двери, прислушивается. Дверь заперта на все замки, сверху – засов. И к ним не зайти, и самим не выйти… Так, опять неправильная мысль.

Елена ждет. Конечно, ее не слышно снаружи, но, наверное, этого и не нужно.

– Это я, открой.

Голос мягкий, почти ласковый, как на самой заре их отношений. В последний год перед разводом он таким тоном с ней совершенно не разговаривал.

– Я тебя не жду! – Она тут же поправляется: – Мы тебя не ждем.

Елена не повышает голос, боясь разбудить малышку, но ему все равно слышно каждое слово, и в его тоне постепенно становится все меньше ласки. Елена давно научилась улавливать нюансы.

– Я за дочерью. Давно не видел.

Елена быстро оглядывается. Горка одеял на детской кроватке не шевелится, не слышно даже сопения. Нет, все же спит, не лежит, затаившись, испуганно прислушиваясь. Сладко спит, конечно.

Елена неожиданно для себя громко сглатывает, прежде чем снова заговорить:

– И она тебя тоже не ждет. Уходи.

Там, за дверью, в сумраке гоняет поземку по пустынному полю ветер, закручивает в снежные вихри. Прабабушка говорила: черти пляшут.

– Это мой дом и моя дочь. Открывай, сука!

Елена отшатывается от двери, как от удара. Настоящего удара. Теперь он не притворяется.

Это ее дом. Да, он все время оплачивал счета, а раз так, говорил он, то и имущество принадлежит ему. Еленины родители подарили дом в деревеньке Зелёново его дочери, она – несовершеннолетняя, значит, дом по закону принадлежит и им тоже, ему и Елене. Но Елена за дом не платит, Тоня – тем более, он в любом суде это легко может доказать. Значит, его дом.

Елена ведь соглашалась с ним. Это было до того, как все окончательно испортилось. Иногда ей казалось, что если бы она чуть-чуть потерпела, то все можно было бы исправить. Они сходили бы к семейному психологу. Она могла бы просто не провоцировать. Неужели так сложно потерпеть и не провоцировать? Они же были так счастливы…

Он словно услышал ее, как всегда угадывал, даже если она ничего не говорила. Голос его был ласков и почти нежен:

– Открой, любимая.

Он ведь сначала так оберегал ее. Оберегал их с Тоней…

Елена проверяет запоры. Они новые, недавно поставлены. Раньше не было нужды запираться.

Елена прислоняется спиной к двери, лицом к комнате, но не видит ничего. Все расплылось, и толстый кусок дерева за спиной – самое надежное и спасительное, в чем она может быть точно уверена.

От громкого стука дверь будто бы содрогается. Но это не так. Вся ярость, какую он вкладывает в удар, не обладает достаточной силой, чтобы поколебать дверь. Однако один из замков все же громко звякает от удара. И Елене кажется, что этот удар пришелся прямо ей по спине. Как раньше…

Отшатнувшись, она быстро оборачивается и накрывает ладонью предательский замок.

– Уходи, откуда пришел!

– Мне холодно. Ты меня сама позвала.

Холодно… Это правда. Холодно и снаружи, и внутри.

Елена отворачивается от двери, опять обхватывает себя руками, как бы обнимая, раскачивается.

– Днем звала. Днем.

Плакала и звала. Но когда это было?

Ей психолог сказал: начинайте новую жизнь, начинайте с белого листа… Если ничего изменить не можете, меняйте себя, меняйте свое отношение.

И Елена терпела, даже не вспоминала, не вспоминала несколько месяцев. Не вспоминала, но и не забывала никогда. Не вспоминала, будто и не было ничего.

Там, за свидетельством о разводе, спрятано исковое заявление об определении порядка общения с ребенком. Неужели нужно было довести до этого? Неужели нельзя было как-то измениться самой, не пытаясь изменить его?..

– Сука!

Вот теперь он по-настоящему зол. И дверь по-настоящему трясется под его ударами, хотя не должна. Хотя не может такого быть…

Не может такого быть!

Прабабушка говорила, что нечистую силу надо остерегаться, но не бояться. Ее всегда отгонит молитва. Надо только верить. А кто он, если не нечисть?

Елена беззвучно шевелит губами, крестится. Слова молитвы путаются, она сбивается, начинает сначала…

Но удары в дверь постепенно стихают, значит, все же помогло.

– Мама, это кто? Белая собачка?

Голос малышки почти не слышен из-под одеял. Непонятно, испугана она или ей просто любопытно.

Елена мгновенно преодолевает расстояние от двери до детской кроватки, быстро садится на краешек, ласково гладит бочок:

– Белая собачка.

Пытается унять дрожь в голосе.

– А папа меня больше не заберет?

Елена отворачивается от кроватки и наконец начинает плакать – беззвучно, хотя хочется выть. Слезы катятся по щекам, капают с подбородка. В груди очень-очень больно. Очень больно.

Надо взять себя в руки. Как и во все эти дни. Бесконечные, уродливые, злые дни.

Елена тихо, прерывистым голосом обещает:

– Не заберет. Спи.

Как там прабабушка пела? Слезы в голосе не скрыть, но лучше так, чем молчать.

 
Ты, волчок, не приходи,
Нашу Тоню не буди.
Тоню мы не отдадим,
Тоня нам нужна самим.
 

Тоня спит. Она давно спит, ей не страшно и спокойно.

Тоня не умеет читать, но даже если бы и умела, то не читала бы все эти заголовки, которыми Елена с самоубийственной жадностью травила себя: «Бродячий пес стал причиной автомобильной аварии. Погибли мужчина и его маленькая дочь». Белый бродячий пес.

Там, в шкафу, за стеклом, в красивой рамке – Елена очень придирчиво выбирала ее, – лучшая Тонина фотография. Яркая, пестрая, и Тоня хохочет радостно. Черная траурная ленточка в углу почти незаметна. Тоня спит.

Елена смотрит на дочь и снова беззвучно плачет. Все равно нельзя громко. Потом встает, медленно подходит к двери и слушает. Решительно отпирает все запоры, все новенькие замки. Пусть! Отступает на шаг от двери и ждет. Но ничего не происходит. Это она должна решать, что будет дальше, только она.

Елена вытирает слезы, делает глубокий вдох и, быстро нажав на дверную ручку, распахивает дверь.

Собственно, чего она ожидала?

Вот привычная лестничная клетка обычного подъезда многоэтажки. Двери лифта закрыты, лестница, ведущая и на нижний, и на верхний этаж, пуста. Лампа на лестничной площадке с тихим гудением мигает. Она давно неисправна, но всем наплевать.

Это правда, Елена сама звала. А потом перестала. Стало тошно, и душу саднило, будто сорвало ее внутренним криком. Замолчала, а они и пришли. Каждое восьмое февраля они приходят. Она не зовет, терпит. Так надежнее.

Однажды она откроет дверь до того, как стихнет стук. До того, как на диване окажется просто груда одеял, прикрытая пледом с постепенно исчезающим запахом Тони. До того, как она осознает, что надо спасаться.

Елена откроет дверь там, в Зелёново. Интересно, что стало с домом, завещанным Тоне? Правда ли он сгорел однажды зимой? Елена так ни разу и не съездила проверить, да и не для кого уже было…

И как скоро спохватятся, что с восьмого февраля – с того восьмого февраля, когда она откроет дверь, – Елена не выходит из своей квартиры и не отвечает на звонки?..

По поверью, 8 февраля покойники, очень скучающие по земной жизни и своим родным, могут покинуть загробный мир и навестить живых родственников.