Снаружи наступили сумерки. Она уже и не помнила, как выглядит мир снаружи, как звучит и как пахнет. Да она и не слышала раньше этот тихий успокаивающий шепот. Что изменилось сильнее? Мир вокруг, или она сама? Думать об этом было некогда, нянюшка снова схватила ее за руку, потянула за собой по каменной дорожке, петляющей между экзотическими растениями, к выходу из оранжереи.

Здесь, за границами белокаменных стен оранжереи, мир сделался чуть ярче и чуть громче. Габи слышала злые мужские голоса, чуяла острый запах дыма. Громыхнул выстрел, и она замерла, как вкопанная.

– Пойдем! – Велела нянюшка и потащила ее за собой в сизо-малиновую, клубящуюся туманом утробу парка. – Он справится, пойдем!

И они не пошли, а побежали. Нянюшка с невиданной, почти девичьей резвостью, а Габи тяжело, как дряхлая старуха. Туман обступил их со всех сторон, укутал и спрятал от посторонних глаз. Габи хотелось думать, что спрятал, что тот, кто пришел по ее следу, не сможет найти их с нянюшкой в этом тумане. А еще ей хотелось назад к мужу. Хотелось стать с ним плечом к плечу, защищать, нападать и ранить его врагов. Может ранить, а может и убивать. Зубами рвать…

Из пересохшего горла вырвался тихий рык, нянюшка обернулась, глянула внимательно, сказала строго:

– Терпи, Габриэла. Не время для слабости.

Нет, это не слабость! Это сила пополам с яростью! Нянюшка не понимает, не чувствует, как мелко подрагивает под ногами земля, а шепот лощины становится все громче. Нянюшка сильная, но она сильнее.

– Бежим, Габи!

Бежали недолго, темный прямоугольник потайной калитки появился в стене внезапно, словно невидимый художник нарисовал его вот только что специально для Габи. Нянюшка сняла с пояса связку ключей, безошибочно нашла нужный. Калитка открылась беззвучно, Дмитрий позаботился обо всем.

Дальше уже не бежали, а осторожно двигались по узкой, едва различимой в тумане тропе. Тропа змеилась вдоль глубокого оврага, и один неверный шаг мог стоить им жизни. Но обошлось, впереди, в прорехах между дикими зарослями забрезжил рыжий свет фонаря. Их ждали.

Габи дернулась было вперед, к темной громаде экипажа, но нянюшка снова крепко сжала ее руку, сказала шепотом:

– Не спеши. Сначала я.

Она умела двигаться с кошачьей грацией и кошачьей же бесшумностью. Она умела сливаться с тенями и кутаться в обрывки тумана, делаясь практически незаметной. Габи лишь предстояло этому научиться.

Возница сидел на козлах, фонарь стоял на земле возле переднего колеса. Казалось, возница придремал в ожидании. И вороной жеребец, лежащий на боку, тоже придремал. Но Габи знала правду. Правда пропитала влажный воздух лощины сладким запахом свежей крови, и Габи снова зарычала. На сей раз от голода.

А нянюшка бесстрашно шагнула к мертвецу, стряхивая с плеч остатки тумана, вгляделась, принюхалась, а потом с невероятной стремительностью спрыгнула с козел обратно на землю, выхватила из складок юбки нож. Зачем ей нож, когда Габи может убить любого голыми руками? Или не руками, но убить сможет с легкостью. Так зачем нож старой нянюшке? Зачем ей это хлипкое, дрожащее на ветру деревце?

Деревце нянюшка срубила одним махом, срезала ветки, заострила, посмотрела на Габи черными-черными глазами. Острая палка в ее руке пахла горько и опасно, палку хотелось отнять и переломить через колено.

– Борись, Габриэла! – велела нянюшка. – Борись и готовься сражаться!

Она хотела спросить, с кем собирается сражаться нянюшка, но в этот самый момент живот вспорола невыносимая боль. Габи закричала и упала на колени. Ее маленькая девочка устала вертеться, ее маленькая девочка решила явить себя этому жестокому миру.

Нянюшка бросила на нее быстрый взгляд, сказала с отчаянной какой-то злостью:

– Час от часу не легче… – И шагнула не к Габи, а к краю очерченного светом фонаря круга и уже оттуда, из темноты, послышался ее голос: – Тебе придется самой, Габриэла. Вам обеим придется.

– Мне нужна твоя помощь, нянюшка! – Боль терзала и терзала, а подол платья окрасился красным.

– Борись! Думай о своем ребенке. – Голос нянюшки становился все глуше, отдалялся. – Я скоро вернусь…

Голос затих, а граница света вдруг сузилась до маленького пятачка сырой земли. Габи корчилась на этом пятачке рыжего света и не знала, как бороться с неизбежным. Хотелось умереть. И жажда сделалась невыносимой. Сильнее боли. В ней, в ее утробе, билось маленькое сердце, пульсировало, гнало по тонким сосудам сладкую кровь.

– Борись! Думай о своем ребенке… – голос уже не со стороны, а у нее в голове.

Вот о чем говорила нянюшка, вот от чего пыталась уберечь, но так и не уберегла. Для той твари, в которую превратилась Габи, не осталось ничего святого. Ребенок, ее маленькая девочка – это всего лишь сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь.

Габи запрокинула лицо к небу и завыла, призывая на помощь ту неведомую силу, присутствие которой чувствовала кожей.

– Помоги мне! – Крик срывался с губ лиловыми облачками тумана и этим же туманом пожирался.

– Помоги мне… – Больше не крик, а тихий шепот. И боль такая сильная, что уже вездесущая. Она сама и есть боль. Боль и сила, грозящая уничтожить все вокруг.

Вслед за криком рванули в стремительно чернеющее небо прелые листья, к их безумному хороводу присоединились листья зеленые, сорванные со старых вязов и осин. Деревья тоже закружились, сплетаясь ветвями в гигантский венок. И первые робкие звезды тут же бросились в пляс вокруг довольно ухмыляющейся луны. В этом хороводе Габи окончательно перестала быть собой, перестала быть человеком. Тьму, упавшую с неба хищной птицей, она приняла с благодарностью. Тьма принесла ей долгожданный покой…

…Тишина была громкой. Тишина была оглушительной. Раньше Габи думала, что это такая фигура речи, но теперь, барахтаясь в темноте и безвременье, она слышала раскаты тишины. Кожей чувствовала, кончиками волос.

Боли не было. И темнота рассеивалась, прорастала рыжими побегами света. Но тишина была неправильной. Тишины вообще не должно было быть! Когда ребенок приходит в этот мир, он заявляет о себе громко и требовательно, а ее девочка молчит! Не маленькое сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь, а ее дочь! Ее плоть и кровь, которая пришла на зов, а сейчас молчит!

Габи вырвалась из хоровода листьев, ветвей и звезд, села, уперлась ладонями в землю, открыла глаза.

Темнота. Но не кромешная, а подсвеченная тусклым светом фонаря. И на границе темноты и света черная согбенная фигура раскачивается из стороны в сторону, напевает колыбельную. Раньше нянюшка пела эту колыбельную Габи, а кому поет сейчас?..

– Покажи мне ее! – Собственный голос слаб и беспомощен, но решимость растет с каждым мгновением. Решимость и тревога. Ее девочка молчит. Как долго она молчит?

– Как долго, нянюшка? – Силы возвращаются быстро. Страх – хороший погонщик, страх знает, как заставить непослушное тело двигаться. – Как долго?!

Вот она уже на коленях, вот ползет к темной фигуре на границе света, ползет, тянет руки, молит показать ей ее девочку.

– Давно, Габриэла. – Нянюшка баюкает завернутое в черный вдовий платок неподвижное тельце, и Габи не слышит биения маленького сердца. Ничего, кроме собственного отчаянного крика…

– Пуповина оказалась слишком короткой. – В ее крик врывается крик нянюшки, и старые вязы стонут, словно былинки, склоняясь к земле, скребя ветками землю. – Я опоздала, Габриэла.

– Где ты была?! Почему ты опоздала?! – Скрежещут корни, рвутся под землей как струны, и воздух пахнет горькой кровью старых вязов. – Почему ты бросила нас одних, нянюшка?!

Она знает почему. Видит осиновый кол, измаранный черной не-человеческой кровью. Наверное, у нее теперь тоже такая кровь. Или скоро станет такой же, когда она окончательно перестанет быть человеком.

– Я пыталась вас защитить, мои миленькие. – По щекам нянюшки катятся слезы. – Их было много… Пятеро тех, что нашли мертвыми и похоронили. Их похоронили, а они пришли на его зов. Это место… Оно дает силы. И таким, как мы, и таким, как они…

– Покажи! Дай мне на нее посмотреть!

Только посмотреть. Погладить по серому пушку на макушке, прикоснуться губами к холодному лбу. Попрощаться…

В ней больше нет жажды и нет боли. В ней теперь больше человеческого, чем было когда-либо. Ее маленькая девочка заплатила своей жизнью за ее спасение.

– Дай ее мне!!!

Тельце маленькое, еще теплое, но уже неживое. А личико красивое, не такое, как у других новорожденных. Ее девочка особенная. Ее девочка могла бы стать очень особенной, если бы не умерла!

Крик вырывается из горла с ошметками тумана, рубиновыми каплями крови оседает на маленьком мертвом лице. Стонет вяз, вырывая из земли один корень за другим, словно хочет убежать прочь от Габи и ее нечеловеческого горя. Пусть бежит! Пусть все они уходят, убегают! Пусть оставят их с дочерью в покое!

– Габи… – На плечо ложится рука. Габи снова кричит, и нянюшка падает на колени, зажимает ладонями уши.

– Не мешай мне! Убирайся!!!

А маленькое личико капризно морщится. Наверное, от ее крика. С малышами нужно разговаривать тихо и ласково. Какая же она мать, если не понимает таких очевидных вещей?!

– Все хорошо, моя маленькая. Мама больше не будет кричать. – Мама не будет кричать и сотрет рубиновые капли с розовых щечек.

Детский крик слабый, слабее комариного писка, но все равно сильный, сильнее завывания ветра в ветвях. Как такое может быть, Габи не знает, она смотрит на свою девочку, а девочка смотрит на нее синими-синими глазами.

– Чудо… – шепчет за спиной нянюшка. – Это чудо, миленькая. Покажи! Дай посмотреть на нашу девочку!

Но Габи не хочет, не находит в себе сил расстаться с потерянной и вновь обретенной дочкой, синеглазой девочкой из воздушного замка. Габи прижимает к груди хнычущий сверток, ревниво поворачивается к нянюшке спиной.

– Хорошо. – Нянюшка не злится, нянюшка понимает и ее радость, и ее страх. – А теперь нам нужно уезжать, Габриэла. Нам нужно увезти отсюда твою дочку.

– Нет.

Решение твердое и непоколебимое. Оно родилось одновременно с ее девочкой, в тех же муках родилось. Она не бросит Дмитрия, не отдаст его на растерзание толпы. В ней есть сила. Та сила, что гнула, вырывала с корнем вязы. Та сила, что вернула в этот мир ее ребенка. Сейчас она способна на многое.

– Нет… – Иногда нянюшка может читать мысли. Или она просто очень старая и очень мудрая. – Нет в тебе больше сил, миленькая. Не чую. Отдала все. Вот ее спасая, отдала. Обменяла на ее жизнь. Нам нужно уходить.

– Мне нужно к мужу!

– Он справится, Габриэла! Он мужчина!

Да, он мужчина. Но в его мире нет места упырям и ведьмам. Он верит и одновременно не верит. С неправильностью и нелогичностью творящегося вокруг его смиряет лишь любовь к ней, Габи. Пришла ее очередь отдавать долги.

– Сделай мне такой же. – Она смотрит на осиновый кол в нянюшкиной руке. Уже без страха и отвращения – лишь с нетерпением.

– Не нужно. – Нянюшка качает головой. – Если кто-то еще остался, я справлюсь сама. А тебя и твоего ребенка они не тронут. Не посмеют.

Спросить бы, почему не посмеют. Уж не потому ли, что в ее жилах и жилах ее девочки течет черная кровь фон Клейстов? Голос ее теперь едва различим из-за ласкового шепота лощины, и нечеловеческого голода больше нет, но все же, но все же… Алекс фон Клейст отравил и ее кровь, и ее жизнь. А теперь пришел за ее дочкой.

– Мы должны убить его, нянюшка. – Собственный голос звучит с пугающей решительностью. – Он ведь не остановится. Он не откажется от нее. – Холодные губы ласково касаются теплого лба дочки. – Скажи! Скажи мне правду!

– Не откажется. – Нянюшка качает головой. По глазам видно, как сильно ей не нравится сказанное, но врать Габи бессмысленно. Может быть, она и лишилась сил, но разума она пока не лишилась. – Рано или поздно он придет за одной из вас. Или за обеими…

– Его можно убить? – Кол в руке нянюшки манит, дарит надежду.

– Я не знаю, Габриэла. Он не такой, как те… упыри. Он тот, кто их породил.

– Но он смертен?

– Наверное.

Этого достаточно. Утешение можно найти даже в надежде.

– Но убить его будет непросто. Тем более сейчас, когда ты обессилена, Габриэла. Одумайся, миленькая! Тебе нужно набраться сил!

Наверное, она бы одумалась, послушалась нянюшкиного совета. Не ради себя, а ради дочки. Вот только ей не пришлось выбирать…