– Дуня, тебе плохо? – Он вглядывался в ее лицо, а его собственное было больным и бледным. – Прости, Дунечка, я знаю, что ты про меня думаешь. Это такое место, они там все… Нет их там больше, а остров как стоял, так и стоит. И Злотников там будет хозяйничать, хоромы свои строить.

– Он же уничтожает все, Август. – Евдокии хотелось кричать, но она из последних сил старалась говорить спокойно, и руку от груди убрала, чтобы не пугать мужа. – Он сначала их уничтожил, а теперь и память о них хочет стереть. Ты понимаешь это?

– Понимаю, – архитектор кивнул. – Все я прекрасно понимаю. Да только и ты меня пойми, постарайся понять. Я уже который год с этим борюсь, со снами, с шепотом змеиным. Мне башня каждую ночь, почитай, снится, я ее уже бессчетное количество раз в своих мыслях построил, я каждый камень в ней знаю, каждую трещину. Не понимаю я, Дуня, что это такое со мной происходит, но точно знаю, что если за строительство не возьмусь, конец мне придет. Дуня, я с ума сойду. Он меня с ума сведет.

Она не спросила, кто «он», незачем ей было спрашивать, когда по глазам мужа и так все видно. Вот, значит, почему он не спит, почему мечется во сне, кричит что-то неразборчивое. Страж до любого дотянется, к каждому свой ключик подберет. А она еще радовалась, что озеро притихло, что даже в полную луну стало безопасным. Думала, утешился он великой жертвой, смилостивился над бедными людьми. Не утешился и не смилостивился. Разве ему жалость ведома? Вот он, оказывается, за Августа взялся, нужно ему от Августа что-то.

– Это он хочет, чтобы ты башню построил? – спросила она шепотом. – Или Злотников?

– Злотников хочет дом. Чтобы красивый, чтобы ни у кого в округе такого не было, чтобы на замок походил и на крепость. Он так мне и сказал – построй мне на острове замок, неприступный, как крепость. А башня нужна этому… существу. И не башня, Дуня, а маяк. Я не строил никогда маяков, а теперь вот вижу, что придется. Не оставят они меня в покое. Оба. – Август немного помолчал, а когда заговорил снова, лица его коснулась странная мечтательная улыбка. – Я ведь и сам хочу их построить, Дунечка. Тебе врать не стану, хочу. Я же архитектор, не могу без дела сидеть и в потолок плевать. Знаю, что Злотников – скотина и убийца, знаю, что Мари подлая баба, его во всем достойная, но поделать с собой ничего не могу, мне нужно на остров.

Евдокия понимала. Если Стражевой Камень кого-то однажды приютил, того больше никогда не отпустит. Ее и саму тянуло на остров. Останавливали лишь страшные воспоминания. И без того хватало боли.

– А он согласился с тем, что нужно построить маяк? – спросила она. – Злотников согласился? Зачем ему маяк, Август?

– Согласился. – Муж горько усмехнулся. – Это было мое условие. Я строю замок и маяк или не строю вообще ничего. Знаешь, ему даже понравилось, он сказал, что это будет забавно, иметь свою собственную башню, потребовал только, чтобы она стала самой высокой в городе, выше часовой и водонапорной. Он во всем хочет быть первым, никому не хочет уступать. И денег пообещал заплатить. Много, Дуня. Я хотел отказаться, я потом подумал, что и так уже Иуда. А какой же Иуда без тридцати сребреников? А деньги нам с тобой есть на что потратить. И пусть это страшные деньги, но я их отработаю. Потом и кровью своей отмою.

– Не надо кровью, – Евдокия погладила мужа по редеющим волосам. – Хватит там уже крови, Август.

– Так ты не злишься? – Он посмотрел с недоверием и надеждой. – Ты не презираешь меня за это?

– Злюсь. Но не на тебя, Август. Я на него злюсь. Нет, не злюсь, я его ненавижу, смерти его желаю больше всего на свете. И пускай ты будешь с ним рядом, пускай… – Она задумалась. – Дома ведь иногда опасно. Правда? Бывают в них какие-то недочеты, лестницы слишком крутые, подвалы слишком глубокие. На острове много пещер, Август. Знатные из них могут получиться подвалы.

Впервые за многие месяцы она улыбнулась, вот только была ли это счастливая улыбка? Судя по взгляду Августа, нет. Но он жену понял и не осудил, потому что зло не должно оставаться безнаказанным. Слишком его много на свете – зла. И девочке нравилась идея с башней…

– …Значит, вот оно как вышло. – Кайсы слушал молча, не перебивал, заговорил, только когда Евдокия замолчала. – Знал бы я, что у Демида такой сынок народился, своими бы собственными руками в колыбели удавил. Да и сейчас не поздно, мне кажется.

– Он не ходит больше один, набрал новую свору, страшнее прежней. Никому не доверяет, всего боится. Понимает, что многим как кость в горле. В городе его боятся очень, но и ненавидят тоже сильно. Желающих на его могиле сплясать много.

– Желающих много, да только он что-то до сих пор жив. – Кайсы сплюнул себе под ноги. – Ничего, придет время…

– Кайсы, – позвала Евдокия, – расскажи про Федю. Какой он? Не сломала его каторга?

– Сломала? – Кайсы посмотрел на женщину как-то странно, искоса. – Прошлась она по нему знатно. Что есть, то есть. Я когда его первый раз увидел, подумал, что ошибся. Парня же молодого искал, а он… и не старик вроде, и двужильный, а взгляд мертвый какой-то. Словно жить ему больше незачем.

– Мы ему писали. И я, и Аким Петрович. Айви так та вообще каждый день, считай. Не получал он от нас весточки, выходит?

– Это каторга, Евдокия. – Кайсы покачал головой. – До меня ваша весточка сколько лет шла. А до него… Я не спрашивал, но, думаю, одного письма от Айви ему бы хватило, чтобы за жизнь зубами держаться, не отпускать. А он не держался, ничего не боялся, на рожон пер. Ты не узнаешь его, Евдокия. Он сам себя не узнал. Бывает, что люди так сильно меняются, словно шкуру старую сбрасывают. Вот и он старую сбросил, а новая все никак не нарастет. И когда он про Айви узнает… – Кайсы замолчал и молчал очень долго, будто обдумывал что-то очень важное, а потом сказал: – Но обманывать его нельзя. Тут одно из двух: он за ней следом уйдет или станет мстить. И тогда не завидую я тому выродку, который девочку мою угробил…

Дальше шли молча. Да и о чем говорить, когда все самое важное, самое страшное уже сказано? Вот только тревога все сильнее, а серебряный браслет, завернутый в холстину, с каждым шагом наливается тяжестью, того и гляди, сделается совсем неподъемным.

Не подвело предчувствие… Стоянка у догорающего костра оказалась пуста, а в кристальном рассветном воздухе витал сладковатый запах горелой плоти. Кайсы подбежал к костру, матерно выругался.

– Ушел, – сказал он.

– Значит, мы сейчас за ним пойдем. – Евдокия поправила ружье. – На озере его нужно искать, некуда больше ему идти.

Отец Айви криво усмехнулся, надвинул на глаза шапку.

– Тяжело будет. В прошлый раз я его из воды вытащил. Считай, нам с ним обоим повезло. Но видела бы ты, как он ярился, когда понял, что на остров ему ходу нет. Не глаза – а бельма серые. Был человек – и не стало человека. А что стало, на то смотреть страшно.

– Мы не будем к нему подходить. – Ружье сделалось совсем уж неподъемным, каменным, а сердце тревожно заухало, забилось о ребра. – Аким Петрович, как без браслета остался, никого к себе близко не подпустил. – В ноздри снова шибанул сладковатый запах крови, а в ушах послышалось назойливое жужжание. Евдокия отмахнулась и от запаха, и от жужжания, сказала решительно: – Придется стрелять.

И Кайсы не стал возражать, кивнул, соглашаясь с тем, что выхода иного нет. Заговорил он лишь, когда они шли, почти бежали к озеру.

– Просто ранить его не получится, стрелять нужно наверняка, почти насмерть. Иначе он нас убьет.

Почти насмерть…

– Ты можешь сделать так, чтобы остановить его, но при этом не убить?

Она не знала, знала лишь, что иного выбора ни у них, ни у Федора нет. Аким Петрович прожил на Стражевом Камне долгую жизнь, научился управляться со своей заемной силой, обуздывать безумие, а Федя пока этого не умеет. Слишком долго он был вдали от острова, слишком мало знал о себе и серебре. Нужно стрелять. По-другому никак. И когда придет время, ее рука не дрогнет.

Евдокия так думала до тех пор, пока не увидела Федора…

Да, Кайсы рассказал, что он пережил, каким стал. Да, она готовилась к этой встрече, но все равно оказалась не готова… Она помнила его юношей, молодым, наивным мальчиком с глазами, ясными, как июльское небо, вихрастого, с улыбкой на веснушчатом лице, а увидела изломанного, заматеревшего, озлобившегося, обезображенного мужчину. И не узнала… Она не узнала в нем Федю, которого в душе почти с первого дня знакомства считала родным племянником, своим мальчиком.

– Вот он теперь какой. – Кайсы крепко сжал ее плечо, то ли ободряя, то ли пытаясь удержать. – Но он все равно светлый, Евдокия. Несмотря на эту тьму вокруг, он остался человеком.

Федор не был похож на человека. На безумца, на зверя, на чудовище – но не на человека. Он стоял по пояс в воде. Ноздри его раздувались, а единственный здоровый глаз казался слепым. И этим слепым, подернутым желтым туманом глазом он смотрел, кажется, прямо Евдокии в душу. Смотрел, ненавидел, хотел убить…

Он шел медленно, неспешно, но в движениях была какая-то особая змеиная грация, и броситься вперед Федор мог с точно такой же змеиной стремительностью.

Зажужжали невидимые мухи…

В воздухе остро запахло кровью…

– Стреляй, – прошептал Кайсы, а когда Евдокия не шелохнулась, заорал во все горло: – Да стреляй ты, женщина!

И она выстрелила… В тот самый момент, когда человек, уже почти переставший быть человеком, бросился вперед. В голове билась одна-единственная мысль – остановить, но не убить. А искушение было велико. Оказывается, в ней, взрослой, многое повидавшей на своем веку женщине, все еще жила маленькая девочка. И эта девочка боялась чудовищ. Если выстрелить прямо в сердце, желтоглазое чудовище умрет или уползет обратно в озеро, и не нужно будет задыхаться от страха, и руки перестанут дрожать. Но выстрелила она выше, не в сердце, а в легкое. Приклад больно ударил в плечо, запахло порохом, а тот, кого она считала чудовищем, замер, будто наткнулся на невидимую преграду. Он стоял так, кажется, целую вечность, а потом стал медленно заваливаться на спину, марая своей красной, совершенно человеческой кровью серебро озерной воды. И на рубахе его распускался алый цветок, как у Акима Петровича, только чуть выше… Лицо его Евдокия увидела перед тем, как он рухнул в озеро. Чудовище исчезло, это был ее Федя, повзрослевший, измученный, смертельно уставший, удивленный.

Она не успела его удержать, и отчаянный крик ее он, наверное, не услышал. Единственным глазом Федор смотрел в небо и улыбался чему-то, видимому только ему одному. А Евдокия рыдала в голос, гладила его по мокрым волосам, по худому, заросшему бородой лицу и боялась, что эта ее запоздалая ласка последняя, что он уйдет вслед за той, кого видит сейчас в небе.

– Дура баба! – В чувство ее привел голос Кайсы. – Перестань голосить как по покойнику, а лучше помоги мне вытащить его из воды. Его нужно перевязать, пока не истек кровью.

– Я его убила. – Разум еще туманил страх, но Евдокия уже действовала: подхватила Федора под мышки, потащила из воды.

– Еще нет, но убьешь, если не успокоишься. – Кайсы ухватил Федора за ноги, и вдвоем они вынесли его на берег.

Дальше Кайсы действовал сам. Из охотничьей сумки он достал склянку с какой-то мазью, споро разложил небольшой костерок, прокалил нож над зарождающимся пламенем, велел:

– Порви платок. Федора нужно перевязать. И рану крепче зажми.

А она и не заметила, что стоит над бесчувственным Федором на коленях и окровавленными руками зажимает рану в груди. В груди у него все клокотало, и на синих губах вскипала кровавая пена.

– Нужно выпустить лишний воздух, он сжимает легкое, мешает дышать, – сказал Кайсы сосредоточенным, отрешенным голосом. – Истерики мне сейчас не нужны. Отвернись.

Она не стала отворачиваться. Как она могла отвернуться после того, что сделала с бедным мальчиком! А Кайсы уже ощупывал его грудь, бормотал себе под нос что-то злое на марийском. Евдокии показалось, что ругательства. Пусть ругается, лишь бы помог, лишь бы исправил то, что она наделала.

И он исправил. Острие ножа вошло в человеческую плоть под ключицей, провернулось с чавкающим звуком, и Евдокия прикусила руку, чтобы не закричать, не повиснуть на Кайсы, не позволить больше мучить Федю, но удержалась, заставила себя довериться ветру. А он уже вставил в рану полую железную трубку, и из трубки этой с тихим шипением начал выходить воздух и кровавые пузыри. Она думала, что воздух – это всегда хорошо, что по-другому и быть не может. Оказалось, может. Оказалось, воздух может сдавить легкое, смять сердце, убить. Если его не выпустить…

– Хорошо, – сказал Кайсы по-русски и тылом широкой ладони стер со лба пот. – Теперь пуля.

Пулю он достал быстро, швырнул окровавленный кусочек свинца на землю и нарезанной на узкие ленты шалью Евдокии принялся перевязывать рану, приговаривая:

– Вот так, вот теперь красота… А ты, женщина, хорошо стреляешь. Не хотел бы я быть твоим врагом.

Хорошо стрелял ее покойный муж. Охотником он был страстным и Евдокию научил. Они тогда оба были молодые, отчаянные, и Степочка еще не родился у них. По лесу они могла бродить днями, хорошо им было вдвоем. И Евдокия училась всему, что показывал ей муж, и однажды своими собственными руками завалила злобного секача. Но то секач, а это Федя…

– Он выживет? – Она всмотрелась в его безмятежное лицо. – Кайсы, я ведь его не убила?

– Другой бы не выжил, но этот особенный. Серебро в его крови свое дело делает. Видишь, рана уже запеклась. Выдюжит, не бойся. Дай-ка мне лучше оберег.

Евдокия отдала браслет и только сейчас заметила, какими страшными, почерневшими от огня были у Федора руки.

– Ремни пережигал. – Кайсы перехватил ее взгляд. – Я его ремнями связал для надежности, а он видишь, что сделал… Как его, бедолагу, перекорежило, если на такое решился?

Он говорил, а сам бережно и быстро смазывал Федоровы ожоги бурой, дурно пахнущей мазью.

– Только бы жилы не пожег. Без жил ему руки, считай, и не пригодятся, останется калекой на всю жизнь.

– Не пожег, – сказала Евдокия твердо и сама поверила своим словам. – Он крепкий мальчик, он справится.

– С болью телесной справиться могут многие. – Обрывком шали Кайсы примотал браслет прямо к обожженному запястью Федора. А как он жить станет, когда узнает правду? Может, ему все сразу рассказать? – Он закончил перевязку и пристально посмотрел на Евдокию.

– Я помню его другим. Он светлый был, веселый, все пытался мне угодить, тетушкой называл. – Евдокия смотрела на Федора, не отрываясь. – Злил он меня поначалу очень сильно, а потом как-то незаметно стал родным. Может быть, из-за Айви. Не знаю. А теперь ты мне скажи, это все тот же мальчик? Ничего в нем не надломилось? Не захочет он отомстить?

– Я не знал его мальчиком. – Кайсы управился с браслетом, выпрямился. – Но я знаю, что у него благородное сердце, что Айви он любит искренне. Увидел бы другое, не взялся бы ему помогать даже ради старика. Но его перековала жизнь, переплавила. Он убьет, не задумываясь, того, кого посчитает врагом. И так же, не задумываясь, умрет сам. Пока он держится за жизнь ради Айви, его любовь держит.

– Вот ты и ответил на собственный вопрос. Он перестал дорожить жизнью. Думаешь, это хорошо? Когда утихло все, успокоилось, нужно ли ворошить былое, его раны тревожить?

– Ему нужно сказать. – Кайсы хмурился, ему не нравилось решение, к которому его подталкивала Евдокия.

– Зачем? Представь себя на его месте.

– Я был на его месте.

– И что? – Она посмотрела в его шальные, с красной искоркой глаза. – Это что-то изменило?

Кайсы долго молчал, по его все еще красивому лицу скользили тени.

– Он лучше меня, – проговорил он наконец.

– Нет, – Евдокия покачала головой. – Он такой же, как ты. Дай время, Кайсы. Просто дай нам немного времени, а там решим. Пусть он сначала очнется, в себя придет. Если придет…

Ее слова оказались пророческими, Федор не хотел возвращаться. Вдвоем с Кайсы они притащили его в старый охотничий домик, уложили на лежак. День к тому времени уже вошел в полную силу, и Евдокия подумала, что Август, верно, волнуется. Хорошо, если не бросился уже ее искать. С него станется.

– Иди. – Кайсы почувствовал ее беспокойство. – Я за ним присмотрю. Вечером возвращайся и еды принеси. Еще тряпок каких-нибудь для перевязки. И этого своего… нового мужа приводи. Познакомимся.

Обратно в Чернокаменск Евдокия шла так быстро, как только позволяли силы и больное сердце. Она сбавила шаг, лишь ступив на мостовую. Незачем давать соседям повод для пересудов. И без того за их с Августом спинами перешептываются.

Муж сидел на лавочке возле распахнутой настежь калитки, дремавший у его ног Рыжик вскинулся, радостно и одновременно виновато завилял хвостом, помнил, видать, свой ночной конфуз. И Август тоже вскинулся, зацепился за Рыжика и чуть не упал.

– Дуня… – выдохнул он. – Где ты была? Я не знал, что думать.

– Тише. – Она обвела взглядом пустынную улицу, взяла мужа под руку. – Пойдем в дом, я должна тебе кое-что рассказать.

И рассказала, сидя за столом перед чашкой остывающего чаю, в бессилии откинувшись на спинку стула.

– Я едва его не убила. Едва не убила нашего мальчика.

Август придвинул свой стул поближе, обнял ее за плечи, поцеловал в висок, сказал успокаивающе:

– У тебя не было иного выхода, Дуня. Но ты об этом не думай. Главное, что он вернулся и будет жить, а с остальным мы как-нибудь справимся, как-нибудь разберемся.

– Он не знает про Айви. Он ведь только ради нее все это вытерпел. Он не к нам с тобой шел, а к ней. Я не знаю, как ему сказать…

Евдокия думала, что нет у нее больше слез. Ошибалась. Они были. Скупые и горькие слезы падали в чашку с остывшим чаем, и каждая слезинка заставляла Августа вздрагивать.

– Мы расскажем ему вместе. Ты и я. Ты познакомишь меня с отцом Айви, возможно, вместе что-нибудь придумаем.

– Он не станет нам помогать. – Она покачала головой. – Не в этом. Ему самому тяжело. Мне хочется думать, что ему именно тяжело, что дочка значила для него хоть что-нибудь.

– Он ведь пришел, Дуня. Пришел и привел с собой Федора.

– У него есть понятие чести, он считает себя обязанным Акиму Петровичу, но любовь к дочери – это другое. Я не уверена. Я сейчас вообще ни в чем не уверена. И не готова. Не знаю я, что стану сегодня рассказывать.

Ей и не пришлось. До вечера Федор не очнулся. Как не очнулся на следующий день и в последующие дни. Кайсы уверял, что это всего лишь сон, но Евдокия уже видела такое раньше, помнила, как Айви показала ей выловленного из Стражевого озера чужака, как чужак этот дни напролет оставался не живым и не мертвым. До тех пор, пока девушка не решилась поступить по-своему.