Казалось бы, здесь могут помочь труды историков экономической мысли и науки. Но, к сожалению, относительно второй половины XVIII – первой половины XIX века этого сказать нельзя. Специалисты обращали внимание только на обсуждение крестьянского вопроса в Комиссии по составлению нового Уложения 1767–1774 годов²³ и анализировали произведения Я. П. Козельского-философа, который был не столько помещиком-практиком, сколько теоретиком и затрагивал в первую очередь морально-этическую сторону проблемы. Позиции же его брата, Я. П. Козельского-депутата (от дворянства Днепровского пикинерного полка), хотя и попадали под маркировку «просветительские идеи», все же рассматривались достаточно бегло и схематично. Ну а такие «украинские патриоты», как Г. А. Полетика, вообще, на мой взгляд, неправомерно оказались в лагере «реакционеров-крепостников», причем современные авторы просто прибегают к заимствованиям из работ 50–60‐х годов XX века²⁴. Все это объясняется невниманием украинских ученых к экономической истории, истории общественно-экономической мысли²⁵ (хотя такая ситуация характерна не только для украинской, но и для зарубежной историографии²⁶).

Итак, целый пласт общественной жизни оказался почти вычеркнутым из украинской историографии, что красноречиво подтверждается даже таким индикатором, как вузовские учебники и обобщающие труды по истории XIX века. Показательно, что в достаточно популярном «Очерке истории Украины» («Нарис історії України») Ярослава Грицака, где уже в самом подзаголовке поставлена задача решить проблему «создания украинской модерной нации», задекларированный «грех избирательности»²⁷ (пожалуй, именно он) помешал обратить внимание как раз на социально-экономические сюжеты дореформенной эпохи, на процесс постановки и обсуждения важнейшего, больного вопроса, который затрагивал не группку национально ориентированных интеллектуалов, а миллионы людей, разные слои населения, все общество. Безусловно, такой подход не позволяет не только вплотную подойти к комплексному изучению «украинского XIX века», на необходимость чего в разное время обращали внимание историки²⁸, но и «объяснить, откуда взялся феномен 1991 года», т. е. сделать то, к чему так стремится, отрицая возможности «традиционной украинской историографии»²⁹, Ярослав Грицак. Конечно, в данном случае оправданием для авторов обобщающих трудов (если они вообще в нем нуждаются) может служить действительно своеобразная ситуация, особенно в изучении дореформенного периода, когда историк сталкивается с довольно зыбкой историографической почвой и фактически вынужден самостоятельно прибегать к разработке тех вопросов, в которых желательно было бы опереться на предшественников-специалистов.

Все сказанное и другое, о чем будет говориться далее, побудило меня взяться за рискованный проект, который я и пробую частично реализовать. При этом речь идет не о честолюбивых намерениях «новатора» на дискурсивном уровне, а о попытке, не отказывая дворянству в его «правде», ее понять. Понять, о чем думали, понять социальное, экономическое поведение, мотивации, жизненные стратегии дворянства, взгляды на ключевые вопросы общественной жизни, понять особенности социальной идентификации. Но, увлекаясь, как и каждый исследователь, своим объектом, я вместе с тем осознавала, что стремление услышать «правду» не означает желания оправдать. Определяя свои задачи, я не могла полностью предвидеть, к каким приду результатам, и к тому же понимала, что читатель все равно может разрушить авторские намерения³⁰ и в конце концов сделает собственные выводы, которые, возможно, будут вполне соответствовать историографической традиции. Кроме того, осознаю, что «помещичья правда», как и правда любого сословия, группы является понятием объемным, сложным, хотя бы потому, что мое левобережное дворянство – это сотни людей разного достатка, возраста, образования, образа жизни и, соответственно, способа мышления. Исследовать эту «правду» гораздо сложнее, чем взгляды известного деятеля, написавшего множество текстов, оставившего кипы бумаг, которые затем отложились в личном фонде какого-либо архивохранилища. Ее изучение требует особенно кропотливой работы с источниками и персонологической эвристики. Но – несмотря на целый ряд научных и ненаучных проблем, с которыми я столкнулась, ощущая ответственность за избранную тему, – хочу отметить и положительные моменты, стимулы, подталкивавшие к действию.

Конечно, это наше время. Непростое время социального перелома, трудно переживаемого, но создающего прекрасные возможности для историка³¹. Наши реалии – динамичное расслоение общества, перераспределение собственности, экономические неурядицы, появление новой элиты, политические баталии, состязания за привилегии и борьба против них – позволяют лучше понять подобные моменты в прошлом, четче услышать разные голоса, разные «правды». Поэтому случалось, что именно бурное настоящее наводило на определенные размышления, определяло постановку вопросов к источникам, направляло к какому-то ракурсу в исследовании. Осмелюсь сказать также о личностно-субъективном. Работая на даче и пытаясь в шутку вжиться в роль мелкопоместной дворянки, я лучше понимала, как непросто быть настоящим помещиком. Когда, уезжая в очередную киевскую, черниговскую, полтавскую или петербургскую командировку, я думала: «Как же там мои цветочки, не завяли без дождя, не заросли сорняками?», то сильнее начинала ощущать помещичьи проблемы, заботы человека, ответственного не за пять соток, а за сотни, а то и тысячи десятин земли и к тому же еще и за своих крестьян, уплату налогов, выполнение рекрутской повинности, за порядок в имениях и за множество других вещей. Думаю, мой «сельскохозяйственный опыт» был нелишним при создании этого текста.

И еще один момент. Несмотря на невозможность найти ответы на ряд конкретных вопросов относительно нашей истории конца XVIII – первой половины XIX века в научной литературе, все же в ходе изучения темы у меня укреплялось убеждение, что современная украинская историография подошла к такому уровню, который позволяет перейти от бинарных оценок событий, лиц, процессов, от «реабилитационного» этапа к изучению дворянства в широком контексте социальной и интеллектуальной истории, направлений, наиболее близких замыслу этой книги. Об изменении историографической ситуации на отечественной почве в последние годы красноречиво свидетельствует, например, появление таких периодических изданий, как «Социум» и «Эйдос», на страницах которых не только декларируются устремления украинских гуманитариев ретранслировать эпистемологические новшества современной мировой историографии теоретически, но и делаются попытки воплотить их на конкретно-историческом материале. К сожалению (или к счастью), это не касается избранного мной периода, на мотивах временнóго определения которого уместно остановиться, прежде чем я перейду к объяснению собственных представлений о научно ориентированном толковании проблемно-тематической конкретики в постановке темы настоящей книги.

* * *

Восьмидесятые годы XVIII – первая половина XIX века не случайно хронологически очерчивают тему. Такой выбор носит принципиальный характер, а потому необходимо остановиться на этом более подробно и присмотреться к существующим в историографии образам эпохи, в значительной степени, по моему мнению, детерминирующим ее изучение. Предварительно замечу, что выставленные временны́е рамки тесно связаны не просто с данной эпохой украинской истории в целом, а с конкретным регионом – Левобережной Украиной (Левобережьем, Малороссией, Гетманщиной), – выбор которого будет обоснован ниже.

Как ни странно, избранный период до сих пор остается недостаточно изученным, в чем любой убедится, пролистав специальные периодические издания, научные сборники, учебники, обобщающие труды по истории Украины. Разумеется, для историков второй половины XIX – начала XX века он еще не был в полной мере историей, они преимущественно занимались накоплением материалов. Довольно часто в работах авторов того времени, в предисловиях к публикациям источников можно встретить выражения надежды на усилия будущих специалистов, к сожалению, пока не оправдавшейся. Насколько слабо представлена история данного региона за данный период в советской историографии, можно убедиться, просматривая библиографические указатели академических изданий по истории Украины – в них насчитывается относительно мало позиций³².

И до сих пор этот период очень слабо обеспечен монографическими исследованиями, если не принимать во внимание работы по истории декабристского движения, Кирилло-Мефодиевского братства и по поводу некоторых других общественно-политических сюжетов, и то описанных преимущественно в советское время. Более крупные труды, посвященные социально-экономическим проблемам эпохи, созданы еще в 50‐е годы XX века. За последнее время не появилось почти ни одной серьезной книги, если не считать работ Зенона Когута³³ и монографий Валентины Шандры³⁴ (речь не идет об исследованиях по истории исторической науки, а также западноукраинских регионов).

На целостность этого временнóго отрезка в отечественной историографии фактически не обращалось внимания, хотя он четко определяется весьма специфической социальной и идейной ситуацией. И в дореволюционной (либеральной и народнической), и в советской историографии эта специфика в полной мере не учитывалась и общественно-политические и социально-экономические процессы в украинских регионах исследовались преимущественно в общероссийском контексте. Отсюда вытекало то, что данный период частично вписывался в так называемый дореформенный этап эпохи феодализма, ограничиваемый преимущественно первой половиной XIX века (до 1861 года).

В традициях же национально ориентированной историографии данный отрезок почти совпадает с так называемым первым этапом украинского национального возрождения, с этапом, основное содержание которого заключается в «собирании наследия» и начале формирования модерного национального самосознания. Ограниченность такого подхода в отношении не только данного периода, но и всего XIX века уже подчеркивалась в научной литературе. Например, А. П. Оглоблин по этому поводу писал: «Таким образом, широкая и полноводная река исторического процесса переходила в узкий, хотя и сильный и быстрый поток, за пределами и в стороне от которого оставалась почти целая общественная жизнь тогдашней Украины»³⁵, т. е. история сословий в целом и дворянства в частности, формирование национально-территориального и экономического организмов, культуры, проявлений социальной активности и др. Позже подобные мысли высказал и Георгий Касьянов: «…у нас XIX век фактически превращается в историю „национального возрождения“, тогда как в рамках глобальных событий XIX века – долгого XIX века, то, что мы сейчас называем национальным возрождением, было явлением маргинальным. То есть выделяется то, что было маргинальным, и становится магистральной историей»³⁶.

Итак, рассматривая указанный период в первую очередь с точки зрения общественно-политических движений, украинского национального возрождения, современные историки иногда забывают, что важнейшим вопросом общественной жизни, общественного внимания того времени был не национально-культурный – занимавший умы лишь незначительной части «украинской интеллигенции», а так называемый крестьянский вопрос³⁷, который именно с конца XVIII века и на правительственном, и на общественном уровне начал ставиться и активно обсуждаться³⁸.

Вместе с тем конец XVIII и первая половина XIX века стереотипно воспринимаются как время, главным содержанием которого был процесс «втягивания», инкорпорации украинских регионов в систему Российской империи³⁹. Причем показательно, что хронологически он определяется историками несколько по-разному. Если Зенон Когут интеграционные усилия российского правительства завершает 1830‐ми годами, а современные российские специалисты, опираясь на Когута, – 1830–1840‐ми⁴⁰, то Валентина Шандра продлевает их и до 1850‐х, а иногда и до 1860‐х годов⁴¹. Не подключаясь к дискуссии по этому поводу, все же отмечу, что внимание преимущественно к политико-правовой, административной и общественно-политической стороне проблемы⁴² мешает выяснению особенностей всего спектра интеграционных процессов и не дает возможности в полной мере ощутить их конкретное человеческое измерение, ведь, даже когда исследователи прибегают к персонологическому подходу, все общественное напряжение эпохи подается через призму условных и, думаю, достаточно неопределенных и схематических понятий – вроде «традиционалисты» и «ассимиляторы»⁴³, «реставраторы» и «модернисты»⁴⁴. Из поля зрения выпадает также вся сложность, разнонаправленность социальных процессов⁴⁵. Например, оформление крепостнической системы в украинских регионах проходило одновременно с ее разложением. Отсюда для всех социальных групп, и в большей степени для дворян-помещиков и крепостных крестьян, возникала проблема, так сказать, двойной адаптации. Кроме того, формирование крепостнического строя здесь сопровождалось, хотя и медленными, модернизационными процессами.

Помещики еще не успели в полной мере приспособиться к новым порядкам, усвоить новые роли, а уже вынуждены были инициировать сельскохозяйственные преобразования, втягиваться в обсуждение «крестьянского вопроса», думать о необходимости и возможности освобождения подданных, которые не только хорошо помнили традиции свободного передвижения, но и не могли не реализовывать это на практике, особенно в условиях пограничья с регионами новой колонизации. Укрепление, точнее формирование, дворянского сообщества, начавшееся с 80‐х годов XVIII века, т. е. фактически одновременно с падением Гетманщины, совпало с наступлением в империи на привилегии этого сословия и началом его перерождения⁴⁶.

В это время не только завершается политико-правовая интеграция украинского общества в систему империи, но и происходит вписывание его в другие социокультурные, экономические реалии, т. е., по выражению Ф. Д. Николайчика, «в высшей степени интересный процесс культурной переработки»⁴⁷. Перед элитой бывшей Гетманщины это неизбежно ставило проблему самоопределения, изменения социальных идентичностей, или, по выражению Оксаны Забужко, системы «идентификационных кодов», проблему усвоения новых социальных ролей (дворянин, чиновник, помещик – владелец крепостных душ и т. д.). Причем, в частности, Левобережью присуща хроническая незавершенность этого процесса.

Можно говорить не только об инкорпорации, но и о широкой внутриукраинской и украинско-российской интеграции, новых важных сдвигах в духовной жизни, связанных с изменением культурных эпох, образованием новой культурной идентичности, в том числе и сословной⁴⁸, эмансипацией дворянской культуры и формированием в среде социальной элиты «индивидуальности, осваивающей свою суверенную частную территорию»⁴⁹ и т. п. Как же переживался такой крупный социальный сдвиг украинским обществом, при узком взгляде на период остается непонятным. Более того, создание искусственных периодизационных и терминологических схем, не наполненных конкретно-историческим содержанием, не только не способствует пониманию, но и приводит к курьезам, когда рассматриваемое здесь время определяется и как один из периодов «упадка» или «антрактов» исторического бытия Украины, и как время «классического возрождения»⁵⁰.

Избранный для рассмотрения период условно, в контексте данной темы, можно назвать «от борьбы за закрепощение крестьян к борьбе за их освобождение». В историографии не бесспорным, но как бы устоявшимся является мнение о фактическом существовании крепостного права в Малороссии еще до его официального, законодательного оформления указом Екатерины II от 3 мая 1783 года. И все же, даже если стоять именно на таких позициях, надо признать, что механизмы социального взаимодействия между землевладельцами и зависимыми от них крестьянами после 1783 года и Жалованной грамоты дворянству 1785 года существенно изменились (другое дело, что на Левобережье крепостное право фактически в полной мере установилось почти одновременно с началом активного обсуждения вопроса о его ликвидации⁵¹). Получая права и привилегии российского дворянства, элиты украинских регионов вместе с этим должны были привыкать и к новому уровню, даже бремени, ответственности, быть «отцами» своим подданным. Ведь российский дворянин-помещик не только пользовался значительными правами, но и имел широкий круг обязанностей по отношению к государству и своим крестьянам. В результате для малороссийских дворян, земле- и душевладельцев, «крестьянский вопрос» встал в несколько ином измерении и приобрел дополнительную актуальность. К социально-экономической составляющей этого вопроса постепенно добавлялась морально-идеологическая, а к региональному измерению – общероссийское.

В то же время часть дворянства не только начала осознавать необходимость освобождения крестьян, но и делала с данной целью конкретные шаги. Это выразилось в создании разнообразных хозяйственных, хозяйственно-статистических, социальных записок, статей, проектов, которые еще не полностью поставлены на учет и практически не были предметом специального исследовательского анализа. Иными словами, эта не обработанная историками сфера интеллектуальной активности дворян региона фактически не повлияла на историографический образ периода, что, я уверена, мешает взглянуть на него по-другому и таким образом попытаться поискать ответы на целый ряд непростых вопросов. Например, истоки крепостнической системы и ее характер в каждом из украинских регионов не могут считаться до конца выясненными. Даже значение самого акта 3 мая 1783 года для отношений между сословиями оценивается в украинской историографии по-разному. Точка зрения А. П. Шликевича⁵², отрицавшего утверждение А. М. Лазаревского о закрепощении крестьян казацко-старшинской верхушкой еще до издания Екатериной II упомянутого документа, была оставлена в начале XX века без внимания. А в советской историографии практически полностью восприняли тот взгляд на этот вопрос, который принадлежал Лазаревскому, первому историку социальных отношений Малороссии. В дальнейшем проблема не только не актуализировалась, но и поднималась лишь некоторыми зарубежными историками⁵³. Отношение к ней накануне Крестьянской реформы не было таким уж единодушным. Понятно, что крестьянская проблема не потеряла своего значения и после ликвидации крепостного права. И все же, несмотря на это, с 1861 года начинается новый этап в истории крестьянства, крестьянско-дворянского социального взаимодействия, которому в украинской историографии уделено больше внимания.