Потерпела. Дотерпела аж до самого поминального ужина, строгого и пафосного одновременно, в лучших традициях высшего света. Теперь, после года замужней жизни, о традициях высшего света Анжелика знала если не все, то многое. Старалась, училась, присматривалась, чтобы никто, ни одна гадина не посмела сказать что-нибудь презрительное про «из грязи в князи». Это еще нужно разобраться, кто тут грязь, а кто князь. Почивший благоверный князем точно не был, а был старым похотливым козлом с ослабленной потенцией и затейливыми фантазиями. Из породы тех, кто и сам не гам, и другому не дам. Даже в брачном контракте особо выделил пункт о супружеской неверности. Анжеликиной неверности, разумеется.

На поминках «внучки» сидели с кислыми рожами – то ли скорбели по деду, то ли подсчитывали понесенные убытки. Анжелика поставила бы на второе. Старого козла никто не любил, даже внуки. Но денежки его любили. Денежки – это святое. Вот только Анжелика свои денежки отработала сполна, а этим двоим все валилось с неба, потому что повезло родиться с серебряными ложечками в зубах. Ну ничего, ложечки она поотбирает, церемониться не станет.

И только поздно вечером, оказавшись у себя в комнате, Анжелика расслабилась, откупорила бутылку шампанского, чокнулась со своим отражением в зеркале.

– Ну, подруга, будем! – сказала и подмигнула. – Мы с тобой это заслужили. Завтра у нас с тобой начнется совсем другая жизнь!

А завтра грянул гром. Беда пришла, откуда не ждали. Беда прикинулась плюгавым мужичком в дешевом костюме и нелепом бирюзовом галстуке. Мужичок сидел за переговорным столом между братцем Иванушкой и сестрицей Аленушкой, точно почетный гость. От такого соседства он не испытывал никакого неудобства и портфель свой обшарпанный поставил прямо на до блеска отполированную столешницу. У Анжелики даже руки зачесались сбросить портфель на пол, а мужичка выставить за дверь. И между лопатками зазудело, аж до боли. А это не к добру. Дурная примета еще с детства, когда батя приходил домой вдрызг пьяный и искал, на ком бы сорвать злость. Чаще всего удар принимала на себя мамка, но бывало, что и Анжелике, тогда еще Анжелке, доставалось. Это уже потом, когда мамка сначала тяжело заболела, а потом и вовсе умерла, Анжелика научилась чувствовать опасность шкурой. Той самой, что между лопаток. Из дому уходила еще до того, как пьяный батя переступал порог. И уворачиваться от ударов тоже научилась, а потом и отбиваться. Но это была уже совсем другая история, которую ей хотелось забыть и никогда больше не вспоминать. Теперь у нее были иные, куда более важные проблемы. Теперь она, как загипнотизированная, смотрела то на обшарпанный портфель, то на мужичка – вестника погибели.

Завещание огласили быстро. Ничего удивительного и неожиданного в нем не было, Анжелика давно выучила его наизусть. И вот бы всем встать, пожать друг другу руки и разойтись наконец. Но нет. Встал только плюгавый мужичок, откашлялся, открыл свой портфель. Он рылся в нем нарочито медленно, а Анжеликина шкура зудела все сильнее и сильнее.

– В завещании усопшего есть пунктик. – Даже голос у него был неприятный, такой же, как и он сам. – О супружеской неверности…

Шкура между лопаток больше не чесалась – она горела огнем. Этого не может быть! Это и случилось-то всего однажды. И не в России, где кругом враги и завистники, а в Риме, куда Анжелика полетела совсем одна, практически инкогнито. Тот итальянец был хорош. Так хорош и так обходителен, что не устоять. Особенно когда ты в Риме, особенно когда ты молода, богата и немного пьяна. Всего один чертов раз! В гостиничном номере, с наглухо задернутыми портьерами! Тогда откуда?..

– Вот, прошу убедиться. – На стол легла внушительная стопка фотографий. – Если желаете ознакомиться поближе, мои клиенты возражать не станут.

– Мы не станем! – Сестрица Аленушка улыбалась гадючьей улыбкой, а братец Иванушка, похотливо облизнувшись, потянулся к фоткам. – Напротив, мы даже настаиваем! Потому что вопрос принципиальный. Наш бедный покойный дедушка предвидел вероломство этой женщины, – она брезгливо поморщилась. – Он был очень мудрым человеком. Мудрым и предусмотрительным! – На онемевшую Анжелику она посмотрела в упор, процедила сквозь сцепленные зубы: – У тебя час на сборы. И не вздумай прихватить хоть что-нибудь из нашего дома. Ты больше никто, и звать тебя никак. И кстати, на тот случай, если вдруг решишь судиться, у нас есть не только фото, но и видео. Любая экспертиза подтвердит, что вот это… – она постучала когтем по фотографии, – что вот эта падшая женщина – ты!

Про вариант с судом Анжелика потом очень хорошо обдумала, даже проконсультировалась с модным адвокатом, но оказалось, что доказательства ее супружеской неверности неопровержимы, а шансы урвать у «внучков» хоть что-нибудь минимальны. Оказалось, что целый год ее жизни прожит зазря, что одна-единственная оплошность стоила ей всего, и поделать с этим ничего нельзя.

Конечно, Анжелика не ушла в закат с голым задом, как надеялась сестрица Аленушка. Все-таки она была предусмотрительной девушкой и успела кое-что отложить на черный день. Было еще колечко с бриллиантом, изумрудное колье, норковая шуба и прочее дамское барахло, но этого было мало, ничтожно мало для той жизни, которую Анжелика для себя придумала и распланировала. Для нормальной, человеческой жизни! А теперь все придется начинать с нуля!

И злилась она не на плюгавого мужичка в идиотском галстуке, не на пронырливых и ушлых «внучков», а в первую очередь на саму себя. Как можно было оказаться такой недальновидной дурой! Ну ничего! Если жизнь ее чему-то и научила, так это тому, что человек – сам хозяин своей судьбы. Надо только немного поднапрячься и, возможно, сменить приоритеты. Хватит с нее богатых стариков!

* * *

– Позор… Такой позор, Олька, что хоть сразу в петлю… – Марфины руки дрожали так, что сначала никак не получалось донести сигарету до рта, а потом зажечь спичку. Они с подругой Олькой сидели на скамейке в скверике, недалеко от Марфиной работы. Бывшей работы…

– Не вздумай! – Олька отобрала и спички, и сигарету, прикурила сама, протянула Марфе. – Даже не смей о такой ерунде помышлять! Ишь, что выдумала – удавится она!

– Так ведь позор… Она ж меня с волчьим билетом, Олька… Она ж сказала, что на весь город меня ославит, что я грязная воровка, и никто меня теперь на работу не возьмет… – Марфа не выдержала, разревелась некрасиво, по-бабьи, громко всхлипывая и размазывая по лицу потекшую тушь.

Она и была бабой! Дурной, одинокой бабой, влюбчивой, а оттого глупой и доверчивой без меры. И всегда находились те, кто доверчивостью этой пользовался без зазрения совести, словно так и нужно. Вот как Мишка.

Мишка, Мишенька, Мишаня! Ах, какой они были красивой парой – Марфа и Мишаня! Весь подъезд им завидовал, жизни их удивительной, любви неземной! А оно вот что вышло из-за этой неземной любви…

– Брось реветь! – Олька тоже закурила, затянулась глубоко, по-мужски. – Радуйся лучше, что просто уволили, что без прокуратуры обошлось.

– За кусок масла прокуратура?.. – Марфа даже плакать перестала, так поразили ее подружкины слова. – Я ж никогда в жизни… И раньше, и сейчас бы никогда… Ты же знаешь про мои обстоятельства! Сама-то начальница фурами ворует, и ничего, уважаемая дама, в депутаты метит. – Она поперхнулась горьким, как ее доля, дымом, громко заикала. – А меня, значит, за кусок масла в тюрьму?!

– Так нет же тюрьмы! – Олька ласково и успокаивающе погладила ее по спине. – Не плачь, Марфа. Все забудется, все утрясется…

– Весь город судачит о том, какая Марфа Звонарева воровка. – Успокоиться никак не получалось. Душил и табачный дым, и обида.

– Подумаешь, город судачит! Сегодня он про тебя судачит, а завтра, глядишь, грохнут кого или авария какая… – Олька размашисто перекрестилась, – и забудут про тебя все.

– А работа? – Марфа достала из кармана носовой платок, громко высморкалась. – Где я работу теперь найду с волчьим билетом?!

Вот это был единственный вопрос, над которым стоило рыдать. В их крошечном городке найти хоть какую-нибудь работу – это уже радость. А чтобы хорошую, в тепле, в уюте, – так и вовсе невиданное везение.

– Я с Гришкой своим поговорю, он тебя вахтершей пристроит в общагу. Зарплата там, правда, три копейки, но зато спокойно, – продолжала увещевать Олька.

Да вот только не хотела Марфа в общагу вахтершей за три копейки, она хотела на кухню поварихой. Потому что поварихой она была от бога! О том и предатель Мишаня не уставал повторять, когда ее щи наворачивал. И бывший муж, который уже десять лет как чужой муж и чужой папка. А Марфа вот все одна и одна.

Была. Пока не повстречала Мишаню. Тогда, помнится, она в свое бабье счастье даже не сразу поверила, потому что мужчиной Мишаня был видным и обходительным. Цветы дарил, конфеты. В ресторан однажды сводил. В ресторане, правда, Марфе не понравилось. Стряпня такая, что просто стыд. Она тогда так и сказала, про стряпню. Сказала, что котлету по-киевски готовить нужно совсем не так.

– А как? – спросил ее Мишаня и придвинулся поближе.

И Марфа начала рассказывать как!

– Так ты приготовь, Марфуша, – попросил Мишаня, и руку с одним-единственным от мамки оставшимся серебряным перстеньком поцеловал, и в глаза заглянул. А Марфе показалось, что в самую душу. – Вот давай прямо сейчас пойдем к тебе, и ты мне приготовишь эту котлету по всем правилам.

И пошли! И котлет она ему нажарила! Не сразу, правда, а уже потом, после того, как краснея и смущаясь, точно девчонка, застелила впопыхах разложенный, до ужаса скрипучий диван. В тот день Мишаня остался у нее ночевать. В тот, и в следующий, и потом. Пришел с чемоданчиком, поставил у порога, улыбнулся светло и радостно, сказал:

– Эх, Марфуша, не могу я без тебя и без твоих котлет!

Это было как признание в любви. Даже больше! Это было как предложение руки и сердца, только не озвученное, но само собой разумеющееся.

Так они и стали жить-поживать да добра наживать! Точнее, наживала добро все больше Марфа, крутилась на работе как белка в колесе, а потом по ночам и выходным пекла торты на заказ. Торты у нее получались ничуть не хуже, чем котлеты по-киевски. Их Мишаня тоже очень уважал. Потому Марфа торты всегда пекла в двойном экземпляре: побольше – на продажу, а поменьше – любимому Мишеньке. Он ведь мужик, ему для сил и жизненного тонуса нужно совсем мало: чтобы в доме было тепло, сытно, чтобы баба была ласковая и сдобная. Вот Марфа и старалась. А от осторожных Олькиных расспросов о том, где Мишаня работает и кем, только отмахивалась. Где-то да работает, утром уходит, вечером возвращается. А когда ночная смена, так и утром может прийти. А что денег в семейную копилку не вносит, живет на всем готовом, на Марфином, так в том нет ничего удивительного, потому что они копят на квартиру, чтобы переехать из Марфиной старой однушки в двушку в новостройке. Так что все по-честному: на Марфины деньги они живут, а Мишанины откладывают.

И ведь Олька еще тогда пыталась ее вразумить, намекнуть, что ничего честного в этом нет, что надо бы Мишаню расспросить и про работу, и про квартиру, которую он якобы собирается купить. А Марфа тогда страшно обиделась на это «якобы». Что значит «якобы», когда все у них с Мишенькой наверняка и по-настоящему! Тот раз они с Олькой поругались впервые за всю многолетнюю дружбу, целую неделю не разговаривали.

Помирило их горе. Мишани дома не было целых двое суток. Марфа уже собиралась бежать в полицию, подавать в розыск, когда он постучался в дверь. Не постучался даже, а поскребся. Марфа дверь открыла и обомлела: на Мишаню было страшно смотреть: одежда грязная, лицо в крови и синяк под глазом.

– Марфуша… – не сказал, а простонал и упал в коридоре почти без чувств.

До дивана она его кое-как дотащила, уложила, раздела, кровь вытерла, раны обработала.

– Что случилось, Мишенька? – спросила дрожащим шепотом.

Он долго не хотел рассказывать, отворачивался к стене, вздрагивал спиной, как от сдерживаемых рыданий, но Марфа была настойчива, уговорами и ласками узнала все, о чем он молчал.

На Мишаниной работе случилась недостача, пропала очень большая сумма. Долг повесили на Мишаню, потому что он самый честный и самый беззащитный. И платить нужно, потому что очень серьезные люди, такие серьезные, что лучше бы Марфе даже их имен не знать, предупредили, что у Мишани теперь только два варианта: выплатить долг или все… амба.

Это страшное слово «амба» он сказал таким обреченным голосом, что у Марфы аж дыханье сперло.

– И что теперь делать, Мишенька? – спросила она все так же шепотом.

– Ничего… Я не знаю, Марфуша! – Он посмотрел на нее с отчаянием покрасневшими от невыплаканных слез глазами. – Я им все отдал, все, что у меня было. Все деньги, что на нашу с тобой квартиру собирал. Только им все мало… Они так и сказали, что мало, и сроку мне дали неделю, чтобы необходимую сумму собрал.

– Большая сумма, Мишенька?

– Очень. – Его губы дрожали, когда он называл цифру.

А сумма оказалась и в самом деле очень большая, практически неподъемная. Если только… Марфа крепко задумалась, а потом решилась.

– Квартиру продадим! – сказала твердо. – Поживем пока на съемной, а там оно как-нибудь решится…

– Марфуша, ты не понимаешь… – попытался возразить Мишаня, но она не дала, воинственно взмахнула рукой.

– А что?! Мы с тобой люди молодые, с руками, ногами, головами! Мы себе еще этих квартир сто штук построим, а те гады пускай подавятся! И в банке у меня кое-что имеется на черный день. Там, правда, немного, но теперь уж не до жиру. Колечко вот, – она покрутила на пальце перстенек, мамкин подарок, – заложу. Продавать его не хочу, Мишенька, – сказала виновато.

– Я его выкуплю. – Мишаня крепко обнял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал. И сразу стало понятно, что поступает Марфа правильно, что не о чем жалеть, когда рядом такой мужчина.

Квартиру они продали очень быстро, и деньги со счета сняли, и перстенек заложили. Всего этого только-только хватило, чтобы вернуть ту злосчастную недостачу. Но ведь хватило же!

На встречу с бандитами Марфа собирала Мишаню со слезами, все порывалась сама с ним пойти, чтобы защитить.

– Нет, Марфуша. – Мишаня был тверд и собран. – Не нужно тебе туда, не женское это дело. Да ты не бойся, – он снова ее поцеловал. Крепко поцеловал, страстно. – Через два часа я вернусь, и заживем мы с тобой так, что все нам завидовать будут. Я уже и работу новую нашел, приличную. А с первой же получки перстенек твой из ломбарда заберем, я тебе к нему еще и сережки куплю.

– Да не нужны мне сережки… – Марфа растерянно потрогала свои непроколотые уши. – Ты только вернись, пожалуйста…

– Через два часа, – сказал Мишаня и помахал рукой.

Вот только не вернулся он ни через два часа, ни через три, ни через десять. И телефон его молчал. Абонент недоступен…

Полночи Марфа провела в полицейском участке вместе с тут же примчавшейся на зов Олькой, пыталась убедить полицейских, что Мишаня в страшной опасности и его срочно нужно спасать. Вот только спасать любимого никто не спешил. Оказалось, что Марфа Мишане никто – ни жена, ни мать, а так… сожительница. Оказалось, что рано его объявлять в розыск, потому что взрослый и самостоятельный, мог запросто где-нибудь загулять. Например, с любовницей. Молодой лейтенантик так и сказал – с любовницей – и на зареванную Марфу глянул со снисходительной жалостью.

– Идите домой, гражданочка, успокойтесь, попейте валерьяночки. Глядишь, и явится ваш Мишенька.

– А если не явится? – спросила Марфа шепотом.

– Вот когда не явится, тогда и станем разбираться. Идите уже, идите!

И она пошла, побрела вслед за Олькой, ничего перед собой не видя, ничего не чувствуя, не выпуская из рук телефон, беспрестанно набирая уже наизусть выученный номер. Олька привела ее к себе, напоила сначала валерьянкой, потом водкой, пообещала подключить мужа Гришку, чтобы разузнал там по своим каналам. Хоть что-нибудь.

Гришка разузнал. Даром что работал простым автомехаником, но связи имел обширные, даже в полиции. Гришке, в отличие от Марфы, сделали исключение. Для начала навели справки о Мишеньке, о его прошлом. Вот только оказалось, что нет такого человека Михаила Корецкого. То есть мужчины такие есть, да только ни один из них под Марфино описание не подходит. Марфа слушала Гришкин отчет и протестующе мотала головой.

– Нет, они ошиблись! Мишенька в беде, а они ищут кого-то другого!

– А кого искать? – спросил Гришка, усаживаясь напротив и хмуро посматривая то на Ольку, то на Марфу. – Ну давай, расскажи мне, что ты про него знаешь! Адрес, родители, друзья, работа… Хоть что-нибудь расскажи!

И вот тут оказалось, что ничего-то Марфа о своем Мишане не знает. Совсем ничего…

– То-то и оно, – сказал Гришка уже мягче и на Марфу посмотрел с жалостью. – Телефон надо пробить. Да только я тебе зуб даю, что зарегистрирован номер будет на какую-нибудь бабульку из Задрипенска, которая твоего Мишаню и в глаза не видела. Пробивать?

– Пробивай. – Сердце, глупое бабье сердце еще на что-то надеялось.

Через несколько дней надежда развеялась как дым, когда все Гришкины предположения подтвердились. Телефон был зарегистрирован не на бабку, а на дедку, такого старенького, что и собственное имя он уже вспоминал с трудом.

– И что же это?.. Как же?.. – Марфа понюхала склянку с опостылевшей за все эти дни валерьянкой, поморщилась, выпила. – Где же тогда мой Мишаня?

– Неправильно ты вопрос формулируешь. – Себе Гришка налил водки, плеснул щедро, от души. – Где твой Мишаня, конечно, интересно, но гораздо интереснее, кто он такой на самом деле и как ты так лопухнулась…

А она ведь и в самом деле лопухнулась, вот только поняла это не сразу, а когда немного утихли боль и обида. Не было никакой любви, никакого Мишани, а был мошенник и аферист. Был да сплыл, оставил Марфу с разбитым сердцем у разбитого корыта. А еще без квартиры и без копейки денег, с непогашенным кредитом, взятым под огромные проценты. Вот так…

Какое-то время Марфа пожила у Ольки с Гришкой. Но разве ж можно так утруждать хороших людей! Нельзя, поэтому, когда Гришка, немного смущаясь, предложил выбить для нее комнату в общаге, Марфа с благодарностью согласилась. В общаге хотя бы никто не видел ее слез, не утешал, не отпаивал валерьянкой. Она сама. Как-нибудь сама, с чистого листа.

Вот только жить с чистого листа оказалось тяжело, почти невозможно. Денег после выплаты кредита едва хватало на оплату общаги, на еду не оставалось практически ничего. Ела теперь Марфа на работе. Украдкой, когда никто не видел, как низко она пала, до чего дошла. И печь торты на заказ на общаговской кухне никак не получалось, не было там ни хорошей плиты, ни посуды, ни условий. Она бы продержалась, как-нибудь протянула бы годик до окончательной выплаты кредита, если бы не поддалась соблазну.