Эве Колларовой
Ах, какие врываются в город с Дуная ветра,
Как снуют озорно меж коленей мелькающих женщин!
И скрипичная в звон колокольный восходит игра,
И бормочет, застыв на ходу, городской сумасшедший.
Я сегодня прощаюсь с сухой братиславской листвой,
Потому что октябрь подступает и справа и слева.
Оставляю тебе запах солнечной осени – твой
Запах жизни, мой Ангел, моя златовласая Эва.
Кто вместил в себя воздух предгорий, воды и надежд,
Тот летит над землёй – на земле для таких тесновато.
И летят за тобой золотые раскрылья одежд —
Одеяние тех, кто родился по крови крылатым.
Я гадать не берусь: ты пророчица или дитя,
Ты играешь с огнём, собирая вокруг огнеходцев,
Всё, чего б ни коснулась ты даже случайно, шутя, —
Оживает, волшебствует, дивною музыкой вьётся.
Этот шарм у словачек – божественный дар.
И мне жаль
Тех, кто жизнь проживёт и не сможет к нему прикоснуться.
Я его принимаю, как будто хрустальный Грааль, —
Не разбить, удержать, обернуться и снова вернуться.
Улетают слова. Осыпается с веток миндаль,
И шуршат под ногами засохшие травы.
Я живу на земле. Здесь моя поднебесная даль.
Здесь страдают поэты,
что мало им выпало славы.
Здесь читают стихи,
и над каждым свой Ангел трубит.
Здесь разлито вино и судьба превращается в участь.
Я хранительница ваших тайн, ваших бед и обид.
Я сестра ваших жён
и случайных полночных попутчиц.
Я люблю вас.
В вас так перемешаны нежность и зло,
Как свиваются змеи
свистящей февральской метели.
Что бы нас породнило, когда бы ни то ремесло —
Колдовское, неженское, древнее.
Нету тяжеле.
За не поставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая…
Марина Цветаева
Нет, не в тиши библиотек,
Не в шумной суете вокзала
Припоминаю тех, кому
Я нужных слов недосказала.
Я накрываю стол для них.
Ты, время, от меня не застишь
Всех тех, ушедших и живых,
Пред кем душа и сердце – настежь.
А тех, кого не назвала,
С особой нежностью приму я,
Приткнувшись на углу стола,
Седьмого не забыв, седьмую.
И взглядом каждого коснусь,
И поимённо обозначу
Тех, с кем и плачу, и смеюсь,
С кем над собой смеюсь и плачу.
А вы, серебряного века,
Такие разные певцы,
Чьих строк серебряное эхо
Сквозь пограничные столбцы
Летело, по сердцам рассеясь.
И так захватывало дух,
И восклицалось: «Ходасевич!»,
«ИвАнов!» – выдыхалось вслух.
На что и как вы жили-были,
Какие боли, беды, были
Вмещались в ваши зеркала?
И родина или чужбина —
Кто бил точней из-за угла?
Вы все по тропке леденелой
Теперь ушли за горизонт —
Бесстрастный Блок,
Безумный Белый
И шляпой машущий Бальмонт.
И я черчу, сосредоточась,
Над Временем незримый мост
Среди великих одиночеств
К ночному блеску ваших звёзд.
Послушай: под кровом чердачным
Свет лампы ходил ходуном,
И ливень выплясывал смачно,
По жести стуча каблуком.
В каком-то безумном экстазе
Рвал ветер полночную мглу,
И души князей Эстерхази
Роптали, столпившись в углу.
Я спутала век. Одиноко
Мне было в храмине чужой,
И сломанный зонт однобоко
Топорщился рядом со мной.
Не мог он сдержать эту силу,
Угрюмо ущербность тая, —
Такой же, как я – однокрылый,
И лишний такой же, как я.
Галине Нерпиной
Обжигаясь, тая, умирая,
Бабочкой, стремящейся в огонь,
От любви и нежности сгорая,
Упадёшь ты на мою ладонь.
О восьмиконечная, резная,
Хрупкая, почти что неземная,
Падчерица вечной мерзлоты,
Как сбежать от стаи ты решилась,
Невесомой, как тебе кружилось,
Как тебе срывалось с высоты?
Сколько от дождя до снегопада
Странствовала ты, моя отрада,
Капелька, хрусталинка, душа?
Как смогла в перерожденье вечном
Сердце от распада уберечь ты,
Воздухом разреженным дыша?
Где ещё меж тем и этим светом
От земли взлетающие летом
И к земле летящие зимой
Вдруг сойдутся в точке изначальной
Два пути несхожих и случайных,
Два летящих встречно – твой и мой?
Яркой вспышкой, нестерпимой болью
Расставанье мне проколет грудь.
…Я боюсь пошевелить ладонью,
Чтобы эту близость не спугнуть.
В сумерках утренних на подмосковном шоссе
Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,
Жду, замерзая, когда по моей полосе
В гору поднимется медленно сонный автобус.
Вот он покажется, тусклые пяля глаза,
Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.
Возле меня остановят его тормоза.
Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.
Я отогреюсь среди полушубков и шуб,
Куревом и чесноком надышусь до тошно́ты.
Уши заложит мотора усталого шум,
Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.
Вечная книга зачитана будет до дыр.
Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:
Как не реален и призрачен утренний мир,
Как не реален и призрачен ты в этом мире.
Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь
Утром легко к твоему устремляется взгляду…
Жалостью я называла когда-то любовь.
Нежностью – надо.
Зачем ты случайному зову
Навстречу рванулась, строка?
Здесь ветер гудит над Гудзоном,
Гоня по воде облака.
Вот так и тебя он погонит,
Срываясь внезапно на свист,
Подхватит, закружит, обронит,
Забудет, как высохший лист.
Вернись! Твой роман с ним не вечен,
Вам вместе не быть никогда.
Он лишь со скитаньем повенчан
И рвётся незнамо куда.
К бумаге его не приколешь,
У ветра – особый резон.
Ты хрупкою рифмой всего лишь
Заденешь свинцовый Гудзон.
В преддверье лета, в предвкушении сирени,
В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
Где зверь готов смахнуть остатки лени
Ритмичными ударами хвоста;
Где в чащах спит голодный дух охоты,
Где так опасны рек водовороты
И дробная кукушкина икота
Отсчитывает годы неспроста, —
Там воздух над деревьями слоится,
Там всё острее проступают лица
Всех тех, кто так мучительно любим.
От нас совсем немного надо им:
Упоминанье имени, когда
На небе всходит первая звезда.
И, трогая свечи живое пламя,
Почувствовать, что нет границ меж нами.
Живём, не разнимая рук,
Благословляя боль объятья:
Очерчен заповедный круг
Еще до таинства зачатья.
В нём осязаем каждый звук,
Священны имена и даты,
И чем теснее этот круг,
Тем нестерпимее утраты.
И потому в пути, в дому,
В лихие дни, в ночные праздники
Я не отдам вас никому —
Земного круга соучастники.
Памяти Ольги Заботкиной, балерины Мариинского (Кировского) театра, актрисы (Катя Татаринова в фильме «Два капитана»)
Из сумрака запущенной квартиры,
Сквозь зеркала, сквозь стены, сквозь гардины
Он проступает – призрак, образ, дух
Той женщины – красавицы, танцорки,
Которой и партеры, и галёрки
Рукоплескали, не жалея рук.
В балетной стати, в чуть лукавом взгляде,
В испанском ли, в цыганском ли наряде —
Но всё же петербурженка во всём,
То сдержана, то вспыльчива, то вздорна.
И тайно кровь барона Бенкендорфа
Блуждала в ней и жгла своим огнём.
Наследница изысканных портретов,
Детдомовка, блокадница, балетом
Лишённая тепла, одна, как перст,
Она в любви искала лишь защиты.
Её мужчины были знамениты,
И каждый для неё был – тяжкий крест.
А может, всё же крылась в том причина,
Что с ней жесток был любящий мужчина
Затем, что он не понимал одно
И гневался на женщину напрасно:
Бывает так, что красота бесстрастна,
А разбудить – не всякому дано.
Памяти Риммы Казаковой
Всю жизнь – как по лезвию бритвы.
Назад отводя локотки,
Ломала привычные ритмы,
Ловила движенье строки.
И в страстном сражении с ложью,
Её угадав за версту,
Одна, без страховки, без лонжи
Искала свою высоту.
И жизнь свою неудержимо
Сжигала, пока не сожгла.
Любима была, нелюбима.
Но главное всё же – была.
Но главное – не изменила
Ни сути, ни цели своей.
И всех, кто обидел, – простила.
И всё раздала из вещей.
И там, у Святого порога,
От плоти освобождена,
– Грешна ли? – услышав от Бога,
Покорно ответит: – Грешна.
И прежде, чем снова вернётся,
Иные освоит пути.
А нам ещё только придётся
Всё это однажды пройти.
А нам ещё словом и взглядом
Искать на земле её след
И видеть, и чувствовать рядом
Живой и немеркнущий свет
Памяти Беллы Ахмадулиной
Иным елей на сердце – гром оваций.
Другим – в тиши плетение словес.
Но как стихам без голоса остаться,
Серебряного голоса небес?
Без – льдинкою царапавшего горло…
Без – тело распрямлявшего в струну…
Как он звучал торжественно и горько —
Я ни один с ним голос не сравню.
В нем были беззащитность и отвага,
И плачу я, наверно, оттого,
Что – вот стихи. Их стережёт бумага.
Но голос, голос! – не вернуть его.
Тамаре Жирмунской
Скупей улыбки, встречи реже,
Но всё же в сокровенный час
В кругу ровесников мы те же
И те же голоса у нас.
Мы пьём неспешными глотками
За то, что снова мы не врозь,
За лучшее, что было с нами,
За тайное, что не сбылось.
И блещут тосты, строки, взгляды,
И смех взрывается, звеня…
Лишь зажигать огня не надо.
Не надо зажигать огня.
Даниэлле
О это превращенье вечное:
Ещё не сброшен детства кокон,
Но бабочкой трепещет женщина
Во взгляде, в том, как вьётся локон.
Ещё и замкнутость и скованность,
И грусть, порой неодолимая,
Но видится сквозь замурованность
Та грация неповторимая,
Перед которой снег молитвенно
На землю падает усталую
И прикрывает нежно рытвины
Там, где её стопа ступала бы.
И я стою смущённо около,
И я смотрю, заворожённая,
Как крылья, влажные от кокона,
Расправленные, напряжённые,
Вот-вот свободою наполнятся,
Подхватятся её потоками,
И небом трепет их запомнится,
И звёздами, от нас далёкими.
И долго – в голосе ли, в жестах ли —
Пускай пребудет сокровенное:
То – изнутри – свеченье женское,
Во все столетия бесценное.
О проекте
О подписке