Глава 3. Баба-Яга

Весть о преобразованиях в царёвых «сотах» принесла мне Доброгнева на третий день болезни Бела. У меня мутится в голове, и я качаюсь от недосыпа и голода, я ем, конечно, потому что Орлик напомнил мне об этом, но я не чувствую даже вкуса еды.

– Совсем на ногах не стоишь, Ава, так нельзя, сама заболеешь, кто тебя лечить будет? Ты подумай! – увещевает Доброгнева.

– Не помру, я крепкая, как гвоздь, – мне смешно, что она меня жалеет: я как курица для лисы для неё.

– Не болтай ты! – рассердилась Доброгнева. – Капель возьми, они сил придадут. Не бойся, ничего такого…

Она взяла капли, хорошо, немного дурмана не помешает… И Белогор, я чувствовала, скоро должен очнуться, я чувствую: его энергия всё сильнее, весь Солнечный двор ею полон, а этот терем тем более. И даже она, Авилла, на ней его след, заметный след…

С тех пор как он болен, я провела несколько обрядов и сила моего провидения удесятерилась. И хотя я по-прежнему не могу прозреть судьбу Авиллы и Ориксая, как и свою, линия жизни Белогора, которую я с особенным тщанием искала в дебрях неосознанного, мощна и длинна. Впрочем, силы, которые могут обрубить её, тоже сильны…

– Как Белогор?

– Оброс весь, – сказала Ава.

– Что? Как это? – засмеялась я, не понимая.

Ава приложила растопыренные пальцы к своему подбородку, изображая бороду:

– Щетиной оброс, ужас! Как… не знаю даже кто… Худущий и щетина рыжая. Чисто леший. Или болотный – жуть! Я его никогда не видала с бородой-то… – и мы смеёмся вместе, снимая напряжение тяжких дней. – А ещё косы! – она и косы показала очень смешно как рожки: – бородатая баба-Яга!

– Ты… – хохочу я, – побрила бы его!

Ава закатывается:

– Ага! Умею, что ли я? Ещё нос отрежу!.. Чё делать тада будем?!..

– Верховный жрец-далегляд без носа – это… – я покатилась ещё громче, мы привлекаем внимание его людей… но мы не можем остановиться…

– Ещё провидеть перестанет!

– Или чего ещё без носа-то отключится!

Хохот двух женщин, у порога, а за ним едва жив человек, которого они обе ревниво любят, это как-то даже объединяет. Как когда-то, когда я ещё писала Неве письма и верила в её дружбу. Но сейчас нет, и я не злюсь на неё, она искренне переживает за Белогора, глядишь, раздумает козни-то плести, оставит его в покое и не придётся никого прибивать, как я сказала Орлику…

Отсмеявшись, вытирая слёзы, Доброгнева рассказала, что Агню казнили.

– Жаль, – сказала я.

Доброгнева удивилась:

– Ты жалеешь?!

– Я жалею, потому что я обещала ей перерезать горло. Жаль, не удалось.

– И смогла бы? – недоверчиво смотрит Нева.

– Ещё как!

– Не страшно? – Нева, похоже, не верит или…

– Страшно, когда убиваешь со страху, – сказала я. – Я убивала только из ненависти.

…«Или»… «не верю», я как раз верю, слушая её и от этого мне страшно до мороза под кожей. И это говорит девчонка, которую я помню с её раннего детства послушной как никто, ласковой и… какой-то лёгкой, именно так – лёгкой, будто она из воздуха вся, такой прозрачной, светлой она всегда была. Девчонкой, которая по странному распоряжению судьбы должна была стать царицей, женой Белогора… Девчонкой, которая сместила с трона Дамагоя только своим появлением на свет, Дамагоя, в которого я некоторое время была сильно влюблена, пока не поняла, что он пытается и меня использовать для того, чтобы причинить боль своему отцу, чьей обожаемой любовницей я была уже в то время.

Я знала о планах Дамагоя относительно Авиллы, правда, не слишком верила, что он осуществит их, а похвалялся он часто, так и говорил: «Вот узнает отец, чего стоит его золотая царевна, – при этом слове у него на лице появлялась чуть ли не судорога, – тогда и посмотрим»… Я не выпытывала, что он собирается делать, меня это не интересовало тогда.

Меня интересовал Белогор, который не видел ничего, кроме этой своей царевны, этой соплячки, которой он уделял внимания почти столько же, сколько Солнечному двору, где он был лучшим из лучших учеников. Так что как-то защищать эту девчонку, предупреждать Белогора о планах Дамагоя, я и не подумала.

Но я сблизилась с Авиллой, чтобы оказаться ближе к Белогору. Все считали, что я дружна с ней, что я почти как её старшая сестра, чуть ли не мать, а я быть ближе, хотела нравиться Белогору, значит, надо было нравиться тем, кто к нему так близок. Близка была только она.

Но это оказалось несложно: такого приятного ребёнка было ещё поискать: сообразительная и покладистая, Ава при этом забавляла меня своими выдумками и шутками, мне было с ней не скучно, так что, хотя я никогда не любила детей, с Авой получала удовольствие от ей милой возни и затей.

И когда грянула катастрофа, мне было её искренне жаль. Больше – это потрясло меня. Я не ожидала такого от Дамагоя, всё же не принимала всерьёз его угрозы что-то сделать, вернее, я даже не думала, что он угрожает. И не ожидала такой судьбы для Авиллы, я тогда даже не пыталась провидеть её путь, мне он казался определён…

Но он не определён до сих пор.

И вот эта самая девочка, которую я вспоминала как несчастную жертву коварства, милую и послушную мою маленькую подругу, всё такую же, состоящую больше из воздуха, даже телесно, вдруг с всё с той же лёгкостью и неподдельным спокойствием рассказывает мне, как она убила бы Агню…

– Из ревности убила бы?

– И из ревности, что ж… Но ещё… За Морошку. И за моего сына…

– Знала, что сын будет? – дрогнув шеей, спросила бледная Доброгнева.

– Бел сказал, – я осознаю, что впервые говорю об этом и странно, что с Доброгневой…

– Новую жену Ориксай домой с позором отправил. Оказалось, лгала про бремя. Вообще, говорят, закрывают «соты». Женщин всех, как те захотят: замуж, в кружевницы, на Солнечный или Лунный двор, куда захотят, одним словом.

Вон как. Вот так перемены… ты для меня затеял их, Орлик?.. Не могу сказать, что мне это неприятно. Но что меняет закрытие «сот», будто у Белогора есть «соты», или у Явора и Явана… С Ориксаем хотя бы определённость была в этом, хотя всё равно противно…

– И много женщин? – спросила я.

– Кто же их считал? Думаю, сам Ориксай не помнит уже. Он их с пятнадцати или с шестнадцати лет насобирал, вот и считай… Чёртова уйма баб-нахлебниц.

– Нахлебниц, – хмыкнула я, не соглашаясь: – он сам правила подумал, сам на шею себе сажал, так что его и ответ.

Но Доброгнева настроена по-доброму:

– Ничего, всем богатые отступные, хорошее приданое получат. А у кого дети были, особенно. Тебе будто и безразлично?

– Отнюдь. Я рада, что не будет этих женщин. С другой стороны… ссориться-то с мужем про что тогда? – мы опять засмеялись.

– Единственная жена всегда дороже обходится, – заметила Доброгнева.

– Есть ещё Лилла.

Но Нева пренебрежительно покачала головой:

– Нет, она… так, случайно затесалась. Кстати, выпросила себе и Агнину дочку, обоих растить будет…

– Она умнее, чем можно подумать, – усмехнулась я. – Как много перемен у вас всего за какие-то три дня.

– Четыре. Ориксай царь молодой, мыслей много, сил ещё больше.

Я вздохнула, собираясь вернуться к Белу:

– Пойду я, Нева, заболтались сегодня.

– Пришли кого, когда лучше станет, – сказала Доброгнева, спускаясь с крыльца, солнце радужками распадается на самоцветах её обильных украшений. Хороша сегодня Доброгнева, не то, что, я замарашка. То, что она сказала, «когда», а не «если» очень воодушевило меня. Доброгнева провидит будущее и если так говорит, может быть уверена, что всё обойдётся?..

Но, вернувшись в покои Бела, я не нахожу ничего нового: он всё такой же безучастный и тихий на постели. Окна распахнуты настежь во всех горницах, влетают бабочки, муху большущую, что пыталась сесть ему на нос, я отгоняла, приговаривая:

– Вот стерва, убирайся! Чернющая толстуха!.. Кыш-кыш!

Отогнав муху, я уселась рядом с ним на постели, у изголовья, обняв его за голову и плечи:

–…Ну вот, Белогор Ольгович, так что «соты» свои Орик разогнал. Боюсь подумать, что он задумал… мне кажется, он… он нарочно всех их прогнал, чтобы меня уже без «приданого» этого допросить… Я, на его месте, придушила бы меня по-тихому и дело с концом… даже повесить можно, вроде с горя удавилась… – я вздохнула.

Я не верю, что Орлик не помнит о моём преступлении, что решил простить меня за то только, что было в лесу. Таких удовольствий, полагаю, он в своей жизни получил сверх меры. Хотя тогда мне показалось… но чего влюблённой дуре не привидится, что хочешь то и видишь и чувствуешь…

«Соты» разогнал… чтобы строже спросить с меня. То, что я совершила царице не прощают… Тем более, такие государи как он… Но… от него, мне и смерть сладка…

Я скучаю, так скучаю по нему, только тревога и усталость не дают мне думать о нём постоянно и грезить о его поцелуях и объятиях…

– Но нет, не дам я себя убить, не для того я столько дралась за себя, чтобы вот так вот дать себя казнить. Виновата, пусть отпустит… Ведь открыла я ему золото… Провалились бы все эти Яворы и Невы с их треклятыми заговорами… И ты, Бел, вздумал заболеть ещё! Давно бы я в степь ушла, ещё до приезда его, только и видали вы меня все!.. Я спрашивала у наших, кто по рекам вниз ходил, далеко, конечно, через леса, но и там города есть. А если на восток, там вообще много городов, тоже какие-то вроде нас живут, южнее уже сколоты… затеряться можно. Не в первый раз… Волк ушёл, точно обретается где-то… А вы тут делите власть, золото, «соты» новые стройте…

Я встала от постели, поправила подушки, покрывало на голом совершенно Белогоре, погладила его по щеке и, наклонившись, поцеловала повыше густой уже щетины:

– Поправляйся что ли, а? Сижу тут при тебе, а ты и слова не скажешь… У меня совсем не работает голова, мелю уже чёрт-те что, все мысли вслух…

Я подошла к столу, налила себе Доброгневиного снадобья. Ей травить меня сейчас, вроде резона нет…

Ночь надвинулась тихо, и тихо в горнице, я открыл глаза. Сомлела… наконец-то, бедная сойка моя.

Все эти дни я поднимался из глубин забытья, чтобы послушать её, чтобы почувствовать её руки на моей коже, особенно как она гладила меня по лицу, играя с отросшей щёткой бороды своими лёгкими пальчиками. Я слушаю всё, что она говорит, она говорит и со мной, и с собой. Это трогательно и мило, временами забавно, тем более что вообще Авилла говорит мало, уж тем более не имеет манеры вот так щебетать бесцельно, как делают многие женщины. Но вот этот сегодняшний её разговор обеспокоил меня. Ведь верно выдала тайные мысли. Убежать думает… А я-то ревновать взялся…

Я чувствую себя почти здоровым. Много сил и сосредоточенности, конечно, мне понадобилось, чтобы рассеять сгустившееся в лёгких воспаление. Нормального человека оно убило бы в первые сутки. Но не меня. Я пустил его вспять, однако, из-за того, что оно всё же успело войти в тело, времени на это пришлось потратить изрядно. И Авиллино присутствие, её милая болтовня, чтение, песенки, это придавало мне сил, я питался энергией от неё. Не зря за нами, детьми Бога, ходят только такие же, как мы, я питался от неё, как будто она кормила бы меня, как, к примеру, кормят детей грудью. Вполне материально, уверяю вас.

Она уснула возле моей постели ещё днём, притулившись к подушкам, я почувствовал, когда она вдруг замолчала, а потом совсем стало тихо… Сейчас ночь… Во мне уже достаточно сил, чтобы встать, их даже больше, чем надо.

Я подтянул Аву к себе, на постель, пусть хоть ляжет, как надо… Но… желание возникает, не спрашивая разрешения… И вот такой, безвольной, бесчувственной я ещё не знал её… ведь даже спит она всегда вполглаза, а тут такое глубокое забытьё… я принюхался к её дыханию: так и есть, капли маковые. Жёсткое средство, из привезённых сколотами, особенно с непривычки, такую как Ава свалили, как спиленную берёзу.

Я погладил её по волосам, по лицу. Это, конечно, всё из тех же моих подлостей, но… после того, что я видел в лесу… я злюсь, я не могу не злиться… И, честно сказать, возбуждает до безумия мысль об этом, и о том, что я отберу её сейчас у Орика, как он отнял её у меня. Отнял уже одним существованием своим…

Снять пояс с неё, подол уж сам задрался, я только поднял его выше, открывая и груди…Преодолеть упругое сопротивление её тела… Но она очнулась всё же, вначале слабо, но, открывая глаза, подняла руки к моим плечам, стиснула меня руками, бёдрами сильными, попыталась выскользнуть:

– Ты что… Бел… что ты… Да пусти! А-х-а…

Но поздно, я рванулся сильнее, вызвав её слабый стон… Возвращаясь из оцепенения смерти, особенно чувствуешь жизнь. Сладость разлилась по моему животу, груди, ладоням, сбежала по ногам, взрываясь ярким ураганом. Я кончил сладостно и очень быстро, она – нет.

Отпустив её, я откинулся на спину, и, выравнивая дыхание, повернулся к ней. Она, потянула платье вниз, прикрываясь от меня, посмотрела на меня и хлестнула ладонью по плечу раз и два:

– Мерзавец ты… только что помирал, а тут! – ткнула уже кулачком.

– Ава… – я потянулся к ней, но она ударила меня по руке.

– Иди ты!.. Страшнющий как болотный демон, видал бы себя… Баба-Яга!

Я захохотал и снова, уже настойчивее потянул её к себе, чувствуя вновь растущее желание. Всё же ты хорошо ходила за мной, Ава…

– Оставь! Оставь, как не совестно!.. Стыда никакого!..

– Да совестно, отчего же… только мне слишком, – я счастлив. Не такой уж настоящий её гнев. Счастлива всё же, что я жив. И что я здоров.

– К тому же в бане не были столько… – Ава поднялась, приводя платье в порядок.

– Ну, так в баню пошли, – сказал я, поднимаясь на локте.

– Не хочу я никуда идти с тобой!

– Я не могу идти один, мне одному опасно. Ещё сутки.

Она скривилась, не верит:

– Ой, да не ври! Сутки ещё, чё не пять?! А то сразу месяц бы! Иди сам в свою баню, я домой, в терем пойду!

– Поздно, ночь, что, вот так и пойдёшь?.. – засмеялся я. – И насчёт суток, я не шучу, мне и с людьми ещё сутки нельзя, чтобы видели до следующего рассвета. Даже в зеркало нельзя глядеться. Ни есть.

– Зато вот это, видимо, можно! У-у, поганин!

Я засмеялся, вставая с постели:

– Строго говоря, не только можно, а очень нужно.

– Ну, вот и вызови себе сорок девок, пусть… хотя… – она притушила голос, хмурясь, вспомнила, что я говорил обо всех прочих людях. – Ладно, Бел, идём. Только, учти… но больше не рассчитывай.

– Ладно-ладно, не сердись, – я поднял руки, показывая ладони, будто сдаюсь.

Я огляделся, пока Ава вышла узнать насчёт бани и разогнать всех со двора, хотя ночь, кто там есть? Где одежда… Всё на местах. Вокруг порядок, будто она и не ходила, не жила здесь столько дней, даже все стопки белья в сундуке идеальны, все книги, все бутылочки на полках идеально выровнены, ни пылинки… Мы так с тобой похожи, Ава…

– Что оглядываешься? – спросила Ава, вернувшись. – Не нравится что? Что-то не так?

Я набросил рубаху, выпрастывая заплетённые косы: «баба-Яга»…

– Настолько так, что я… ты тоже любишь идеальную чистоту и всё… чтобы ровно, даже пузырьки по росту?!

– Что удивляешься, Белогор? Люблю. И что тут делать мне было? Только болтать без умолку и порядок наводить. Ну, ещё обтирать тебя, косы тебе плести, да песенки петь.

Я засмеялся:

– Да уж, поёшь ты, моя птичка, ужасно! Я чуть раньше не очнулся, так и хотелось возопить: молчи, не пой, Авилла!

Она засмеялась, тукнув меня в плечо ещё раз:

– Ещё насмехается!.. Очень трудно всё время говорить. Хорошо, что у тебя тут книг уйма, я хоть образованием своим занялась заодно.

Я улыбаюсь, глядя на неё, кто бы придумал делать то, что придумала она? Её голос держал меня все эти дни, будто канат, брошенный в бездну, по нему я поднимался из тьмы небытия. Вот только не стоит говорить ей, что я узнал её тайные мысли…

Баня, конечно, возвращает силы как ничто. Или почти как ничто другое. И Ава порозовела, лежит на полке, прикрыв тело от моих глаз куском полотна.

– И не гляди, – проговорила она, опять почувствовав мой взгляд и мои мысли.

– Теперь же чистые.

– Чистый он… Ещё язык поворачивается, бесстыжий!.. И… Ты колючий. Вон зарос как пень при болоте.

– Надо побриться. Но я в зерцало глядеться не могу пока Смерть не ушла от меня совсем, – сказал я, потирая щёки, покрывшиеся уже изрядно растительностью, в жизни такой лохматости не допускал.

– Ну, вот и не будем целоваться.

Я засмеялся:

– Просто побрей меня. Ничего сложного, я буду подсказывать и помогать. Щёки надувать.

Ава засмеялась:

– А нос отрежу?

– Дак ты за нос-то и держись, как за руль!

И мы хохочем вместе. В бане жарко, но не пекло всё же, Ава выбрала правильно, как когда-то я для неё: на исходе, чтобы не перегреться. Она взяла лезвие, в каждой бане у нас они стоят приготовленные, все жрецы Солнца с босыми лицами принуждены ходить. Я сел на край нижнего полка.

– Сам намыливайся, – строго проговорила Ава, хотя и улыбается.

– Ну, намыль, – просительно сказал я, глядя на неё, – так приятно, что ты погладишь мне щёки, вроде я и не поганин уже…

Она, смеясь, согласилась, обернулась полотном, чтобы подойти ко мне:

– Поганин, ещё какой… Дорого стоит такое бритьё, целая царица тебя бреет, Белогор. Только учти, будешь баловать, нос отрежу точно! И не приду на твой Солнечный двор сто лет! К безносому.

Я послушен, это расслабляет её, касается меня уже не то что спокойнее, но, даже лаская, ей приятно меня трогать, я чувствую. Всё же любит меня. Конечно, любит, очень любит, даже больше, чем хочет осознавать… всегда любила, всегда. Авуша…

– Ну вот, теперь опять на себя похож, – улыбнулась она, стирая остатки мыла и щетины с моего лица. Погладила пальчиками милыми. Глазами светит в полумраке парной, – только худой стал, глаза ввалились, как из пещер теперь глядишь. Отъедаться надо, Белушка-Горюшка…

Можно. Любит меня. Любит. Но не позволит, потому что есть он… а значит, пора проверить мои силы и в ворожбе…

Сила небывалая, какой и раньше не было, я просто вижу, как истекает кончиков пальцев…

– Ты что… – она почувствовала… и испугалась: – Не надо…

Я стянул полотно с неё, касаясь её груди, оживляя, разжигая там мою кровь…

– Не бойся, – прошептал я, захватывая губами её рот.

Но она пытается противиться! Такой силе, от которой деревья пригнёт, если пульнуть… а она противится, вот силища в ней тоже и откуда?!..

Отодвинулась:

– Бел… – зрачок на весь глаз, а синий вовсе чёрным стал.

Но я удержал, притянул к себе снова.

– Не бойся. Это не ты, это я… Ты не виновата, слышишь? Ты любишь меня, нет греха в любви…

– Есть! Как же нет… есть… Есть!..

Откуда ты силы берёшь, Ава?

– Отпусти и позволь…