Предисловие автора
«Нет, не в тиши библиотек…»

* * *

 
За не поставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая…
 

Марина Цветаева

 
Нет, не в тиши библиотек,
Не в шумной суете вокзала
Припоминаю тех, кому
Я нужных слов недосказала.
 
 
Я накрываю стол для них.
Ты, время, от меня не застишь
Всех тех, ушедших и живых,
Пред кем душа и сердце – настежь.
 
 
А тех, кого не назвала,
С особой нежностью приму я,
Приткнувшись на углу стола,
Седьмого не забыв, седьмую.
 
 
И взглядом каждого коснусь,
И поименно обозначу
Тех, с кем и плачу, и смеюсь,
С кем над собой смеюсь и плачу.
 

Однажды у меня дома остановился проездом гость. Его привели в Москву дела, которые требовали нескольких дней, после чего он должен был лететь на отдых. За ужином мы обычно подводили итоги прошедшего дня, и я занимала его разными – грустными и веселыми – историями о себе, о людях, с которыми меня сводила судьба и которым я этой судьбой обязана. Когда часы отбивали полночь, мы расходились на ночлег. Так продолжалось два или три вечера подряд, и за последним ужином гость сказал:

– А, может быть, вам сто́ит написать всё то, о чём и о ком вы мне рассказывали, кому посвящали стихи?

И я нырнула в эту прорубь. И она оказалась бездонной.

Воскрешая или окликая тех, кто мне неизменно дорог или только коротко сопутствовал, собирая по крупицам их голоса, жесты, восстанавливая их черты, я поняла, что Память – это самый емкий компьютер, который хранит в своих запасниках даже то, что было давно и напрочь забыто, стерто, потеряно.

И я спрашивала читателя: знал ли он кого-то из этих людей такими, какими знала и знаю их я? Знал ли те детали, пусть крошечные и на первый взгляд незначительные, но без которых они бы не ожили?

Занятие оказалось увлекательным. Восстанавливалось минувшее, нарастало гудящим валом настоящее – в том и другом свободно соединялось очень личное и вовсе – общезначимое, случайные эпизоды и важные события, забавные оговорки и горькие сострадания… Я становилась экраном, зеркалом, отражением множества разрозненных дней, стараясь остаться в них такой, какая есть.

Я могла бесстрашно смеяться над собой, улыбаться откровениям своих героев, за каждым из которых иногда выстраивались вторым и третьим рядами столь же достойные фигуры; меня начали подпускать к себе чужие тайны, мне открывались двери в мои детские слезы и взрослые ошибки, в запоздалое раскаяние, в мою и чужую любовь, в мою внутреннюю свободу.

В сегодняшнее умение помнить, прощать.

В мои драгоценные дни.

Татьяна Кузовлева

Упрямо повторяю: живы

Михаил Светлов
Крылья он забрал с собой…

МАСТЕР

 
О Мастер, научи меня лепить,
Дай мне секрет смешения породы.
О Мастер, научи меня любить
Твои победы и твои пороки.
 
 
Я трижды славлю руки мастеров
В их страстности,
в их трепетности, плавности…
Но по ночам я плачу в бесталанности
И трижды проклинаю мастеров.
 
 
Они вершат свой непредвзятый суд
И отвергают суету и спешку.
И в творчество загадочно несут
Неизъяснимо добрую усмешку.
 
 
Я перед входом дерзостно стою,
Но если я порог переступаю,
Я снова, как в святилище, вступаю
В земную неустроенность твою.
 
 
Ты волен меня вовсе не впустить,
Или впустить и накормить печеньем.
Но только научи меня лепить
С таким же вдохновенным отреченьем.
 
 
Неверием своим меня казни
И верой незаслуженно измучай,
Пусть я не стану лучшею из лучших,
Но что смогу – тебе даю: возьми!
 
 
Еще мне долго в дверь твою стучать
И имя твое светлое тревожить.
Еще мне долго плакать по ночам
До той поры, пока я стану строже.
 
 
Еще дойти мне до своей любви,
Чужие и свои врачуя раны.
Но доживи, но только доживи
До той поры,
 пока я тоже встану.
 

1962

С Ольгой Берггольц. Она назвала «Гренаду» лучшим стихотворением в мире, а он посвятил ей стихотворение «Советствие старики»

 
В этой бешеной круговерти
Я дорогу свою нашёл…
 

В детстве старшая сестра дразнила меня «госпожой Мурашкиной» (чеховская героиня, страдавшая графоманией). В подаренном мне к десятилетию малоформатном «альбоме для стихов» было два «старых» любовных стихотворения: одно, написанное в семь лет, посвящалось отцу, возвратившемуся из командировки (очень страстное); второе (очень нежное) призывало мою в то время шестидесятилетнюю вторую маму – добрейшую Сонечку, Софью Николаевну Мантейфель, соседку, – «вместе с разбега нырять». Остальные – более поздние, сугубо патриотические – с пафосом прославляли строительство канала «Москва – Волга» и яростно клеймили американских империалистов, что очень веселило не только старшую сестру, но и моих родителей.

К счастью, госпожа Мурашкина благополучно усопла во мне к моему отрочеству. Надеюсь, что это так. Но когда сестра повзрослела и вышла замуж, она при встрече не забывала мне напоминать про эту особу. Даже после первых моих публикаций – в «Комсомолке» в 1960 году и в 1961-м в «Юности».

Первым произведением Светлова, написанным в детском возрасте, был роман «Ольга Мифузорина», героиня которого, по признанию взрослого автора, мучилась недолго – она умерла на третьей странице…

В предисловии к одной из своих книг поэт поместил очень краткую автобиографию:

«Я, Михаил Аркадьевич Светлов, родился в 1903 году 4/17 июля. Отец – буржуа, мелкий, даже очень мелкий. Он собирал 10 знакомых евреев и создавал “акционерное общество”. Акционерное общество покупало пуд гнилых груш и распродавало его пофунтно. Разница между расходом и приходом шла на моё образование. В детстве я учился у меламеда (учитель начальной религиозной школы. – Т. К.). Платили ему пять рублей. И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришёл к меламеду и сказал: “Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его русской грамоте».

…Так я и стал русским писателем».

Но было и еще одно обстоятельство, которое, возможно, предшествовало написанию романа об Ольге Мифузориной и предварило рождение стихов, а впоследствии пьес.

Когда отец поэта принес однажды в дом два мешка книг, чтобы пустить страницы на кульки для жареных семечек (мама поэта славилась в Екатеринославле своими жареными семечками), сын заявил, что сначала прочтет эти книги и только потом они пойдут на семечки. Скорее всего, «Ольга Мифузорина» родилась в процессе чтения…

После первых публикаций начались мои поиски себе подобных. Случайно поймала на лету чью-то фразу, приведшую меня в литературное объединение «Магистраль». Но было лето, никого из руководителей, естественно, в помещении у трех вокзалов (Дом культуры железнодорожников) не оказалось. Вахтерша категорично указала на дверь: к железной дороге я отношения не имела. Как выяснилось потом, в «Магистраль», к легендарному её руководителю Григорию Михайловичу Левину, железнодорожники наведывались нечасто, зато туда приходили Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Валентин Берестов, Наум Коржавин, Николай Панченко, Евгений Винокуров, Олег Чухонцев, Борис Чичибабин и многие другие известные и тогда, и впоследствии поэты.

Меня всегда не любили вахтерши и сумасшедшие. Первые не пропускали даже в ЦДЛ, когда я была уже членом правления Дома (еще при Константине Симонове). А сумасшедшие, наткнувшись на мой рассеянно-приклеившийся к ним взгляд и беззвучно шевелившиеся губы, немо повторявшие строчки любимых стихов, начинали что-то злобно бормотать и норовили ударить. Я подозревала, что они нутром ощущали, что я из того же теста, и вполне справедливо порывались отомстить мне за предательство. Муж предупреждал: «Никогда не смотри на них, старайся тихо пройти мимо».

Как-то в одной из писательских поездок с улыбкой поделилась с Александром Петровичем Межировым «проблемой» – не пропускают! По его словам, он неоднократно в послесталинские времена, провожая или встречая кого-либо в международном аэропорту Шереметьево, проходил спокойно и беспрепятственно мимо таможенников, бросая в воздух загадочную фразу. С учетом его заикания она звучала так: «Из сссекретариата Хххолина!» Главное, надо было произнести это так, чтобы ни у кого не возникло желания поинтересоваться, кто такой Холин. Не ручаюсь за достоверность: Межиров умел и любил фантазировать, обладая при этом врожденным артистизмом карточного игрока.

В Художественном училище имени революции 1905 г. В центре – Петр Вегин. 1960

Претерпев неудачу в общении с «магистральной» вахтершей, отправилась в редакцию «Московского комсомольца», при которой существовало одноименное литобъединение. Руководил им подтянутый, с седой прядью в черных, как смоль, волнистых волосах, бывший фронтовой разведчик – поэт Марк Максимов.

Часто цитировали его стихотворение военной поры «Мать»:

 
Жен вспоминали на привале,
Друзей – в бою. И только мать
Не то и вправду забывали,
Не то стеснялись вспоминать.
 
 
Но было,
Что пред смертью самой
Видавший не один поход
Седой рубака крикнет:
– Мама! —
И под копыта упадет.
 

Так, неведомо для меня, был сделан первый шаг к Светлову. Не к стихам его – их я знала задолго до этого, – а к нескольким встречам с ним.

Осенью 1962 года на одно из заседаний литобъединения пришёл член комиссии по работе с молодыми авторами при Московском отделении Союза писателей прозаик, автор романа «Колокола громкого боя» и более тридцати книг на морскую и приключенческую тематику Николай Николаевич Панов.

Он начинал как поэт в 20-е годы под псевдонимом Дир Туманный, представлял русский авангард, позднее вошёл в группу конструктивистов, созданную Ильей Григорьевичем Сельвинским. Это было время литературных сражений: например, лефовцы (Левый фронт искусств) постоянно пикировались с рапповцами (Российская ассоциация пролетарских писателей), причем первые всё больше иронизировали над фамилиями, внешностью, неудачными словосочетаниями в речи оппонентов, а вторые отвечали им с сугубо партийных позиций. Так, конструктивисты Сельвинского, примкнувшие к рапповцам, обозначили себя «сопролетарскими» поэтами и незамедлительно получили от лефовцев прозвище «сопли татарские»…

Литературная жизнь кипела: было множество групп и кружков. Из афиши 1921 года следовало, что в литературном вечере, который ведет Брюсов в Политехническом, участвуют неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки и эклектики…

Мы читали Панову по очереди свои «коронные» стихи: Александр Зорин, Валерий Гуринович, Алексей Заурих, Игорь Волгин… Он читал «Рыжих девчонок», читал про «поселок подмосковный Катуар», что-то еще… Я выбрала «Ищут женщину Диогены», «Истину» и, кажется, «Аленушку». Панов слушал и что-то отмечал в блокноте – комиссия по молодым рассылала гонцов по литобъединениям Москвы, дабы выудить что-нибудь сто́ящее.

Спустя несколько дней меня пригласили на заседание этой комиссии.

В маленькой длинной комнате сидело человек десять, было очень накурено, душно и тесно. Из тех, кого я разглядела сквозь сигаретный дым и узнала, были Лидия Либединская, Николай Панов, Михаил Зенкевич (его первую поэтическую книжку заметили в начале ХХ века Брюсов, Георгий Иванов, Гумилев, Городецкий), прозаик Александр Письме́нный… Тут же за столом примостилась поэтесса Алла Ивановна Стройло – секретарь комиссии, ведшая протокол заседания. Протоколы везде и всегда были непременными.

* * *

О Панове и Зенкевиче я тогда знала мало.

Стихи Светлова притягивали, будоражили своим живым дыханием, горячей влюбленностью в жизнь и просто – влюбленностью.

 
Чтоб ты не страдала от пыли дорожной,
Чтоб ветер твой след не закрыл, —
Любимую, на руки взяв осторожно,
На облако я усадил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Я другом ей не был, я мужем ей не был,
Я только ходил по следам, —
Сегодня я отдал ей целое небо,
А завтра всю землю отдам!
 

Последняя строфа особенно повергала в необыкновенное волнение.

Завораживали ритмом его «Гренада», «В разведке», «Ночь стоит у взорванного моста». Их можно было повторять и вслух, и про себя без устали. «Гренаду» высоко ценил Маяковский и читал на выступлениях, а Цветаева писала из Парижа Пастернаку: «Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый (чуть не сказала лучший) стих». И потом интересовалась, передал ли Борис Леонидович её слова Светлову.

Позднее задумалась: почему поэт-романтик обрекает на неминуемую гибель своих героев?

 
Отряд не заметил
Потери бойца,
И «Яблочко»-песню
Допел до конца…
 

(«Гренада»)

 
…Полночь пулями стучала,
Смерть в полуночи брела,
Пуля в лоб ему попала,
Пуля в грудь мою вошла…
 

(«В разведке»)

Н. Асееву

 
Ночь стоит у взорванного моста,
Конница запуталась во мгле…
Парень, презирающий удобства,
Умирает на седой земле…
 

Задумалась, как выяснилось, не я одна.

Провиденье. Поэт ещё жил и дышал «романтикой боя», а время уже катилось к зловещему молоху многомиллионных смертей – к репрессивным тридцатым, «сороковым-роковым», репрессивным послевоенным. И снова – «отряд» не замечал потери бойца, ему, отряду, некогда, для него главное – «Яблочко» допеть до конца, а если и не допоет, тоже не беда – «новые песни придумает жизнь»; снова пули (теперь – расстрельные) били и в затылок, и в грудь наших соотечественников; снова умирал на седой земле (теперь – обагренной солдатской кровью или пропитанной кровью лагерной) парень, не по своей воле «презирающий удобства». И всё так же скатывалась с закатного небосклона не просыхающая «слезинка дождя», оплакивая жертвы террора и войны.

В 1919 году 16-летний Светлов (сидит в центре) был назначен заведующим отделом печати Екатеринославского (Днепропетровского) губкома КСМУ

Словом, всё по-цветаевски: «Поэта далеко заводит речь…». Добавлю – и воображение.

Авторы редко оставляют своих любимых героев в живых. Им, героям, нет места в будущем, их судьбы предопределены настоящим – помните, у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо» народного заступника Гришу Добросклонова?

 
Ему судьба готовила
Путь славный,
Имя громкое,
Чахотку и Сибирь…
 

Но в те же годы, что и романтические стихи и баллады, Светлов пишет стихотворение «Живые герои», в котором заверяет:

 
Я сам лучше кинусь
Под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя…
 

Из воспоминаний Семена Липкина узнала неожиданное: «Я его помню непьющим, радующимся славе. Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал Троцкому, был не подготовлен к имперским жестокостям. Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким… Безыменский гордо заявлял: “Я грудь распахну по-матросски… и крикну: “Да здравствует Троцкий!”»…

В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм». Правда, потом восстановлен.

Когда Светлова – уже после войны – вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» – из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил приверженность к алкоголю…

* * *

В тесной помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери – больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка.

Панов попросил меня почитать стихи. Я не хотела повторять читанное в «Московском комсомольце» и прочитала «Поэзия, как точен твой прицел» (памяти М. Цветаевой) и, кажется, «Мне Волга повелела окать…».

Светлов слушал не слушал, затем сделал неопределенный жест рукой, сонно взглянул на меня и пробурчал, чтобы я прочитала что-нибудь еще.

– Таня, прочтите те три, что вы при мне читали, – подсказал Панов.

Прочитала. Меня без комментариев отпустили.

На следующий день звонит Алла Стройло, старожилка «Магистрали», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. И писала она стихи не без озорства. Например, о войне: «И он командует: “Ложись!” / И я команду выполняю» или – о любви: «Ну и что же, ну и что же, / Старше я, а он моложе. / Всех вокруг сомненье гложет: / Может быть или не может?» Острословы тут же переделали концовку: «Всех вокруг сомненье гложет: / Сможет он или не сможет?»