Громова она, похоже, не узнала. От двери стол, за которым он сидел, просматривался очень плохо, но Громову вдруг захотелось с головой нырнуть под этот самый стол. Не готов он был к тому, что происходило, не готов. Одно дело – какая-нибудь абстрактная тетка. Абстрактную тетку не так жалко. И совсем другое – вот эта, с детства знакомая девчонка.

– Я вышла из автобуса, уже хотела идти домой, и на меня… кажется, на меня действительно напали. Что-то прижали к лицу, и я отключилась… – Девочка Анюта всхлипнула и положила ладони на коленки, пытаясь прикрыть ими дыры на колготках.

Напали! Ясное дело – напали! На Громова вдруг накатила волна злости. А что она хотела?! Думала, можно шастать по такому вот полубандитскому району посреди ночи, и чтобы не напали?!

– А дальше что? Почему вы без пальто и без обуви? – Хельга всматривалась в лицо гостьи едва ли не внимательнее самого Громова. Наверное, решала, не ошиблось ли провидение с выбором жертвы. Если бы спросили Громова, он бы не задумываясь заявил, что очень даже ошиблось. Ну какая из этой дурехи приманка?! То есть приманка как раз очень даже неплохая, великолепная, можно сказать, приманка, но до чего же жалко…

– Тут кладбище недалеко. – Девчонка говорила, а зубы ее выстукивали барабанную дробь.

Громов окинул взглядом свои владения в поисках чего-нибудь, что можно было бы на нее набросить. Выходило, что нечего. Ну разве что старую куртку. Только вот жалко куртку, черт возьми, едва ли не больше жалко, чем эту несчастную дуру.

– Стас, – Хельга сделала знак рукой, – ну что же ты сидишь? Не видишь, девочке холодно?! Предложи ей что-нибудь теплое и кофе свари. У тебя же еще остался кофе?

– Только растворимый, – буркнул Громов, вставая из-за стола и в раздражении сдергивая с вешалки куртку. – Растворимый пойдет? – Он старался оставаться в тени, до последнего надеялся, что Хельга передумает и девчонка так и не узнает, к кому ее занесло.

– Вы же пьете растворимый кофе, милая? – Хельга приобняла девчонку за плечи и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Не нужно вам тут сидеть на сквозняке, давайте-ка спускайтесь в салон. Вон видите кушетку? Присядьте пока там.

Девчонка послушно исполнила все инструкции, не глядя в сторону Громова, уселась на кушетку. Ступни ее были разбиты в кровь и оставляли на полу грязно-бурые следы. Громов мысленно чертыхнулся, а потом бочком, так, чтобы гостья не смогла рассмотреть его лица, протиснулся в крошечную подсобку, где у них с Гальяно хранились запасы кофе, коньяка и шоколада. Теперь, находясь вне поля зрения Хельги и девчонки, он позволил себе расслабиться.

– Дорогая, у вас в волосах паутина. – Голос Хельги был успокаивающий, едва ли не усыпляющий. – Вас где-то заперли?

– На кладбище. – А вот в голосе девчонки явно слышались истеричные нотки.

На кладбище?! Громов едва не выронил банку с кофе. Интересное кино!

– Я пришла в себя на кладбище, в каком-то склепе, – девчонка всхлипнула и на пару секунд замолчала. – Одна. Никого рядом не было. Никого живого, – добавила она вдруг шепотом.

– А кто был? – спросила Хельга, и голос ее завибрировал от нетерпения.

– Не знаю, мне показалось, что кто-то там все-таки был, что кто-то звал меня по имени.

– Я ведь так и не спросила, как вас зовут.

– Анна. Меня зовут Анна Алюшина, я возвращалась домой от ученика и вот…

– То есть кто-то, кого вы не смогли разглядеть, звал вас по имени? – По приглушенному цоканью каблуков стало ясно, что Хельга в нетерпении прохаживается по салону.

– Мне так показалось. И потом мне все время мерещилось, что за мной кто-то гонится. Я не стала оглядываться.

Кстати, разумное решение, потому что вполне вероятно, что ей бы очень не понравился преследователь. Громов насыпал в большую чашку кофе, немного подумал и добавил сахара. И уже после того, как плеснул кипятка, достал из кармана джинсов пузырек. Жидкость в пузырьке была чуть мутноватой и слегка опалесцировала в скудном свете подсобки. Хельга сказала – тридцати капель должно хватить, у Громова не было причин сомневаться в ее словах, просто рука дрогнула и теперь он не рискнул бы сказать наверняка, сколько именно капель попало в кофе. Можно было бы подстраховаться и добавить еще, только кто его знает, что это за капли и что случится от их передозировки. Пусть уж лучше так.

– Вы простите, что я к вам так поздно. До моего дома еще очень далеко, и только в ваших окнах горел свет. Я сейчас уйду…

– Ай, какие глупости, моя девочка! – Громов не мог видеть Хельгу, но по голосу слышал, что она улыбается. – Куда же вы пойдете в таком виде? Кстати, где ваша одежда? С вами не случилось ничего… ничего плохого?

Ага, правильный вопрос! Что делал с этой дурехой тот урод, который притащил ее на старое кладбище? Колготки хоть и порваны, но все же на месте, и пуговицы на блузке целы. Громов специально посмотрел, просто так, для развития наблюдательности. А что кровь… ну так она могла и сопротивляться или напороться в темноте на что-нибудь острое.

– Не знаю. – Девчонка всхлипнула, а потом добавила, впрочем, не очень уверенно: – Кажется, со мной все в порядке.

Кажется ей! А что, точно определить никак нельзя? Громов все тянул, не решался выйти из подсобки. Вот не хотелось ему, чтобы девчонка его узнала. Потому что если узнает, то проблемы у него появятся наверняка.

Наверное, Хельга прочла его мысли или, руководствуясь своей просто нечеловеческой проницательностью, догадалась, что по каким-то причинам Громов не хочет светиться, потому что всего через мгновение он услышал ее голос:

– Аннушка, вы тут посидите пока, а я схожу за кофе. И набросьте куртку, а то вы ведь совсем окоченели.

Громов вздохнул с облегчением, поставил чашку с кофе на пластмассовый поднос, подумал немного и положил рядом не доеденную Гальяно плитку шоколада. Женщины в стрессе любят сладкое. А эта непутевая точно в стрессе…

– Стас, что-то не так? – послышался за спиной шепот Хельги. Умела она приближаться неслышно. – Ты думаешь, эта девочка может тебя запомнить? Не волнуйся, после моих капель она не вспомнит ничего из того, что с ней случится.

У него не было повода сомневаться в словах Хельги, она не ошибалась в прогнозах еще ни разу, но тут ведь такое дело… Громов решился:

– Эта ваша гостья – она моя соседка. В одном дворе жили, понимаете? И отношения у нас с ней…

– Между вами что-то было? – Голос Хельги пошел трещинами, как раскаленная на солнце глина.

– Между нами? Да вы что?! Пересекались пару раз, и все. Вы же сами говорили, что она должна быть девственницей.

Кстати, сколько ей? Года двадцать два? Непростительно долгий срок для непорочности.

– Так и есть. – Голос Хельги стал прежним, спокойным, уверенным. – Стас, ты еще многого не понимаешь, но эта девочка особенная. Теперь вся надежда только на нее одну.

– А нельзя найти какую-нибудь другую особенную девочку? – спросил Громов без особой надежды. – Эта какая-то уж больно ненадежная.

– Не нам с тобой решать. Он уже здесь, ты ведь слышал. Мы просто не можем оставаться в стороне. Давай я сама отнесу кофе. Ты сделал все, как мы договорились?

Громов молча кивнул.

– Значит, через десять минут она будет в твоем распоряжении. Ты успеешь до рассвета?

– Можно подумать, у меня есть выбор, – буркнул Громов себе под нос.

Хельга ласково потрепала его по щеке, сказала с грустной улыбкой:

– Мальчик мой, увы, не мы выбираем себе предназначение. Я позову тебя, когда капли подействуют.

Капли подействовали ровно через десять минут, Громов специально засек время. Хельга не стала заходить в подсобку, сказала, не повышая голоса:

– Стас, можешь приступать.

Он вернулся в салон, осмотрелся. Девчонка сидела на кушетке, притулившись спиной к стене. Лицо ее снова занавешивали распущенные волосы. Хельга была права – в волосах запуталась паутина, очень много паутины. Да, похоже, про кладбище и склеп – абсолютная правда. Хотя лучше бы врала…

По салону поплыл сигаретный дым: Хельга закурила. Не говоря ни слова, Громов стащил с Анны свою куртку, осторожно уложил девчонку на кушетку, под голову сунул шерстяной валик, который за каким-то чертом притащил в салон Гальяно, принялся расстегивать пуговицы на шелковой блузке.

Кто только не лежал на этой вот кушетке: и матерые мужики, и разбитные девахи, и даже пару раз степенные с виду матроны, но все они, в отличие от полуночной гостьи, оказывались во власти Громова по собственной воле. Работать с ними бывало не всегда легко, иногда Громов даже жалел, что не может использовать наркоз, а сейчас вот, когда в руки ему попалась практически идеальная клиентка, безропотная и неподвижная, растерялся. Нельзя сказать, что его смутило полуголое девичье тело, видал он тела и поинтереснее, и пообнаженнее, просто вдруг стало страшно, что одно неловкое движение может испортить такой неплохой в принципе материал.

Чтобы собраться с мыслями и немного прийти в себя, Громов вернулся к рабочему столу, к стоящим на нем в ряд баночкам и склянкам с пигментом. Времени было в обрез, а ему еще предстояло определиться с цветом. Решение пришло само собой, как это обычно с Громовым и случалось. Черный и красный, черного больше, красного меньше. Этого достаточно. Пестроцветие здесь ни к чему. К тому же это позволит сэкономить время, которого и так в обрез. Громов закатал рукава рубашки, натянул на руки стерильные перчатки, потянулся за банкой с черным пигментом.

– Стас, не забудь вот это. – Хельга по старой своей привычке подошла бесшумно и теперь стояла прямо у Громова за спиной, в руке она держала хрустальный флакон, на дне которого было что-то серое. Громов знал, что это такое, и от знания этого желудок сводило злой судорогой, а руки совершенно независимо от него начинали подрагивать. – Осторожно, мой мальчик, – голос Хельги упал до едва различимого шепота, а рука в черной перчатке, кажется, тоже дрогнула, – это последний.

Громов тяжело вздохнул, решительно забрал у Хельги флакон, высыпал его содержимое в баночку с пигментом, аккуратно взболтал.

– Я готов, – сказал, не оборачиваясь.

– Приступай. – Ноздри пощекотал аромат Хельгиных духов. – Я очень на тебя рассчитываю. Мы все на тебя рассчитываем…

* * *

Ей опять было холодно…

Холодно, а еще жестко и неудобно.

– …Эх, такая молодая, а до чего себя довела! – Злой голос прорвался в ее холодный и жесткий мир, а затем последовал весьма ощутимый тычок в бок. – Вставай! Разлеглась тута, понимаешь, голяком! Ни стыда, ни совести! А ну, вставай, а то милицию вызову!

Голос жужжал и жужжал, и тычки сыпались один за другим. Анна застонала и открыла глаза. Над головой ярким оранжевым шаром висел фонарь, с голых ветвей каштана ветер прямо ей в лицо стряхивал холодные капли дождя. Вокруг было темно, стыло и бесприютно.

– Очухалась? – Фонарь и ветви заслонило широкое и круглое, как масленичный блин, лицо: ноздреватая кожа, бородавка на мясистом носу, узкие глазки, обветренные губы. – Я кого спрашиваю, очухалась? – У ее мучителя был замызганный, некогда ярко-оранжевый, а сейчас грязно-бурый жилет поверх фуфайки, шапка-ушанка и плешивая метла. Дворник.

– Очухалась, спасибо.

Анна села, осмотрелась по сторонам. Место она узнала сразу – сквер в трех минутах ходьбы от ее дома.

– Ты ж приличная с виду девка, – дворник плюхнулся рядом, посмотрел на Анну с брезгливостью, – а до чего себя довела?! А ну как не я бы тебя сейчас нашел? А ну как удальцы какие? Думаешь, они бы посмотрели на то, что ты никакенная? Да им такая дуреха за радость! Или уже? – Глаза дворника, и без того узкие, превратились в щелочки.

– Что уже? – переспросила Анна, прислушиваясь к размеренному уханью в голове.

– А то уже! Лежишь тут полуголая, кологоты вон драные. Эх, молодежь, совсем вы себя не бережете… – Дворник тяжело вздохнул, сплюнул себе под ноги.

Полуголая, и колготы драные, а на ногах вместо сапог стоптанные домашние тапки на пять размеров больше. И в голове туман – никаких воспоминаний, точно стер их кто. Ой, мамочки… Анна торопливо одернула юбку, разбитые коленки попыталась прикрыть краем одеяла.

– Ойкает она теперь, – зудел над ухом дворник. – Ночью небось не ойкала. Ну, чего расселась? Иди отсюдова, бесстыдница. Времени вон уже половина шестого утра, сейчас приличные люди будут на работу собираться, нечего на вверенной мне территории безобразия творить!

Анна встала, поясницу тут же кольнуло болью, наверное, от долгого лежания на твердой парковой скамейке, левый тапок угодил прямиком в лужу, и ногу тут же обожгло холодом. Чтобы не взвыть, Анна со свистом втянула в себя студеный рассветный воздух.

– И рванье свое забирай! – распорядился дворник. – Нечего мне тут антисанитарию разводить. – Черенком метлы он брезгливо подтолкнул к Анне куртку.

Куртка была сырой и тяжелой, но Анна послушно натянула ее на себя. Хоть какая-то защита от холода. Настолько быстро, насколько позволяли безразмерные тапки, она направилась к выходу из сквера. Она шла, чисто механически обходя глубокие лужи, ежась под порывами злого ветра, на ходу придерживая расползающуюся по шву юбку, и молилась только лишь об одном, чтобы на пути ей не встретился никто из знакомых.

Ей повезло – удалось проскользнуть в подъезд незамеченной, но испытания на этом не закончились. Ключи, телефон и деньги остались в сумочке, а где осталась сумочка, Анна забыла напрочь. Пришлось будить соседку Леночку, у которой на всякий пожарный случай хранилась запасная связка ключей. И тут ей снова повезло, свет на лестничной площадке не горел, а соседка Леночка, похоже, еще до конца не проснулась. Не открывая глаза, она пошарила где-то позади себя, протянула Анне связку и, буркнув что-то неразборчивое, захлопнула дверь.

Оказавшись в своей квартире, в тепле и безопасности, Анна отшвырнула куртку, сбросила насквозь промокшие тапки и без сил опустилась на коврик у двери. Ей хотелось плакать, как будто слезами можно вытравить поселившийся в душе страх, но слез не было. Анна посидела в полной неподвижности еще пару минут, а потом встала и, на ходу стаскивая с себя испорченную одежду, направилась в ванную. Если слезы не в силах ей помочь, то, может быть, поможет вода? Теплая, нет, даже горячая! Такая, от которой блаженно немеет кожа, а зеркало тут же затягивает сизой пеленой пара.

Анна до упора повернула вентиль, вылила в ванну полфлакона пены, осторожно опустилась в воду. Разбитые коленки и ступни тут же защипало, но это была обыкновенная, совершенно нестрашная боль, корни которой уходили не в непроглядную ночь, которую Анна напрочь забыла, а в раннее детство с его велосипедами, прыгалками и вечными ссадинами. Не больно, не страшно. И, слава богу, не так уж их много – этих ран. Разбитые ноги, царапины, содранная кожа на ладони – последствие усмирения недоросля Демоса.

Так, Демоса она помнит. Уже хорошо. Может, если ухватиться за это яркое, еще свежее воспоминание, то получится распутать весь клубок? Анна ощупала голову. Ничего, никаких шишек и ссадин, – значит, по голове ее не били, и память она потеряла не из-за травмы. Из-за чего же тогда?

Светло-голубые с наглым прищуром глаза Демоса… Проводить вас до остановки, Анна Владимировна?.. Кажется, она отказалась. Нет, точно отказалась, потому что вот он, салон старого автобуса, привычный гул человеческих голосов и такая же привычная толчея. Вот металлический голос объявляет ее остановку. Вот ветер, такой сильный, что сбивает с ног, и скудно освещенная аллейка, теряющаяся в непроглядной тьме. А дальше все – провал, полное беспамятство, укравшее из ее, Анны, жизни целую ночь.

Анна, снова провела руками по волосам, на ладони осталось что-то липкое, белесое. Паутина? Откуда в ее волосах паутина? Быстрее смыть эту мерзость! Не жалея, она налила на ладонь шампуня, принялась тереть голову с таким остервенением, точно в ее волосах запуталась не только паутина, но еще и парочка пауков. И ничто, даже здравый смысл не мог убедить ее, что нет и не может быть никаких пауков, что не нужно паниковать и дергаться по такому ничтожному поводу, что для паники у нее есть куда более серьезные причины. Анна не могла ничего с собой поделать, пауков она боялась с детства…

Она стояла под горячими струями душа, когда почувствовала настоящую, по живому режущую боль. Огнем зашлась левая рука, от локтя до самой шеи. Анна зашипела от боли, выключила воду и выбралась из ванны.

Большое, в полчеловеческого роста зеркало было затянуто непроглядной парной пеленой. Анна провела ладонью по прохладной зеркальной глади, посмотрела на свое отражение. Лицо помятое, перекошенное, волосы мокрыми сосульками падают на плечи. Плечи… Она тихо всхлипнула, отказываясь верить своим глазам, повернулась боком к зеркалу.

…Сначала Анна подумала, что это птица, черная птица с красными всполохами, обхватившая крыльями руку, уложившая остроклювую голову прямо на ключицу, свесившая хвост едва ли не до самой кисти. И лишь потом, когда первый шок прошел, поняла, что это не просто птица. На ее распаренной, красной от татуировочной иглы коже жил своей собственной, не подвластной человеческому пониманию жизнью мифический феникс. Анна почти слышала тихое шуршание огненных крыльев, чувствовала их обжигающее прикосновение. Вот так: кто-то не просто украл из ее жизни целую ночь, но еще и вытатуировал у нее на коже это странное существо…

* * *

1889 год Андрей Васильевич Сотников

Июнь в этом году выдался невероятно жарким. Пока добирались до места, Андрей Васильевич взмок весь, но расстегивать сюртук не спешил: после вчерашних непотребств особенно хотелось выглядеть солидно и достойно. Хоть бы даже и перед самим собой. Да вот беда – ненадолго получилось сохранить реноме…

Андрей Васильевич считал себя человеком психически устойчивым и ко всякого рода жизненным мерзостям привычным, но тут не выдержал, едва успел добежать до ближайших кустов. Это еще хорошо, что от завтрака, предложенного Мари, отказался, можно сказать, легко отделался. Вон Степке куда как хуже – стоит зеленый, нос рукавом зажимает.

Андрей Васильевич его понимал, он бы и сам с превеликим удовольствием приложил к лицу платок, да вот беда – не оказалось в сюртуке свежего, а рукавом, как простолюдин, неловко.

– А я ведь вас, любезнейший Андрей Васильевич, предупреждал, что зрелище это не для тонких натур, – послышался над ухом скрипучий голос доктора.

Вадим Сергеевич Проскурин, единственный на всю округу врач, выглядел растерянным, но не более того. Ни запах, от которого к горлу то и дело подкатывала тошнота, ни вид скукоженного, в головешку превратившегося тела, казалось, не производили на него особого впечатления. Да оно и понятно, врачи – люди циничные и бывалые, а Вадим Сергеевич за свои семьдесят и не такого навидался.

– Справлюсь как-нибудь. – Андрей Васильевич все ж таки не удержался, по примеру Степки прижал к лицу рукав. Дышать сразу стало тяжело, но тошнота отступила.

– Ну, глядите, любезный друг, если понадобится, у меня есть средство…

– Не понадобится! – не особо вежливо оборвал эскулапа Андрей Васильевич и тут же, уже другим, извиняющимся, тоном спросил: – А отчего решили, что это… – он мотнул головой в сторону кострища, – что эта несчастная не кто иная, как дочка Трофима Малютина? Я бы даже не рискнул предположить, что это женщина…

– Так кто ж еще?! – За их спинами затрещали кусты, и на лесную полянку, ставшую местом преступления, пыхтя и пофыркивая, выбрался сам начальник городской полиции Федот Антипович Косоруков.