Открытый урок

Если бы Дашку спросили, кто из ее знакомых настоящий джентльмен, Дашка не задумываясь назвала бы Лёнечку. Он был культурен и элегантен, ходил в белоснежных рубашках и черных костюмах без единой морщинки-складочки, галстук закалывал серебристой булавкой, легко краснел, всегда пропускал даму в дверях и застенчиво улыбался, посверкивая очками в тонкой, почти незаметной оправе. Говорил Лёнечка мало и еле слышно, к любой фразе норовя добавить «пожалуйста» или «спасибо», а точнее, чаще please или thank you, потому что Лёнечка – Леонид Елизарович – преподавал в Дашкином классе английский.

Ученики кроткого Лёнечку не обижали, а уважали. Двоек он никогда не ставил, о программных туманах, индейке в клюквенном соусе и Биг-Бене рассказывал интересно, а не в стиле London is the capital of Great Britain.

После звонка на урок субтильный Лёнечка вставал перед классом, подтянутый и учтиво сияющий – белоснежным воротничком, этикетной улыбкой, стеклышками очков. Робко, но с безупречным произношением говорил:

– Good morning, children.

Великовозрастные children дежурно тянули в ответ свой пресный «мо-онинг» и шумно рассаживались за партами.

Но иногда Лёнечку игнорировали – не специально. Просто он был очень тихий, а девятиклассники – громкие. На перемене ходили по классу, присаживались на крышки парт, что-то обсуждали-галдели – и не слышали иногда учительского приветствия. Тогда невозмутимый Лёнечка самую малость сиял у доски вхолостую, никем не замеченный, после чего вздыхал и повторял «good morning» погромче, и урок начинался уже неминуемо.

В одно такое доброе утро Лёнечка перешел с безупречного английского на свой джентльменский русский и застенчиво объявил:

– Господа, в среду к нам пожалует экспертная комиссия. Прошу вас подготовиться хорошо и держать себя подобающим образом.

Ученики закивали нестройно, а чей-то бойкий голос уточнил:

– Зачем комиссия-то?

– Я имею честь быть участником конкурса педагогических достижений, – объяснил Лёнечка и, улыбаясь, добавил: – Комиссия прибудет, чтобы оценить мои достижения в деле вашего обучения.

Несмотря на блеклую иронию в Лёнечкиной улыбке, было понятно: комиссию он боится.

В среду вслед за Лёнечкой в класс прошествовали эксперты – две женщины средних лет и один пожилой мужчина, молчаливые, с какими-то папками в руках. Перемена продолжалась, ученикам велели ждать в коридоре. Через минуту, оставив экспертов одних, в коридор вышел и бледный Лёнечка. То и дело поправляя воротничок белоснежной рубашки – похоже, она душила его, – англичанин грустно бродил по коридору туда-сюда. «Здрасте!..», «Здрасте, Леонид Елизарыч!..» – то и дело раздавалось со всех сторон от пробегавших мимо учеников. «Здравствуйте, здравствуйте…» – шелестел в ответ понурый Лёнечка, не поднимая глаз, но тут…

Разрумянившийся третьеклассник, летевший по коридору, траекторию полета не рассчитал – и с разбега врезался в мягкого Лёнечку!

Лёнечка покачнулся… развернулся… схватил мальчишку за плечи, тряхнул и раскатисто проревел:

– Куда же ты пр-р-решь, скотина?!

Все, кто был в коридоре, испуганно обернулись. Некоторые еще пару секунд озирались по сторонам, не сумев опознать источник столь грозных звуков – в Лёнечке. Щеки его алели, очки сверкали, очи за очками сверкали тоже. Он был великолепен!

Между тем несчастного мальчишку англичанин не выпускал и продолжал трясти как грушу. Вмешаться никто не решался. Жертва готова была зареветь. Но ситуацию спас звонок на урок!

От громкого звона Лёнечка опомнился, провел рукой по лицу и шагнул в класс.

Тема урока была Choosing a Career – «Выбор профессии». Успокоившийся Лёнечка вызвал отличника Колю Камышова, и тот неожиданно стал рассказывать, что хочет быть космонавтом.

– Work should bring real satisfaction, otherwise our whole life will become dull and monotonous. I am ready to devote all my live to look at the stars and to serve humanity…^[1] – вдохновенно фантазировал Камышов на прекрасном английском.

Непонятно было, то ли он у всех на глазах раскрывает душу, то ли паясничает и срывает Лёнечке урок.

Дашка слушала Колю вполуха, а сама с удивлением думала, что любой человек, даже скучный отличник или черно-белый джентльмен, – это загадочная Вселенная и ежедневные встречи с ним – как выход в открытый космос…

Страшные вопросы

Дашка панически боится химичку Марью Тарасовну. Глупо в пятнадцать лет перед училкой так трепетать – только Дашка ничего с собой поделать не в состоянии. Дашкин папа называет это «иррациональный страх». Если Марья на уроке вызывает Дашку, сердце у нее колотится, язык немеет и даже простые слова в голове путаются – что уж там говорить о химических формулах!

По вторникам и четвергам в девять утра Дашкин девятый «А» заходит в кабинет химии. Мальчики заученно пропускают девочек, сами плетутся следом. Пронзительно-белый свет с потолка бьет по глазам – по контрасту с мутной осенью за окном. От стеклянной поверхности белой парты мерзнут ладони – экран из стекла защищает казенное дерево от химических реагентов. Дашке очень хочется, чтобы ее защитили тоже – укутали потеплее, отгородили экраном, телепортировали, в конце концов, – из этого страшного кабинета, белого и стеклянного. Он напоминает ей и операционную, и секретную лабораторию, где проводят жуткие опыты, и просто обледеневший зимний лес…

Марья Тарасовна – хозяйка страшного места, «заслуженный учитель», величавая старуха с высоким глянцевым начесом черных волос. Неизменный бордовый маникюр, смуглые старческие руки в пигментных пятнах. Чтобы не запачкать пальцы, свой кусочек мела она заворачивает в бумагу – тонкую, гофрированную. «Здравствуйте, – надтреснутым голосом говорит Марья Тарасовна. – Садитесь…» И начинается Дашкин кошмар.

– О свойствах хлороводородной кислоты расскажет нам… Федорова Дарья!

И Дашка восходит на кафедру как на эшафот. В кабинете химии ведь не просто стоит учительский стол, за которым сразу же на стене висит доска, – там перед доской длинное возвышение, чтобы опыты всем видно было… На это возвышение и ступает бедная Дашка. Стучать мелом по доске гораздо хуже, чем весь урок химические кракозябры писать в тетради!.. На своем месте, за белой стеклянной партой, привычно, хоть и противно. Привычно противно. А когда нос к носу окажешься с собственным отражением в глубине зеленой доски и замаячит наверху уравнение, начерченное мелом… И надо сию минуту решать его, у всех на глазах… И вдобавок писать крупно, разборчиво, как требует Марья, чтобы всем понятно было решение… Тут уж в голове совсем пусто становится!..

Na₂CO₃ + 2HCl = 2NaCl… так, чего не хватает… плюс вода?.. плюс…

– Цэ о два! – шепчет ей сосед по парте, всезнающий Коля Камышов.

– Чего? – вполоборота, краем губ шепчет она в ответ.

– Цэ! О! – Камышов изо всех сил округляет губы – вылитый карп! Дашка на днях видела карпов в океанариуме. – О! Два!

Он показывает Дашке на пальцах английскую V, два, но Дашка только нервно моргает, и Камышов начинает заново:

– Цэ! О! О!!!

Марья на другом конце кабинета оборачивается, выразительно смотрит на Колю.

– О-о-о… – нарочито зевает Камышов, прикрывая рот ладонью.

За партой в левом ряду подмигивает Дашке лучшая подруга Света Романчук: мол, ничего, прорвемся!.. Подмигивает, но не подсказывает: в химии она тоже не сильна…

Zn + 2HCl = … Издевательство какое-то… Дашка волнуется, ее даже подташнивает…

Zn + HCl = ZnCl + H₂…

Рука с мелом беспомощно опускается.

– Ну, что? – раздраженно говорит Марья Тарасовна. – Федорова, мы не можем весь урок с тобой возиться! Что получится? Какая соль?

– Хлорид, – отвечает Дашка. – Хлорид цинка…

– И как написать формулу хлорида цинка?

Страшный вопрос. Дашка молчит. Ей совсем не по себе, она ничего не соображает и хочет одного: вернуться за свою стеклянную парту, на которой без нее сиротливо лежат раскрытый учебник и любимая ручка в виде гусиного перышка – больше ни у кого такой нет.

– Хлорид цинка, Дарья, ну?!

И блестящая черная прическа колышется предупреждающе в сторону Коли:

– Камышов! Не смей подсказывать!

… = ZnCl₂ + H₂ – не выдержав, дописывает в итоге сама Марья Тарасовна своим элегантным мелком в миниатюрной бумажной юбке.

– С какими металлами, кроме цинка, взаимодействует соляная кислота? – ударяет в Дашку последний страшный вопрос.

Дашка в нокауте.

И вот ее вернули за парту. Она сидит, механически сжимая в правой руке ручку-перышко, а Марья поднимает от журнала блеклые серые глаза и чеканит каждое слово:

– За незнание. Простейших вопросов. И химических формул. Ставлю тебе. Два. – И буднично, без металлических воспитательных интонаций, добавляет: – Свой дневник мне передай…

Дашкин дневничок в цветастой обложке плывет по рядам прямиком к Марье.

«Ничего, успеешь исправить…» – сочувственно шепчет Камышов. Ага, ему-то что… Он все уравнения и задачи решает – на раз! И первые места на городских олимпиадах занимает – и по химии, и по физике, и по математике. Самое обидное, что даже списать у этого горе-вундеркинда нельзя – в сложных задачах решения у него нестандартные, эксклюзив… Да и от камышовского почерка самые закаленные учителя стонут, подолгу его разбирают. Но Колю не ругают, тетради ему проверяют и пятерки ставят: одаренный ребенок!

– Эт-то что такое?!

Дашка вздрагивает, смотрит на Марью Тарасовну. А та всерьез недовольна, замораживает и глазами, и голосом… И опять не по себе Дашке, хотя волноваться больше нет сил.

– Почему. У тебя. В дневнике. Записано. Что меня. Зовут. Ма-р-р-рья?!

Раскатистое «р» замирает в напряженно притихшем классе, и Дашка не понимает, в чем на этот раз виновата. Дневник передают ей обратно, и она видит: Марью угораздило заглянуть на первую страницу, в раздел «Преподаватели», где положено в начале года перечислить все предметы, всех учителей… Напротив «Химия» у Дашки записано «Ермакова Марья Тарасовна». И у одноклассников ее так записано…

– Что. За. Просторечие?! Мария Тарасовна! Меня. Зовут. Мария! – гремит в тишине над головами удивленных учеников: вся школа, вплоть до директора, много лет называет химичку именно Марьей Тарасовной – как-то лучше, складнее звучит.

Мягкий знак в дневнике у Дашки дважды зачеркнут красным, и на месте его пламенеет огромное и, на полстраницы почти – Мария Тарасовна. Маразм! Ну и двойку за сегодняшний урок она Дашке нарисовала «от всей души» – гигантский красный лебедь, неимоверно жирный, вылезает из отведенной ему типографской клетки и вверх, и в стороны…

– А Марья-искусница – это в сказках, – тише добавляет химичка, иронично скривив напомаженный бордовый рот.

Урок продолжается…

Дашка вздыхает, грустит. И улетает мыслями далеко-далеко. Белое пластмассовое перо само по себе выводит условие задачи – вслед за мелом, царапающим по доске, в руках очередного страдальца. Дано. Молярная масса. Если взвесить маляра… Та-ра-ра… Ох нет, масса же молярная, значит, моль… Сколько весит сытая моль… Число Авогадро… А смешная фамилия! Почти авокадо… Как там у Северянина? У него про ананасы, но какая разница… Авокадо в шампанском, авокадо в шампанском, удивительно вкусно, искристо и остро! Дурацкие слова «искристо» и «остро», о чем думал поэт… Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!.. По-испански, кстати, «авокадо» – это адвокат.

– Федорова! Почему не пишешь – ты уже все решила?!

…Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы без своего авокадо…

Прозвенел звонок с урока. Дашка подошла к Марье Тарасовне забрать журнал. Носить его из кабинета в кабинет было Дашкиной подневольной обязанностью. «Ты девочка честная, я тебе доверяю», – сказала однажды классная, одарив Дашку этим поручением.

Химичка пролистнула в журнале пару страниц, нахмурила нарисованные черные брови.

– Ты иди, а журнал я принесу. Тут заполнять надо. Какой у вас урок?

– Классный час, в кабинете географии, – прошелестела Дашка. И скользнула скорей на свободу из ненавистного кабинета, и даже нечаянно хлопнула дверью. Не сильно.

Классный руководитель, энергичная молодая красотка Инна Евгеньевна, изо всех сил торопилась и торопила своих подопечных.

– Поживей рассаживаемся, дорогие, поживей! И начинаем скорее – много надо успеть сегодня!

Камышов глянул лениво на свои дорогие наручные часы (не родители богатенькие подарили – сам заработал, выиграл в какой-то международной математической игре), шепнул Дашке: «Перемена еще четыре минуты и семь секунд». Но Инну Евгеньевну было не остановить.

– Так! Пускаю по рядам листочки! – Стопки белых тетрадных четвертинок поплыли с первых парт на последние, постепенно тая. – В верхнем углу – фамилия! Имя не пишите, время экономьте! И укажите, какое поручение вы хотите выполнять!

Всяческие «поручения» были идеей фикс Инны Евгеньевны. Она виртуозно тасовала между учениками нагрузки – как общественные, так и свои собственные, полагавшиеся ей как классному руководителю. На этот раз Инна придумала новую фишку – чтобы каждый сам назначил себе задание на учебный год. Дашка написала на своем листочке: «Ухаживать за цветами». Цветов в кабинете географии развелось много, и кто-то должен был после уроков регулярно их поливать, протирать листья. Это казалось меньшим из всех зол, да и цветы Дашка любила. Но предчувствовала, что придется ей по-прежнему мотаться с журналом, изо всех сил стараясь не забывать его на подоконниках.

– Так, дорогие, заканчиваем! Листочки передаем! – лихо командовала Инна Евгеньевна. – Важное сообщение: в пятницу к нам в школу приедут финны!

– Зачем? – устало спросил Коля Камышов.

– Перенимать педагогический опыт! И совместный проект у нас будет по экологии. Но это потом… Открыли дневники, записали: в четверг после уроков – генеральная уборка!

Дружное страдальчески-недовольное «у-у-у» прокатилось по классу.

– И не «у-у-у», – передразнила Инна Евгеньевна, – а чтобы в четверг все были как штык! Кровь из носа! Вы же дома убираетесь, когда гостей ждете, верно? – Инна выдержала эффектную паузу (возражать никто не посмел) и переключилась: – Так, что у нас с успеваемостью в начале года… Дарья, где журнал?

– У Марьи Тарасовны, – объяснила Дашка. – Она его заполняет, сама принесет.

– Нет, нам сию секунду надо! Иди поторопи ее! – Дашка в ужасе воззрилась на Инну Евгеньевну. – Кстати, сегодня общие фотографии пришли – заодно ей отдашь. – Инна протянула Дашке традиционное сентябрьское фото их класса, на котором в этом году запечатлелись с учениками и директор, и несколько предметников на память – все-таки девятый класс, в конце года выпускной.

Дашка поплелась к жуткому белому кабинету. По дороге вспоминала, как Инна уговаривала Марью Тарасовну сфотографироваться с их девятым «А». Весь класс, фотограф, директор и другие учителя терпеливо ждали, а Марья отнекивалась: «Не хочу я, и не просите! Не в том возрасте, чтобы фотогеничной быть». Но уговаривать – ничего не скажешь – Инна умеет.

Дашка постучалась, заглянула в кабинет. Марья сидела за учительским столом перед раскрытым журналом, кивнула на него Дашке:

– Можешь забирать, Федорова, я как раз закончила.

Дашка подошла к столу, неуверенно протянула фотографию:

– Это вам…

Марья проворно взяла снимок. Разглядывала его придирчиво, поджимая острые уголки педантично подведенных бордовых губ. А Дашка в это время стояла рядом, не знала, что говорить и куда смотреть. Взгляд упал на идеально ровную нитку пробора в Марьиных волосах. Иссиня-черные по всей длине, у самых корней – буквально на два миллиметра – они были неожиданно белые. «Так она седая… Она седая, просто красится…» – прилетела сама собой внезапная мысль.

Бордовый Марьин ноготь одобрительно постучал по глянцевой поверхности фотографии – в том месте, где смотрело с нее лицо самой Марьи, хронически надменное, без тени улыбки.

– Да я тут просто красотка Мери! – резюмировала она с иронией, но видно было, что Марье и вправду нравится. – Что ты стоишь, Федорова?! Я же сказала тебе – журнал можешь забрать.

К очередному уроку химии Дашка готовилась прилежно и мандражировала особенно сильно: хочешь не хочешь, двойку надо исправить. Но случилось чудо, и даже не одно. Во-первых, в тот день с самого утра выпал снег, хотя был только октябрь. Во-вторых, Марья встретила их какая-то непривычно тихая. Весь урок никого не спрашивала – только рассказывала сама о Менделееве, о его научных путешествиях и творчестве (так и говорила – «творчество»!) и даже упоминала его дочь Любу, ставшую женой Александра Блока. Говорила она интересно, размеренно и даже певуче, иногда бросая взгляд на снежное кружевное мельтешение за окном. А Дашка слушала ее и думала о том, что снег – белый песок…

Мы внутри огромных песочных часов, кто-то перевернул их – и на землю падает белое время. Но заснеженный день не видит, не знает этого – и дремлет, и не торопится никуда… Печально дремлет… день заснеженный… Деревья зябнут от тоски… И льется стон прощальной нежности в седые тихие пески…

А в конце урока, когда все приготовились, по традиции, записать километровое домашнее задание, Марья спросила:

– Кто знает, какой сегодня праздник?

Все замолчали в недоумении, а Дашка тихо сказала:

– Покров.

Марья услышала, приподняла нарисованные брови:

– Что, только Федорова знала? Так вот, в честь праздника… – Тут прозвенел звонок, и она закончила, повысив голос: – В честь праздника я ничего вам не задаю!

Класс довольно загудел, загремел отодвигаемыми стульями.

А через месяц Марья умерла.

Нет, не так, не скоропостижно… Марья легла в больницу на операцию – об этом сказали девятому «А» и вездесущая Инна Евгеньевна, и новая, временная, химичка – длинноносая, долговязая, нескладная и совсем незлая Нонна Сергеевна, к которой мигом прилепилось прозвище Нос. От Инны Евгеньевны класс узнал и о благополучном возвращении Марьи Тарасовны из больницы домой, и о том, что она идет на поправку… А потом Инна внепланово собрала всех на очередной классный час, потребовала абсолютной тишины и внимания.

– Сегодня мы получили трагическое известие!.. – В классе стало действительно тихо, и в этой тишине молодой Иннин голос звенел – скорее задорно, совсем не трагически. – Скончалась Марья Тарасовна Ермакова – прекрасный человек, заслуженный учитель! Я прошу почтить ее память минутой молчания!

Было слышно, как жужжит под потолком то ли непонятно откуда взявшаяся муха, то ли неисправная лампочка, – Дашка не поднимала головы. Класс стоял, класс молчал. Минута истекла.

Инна вздохнула, посмотрела зачем-то вниз – на свои лакированные красные туфли. Чуть заметно качнулась на высоких каблуках, переступила с ноги на ногу. Откашлялась.

– Так… Что у нас с успеваемостью в конце триместра? Дарья, где журнал?

И Дашку послали за журналом – на этот раз в учительскую. В первой комнате, вопреки обыкновению, никого не было, но за стенкой шел разговор, доносились обрывки фраз.

– Надо же, сначала ведь выздоровела…

– Да нет, операция неудачно…

Дашка замерла, невольно прислушалась.

– Так ее же экстренно увезли – было поздно лечить…

– В сознании? Ну да, до конца оставалась…

– В больнице, в последние часы, у дочери спрашивала: «Это всё, да? Это уже всё?»

– Дочь-то была?

– Прилетела, еле успела. Сложные у них были отношения…

– Внуки? Нет, не было…

…Печально дремлет день заснеженный… Деревья зябнут от тоски… И льется стон прощальной нежности в седые тихие пески…

Звенит хрустальный лес на дудочке невыплаканных белых слез…

Сегодня умерла Снегурочка… Ей очень холодно жилось…

Дашка вернулась из школы домой, села за письменный стол – записать стихи про хрустальный лес, начать делать уроки. Но ни рифмованные строчки, ни тем более вопросы задачника не задерживались в голове – там крутилось на разные лады только одно: «Это уже всё, да? Всё уже? Это – всё?» Так и спросила ведь Марья. Как ей, наверное, было страшно!..

Дашка и сама не совсем понимала, что «это» и что «всё», но вопрос вставал перед ней весь день – с листков заветного блокнота в бархатистой обложке, со страниц учебника, из зеркала, из чашки любимого темно-красного чая, из заснеженного заоконного мира… «Это уже всё, да?» Вопрос был сложнее, чем все формулы и слова вместе взятые.

Дашка зажмуривалась, проводила рукой по глазам.

Над вопросом предстояло подумать.