Мама уже успела открыть дверь, когда я выходила из своей комнаты. В переднюю вошли два милиционера, спрашивали маму о Платоне, у меня на душа было спокойно, ведь если он не в милиции и не с Валерой, значит, всё ещё у той девушки, которая звонила ему. Только сидел бы там до завтрашнего дня хотя бы, завтра праздник, демонстрация, людей на улице будет много, весь город, потому что погода хорошая, а значит, никаких милицейских рейдов уже не будет, и он спокойно вернётся домой. Я волновалась за брата, он очень серьёзный, готовится в институт и, конечно, поступит, чтобы такой выдающийся отличник не поступил, не может быть. Я и то почти отличница, когда ворон за окном не считаю в буквальном смысле… ну а что, штор-то в школе на окнах нет, только в кабинете физики затемнение – там учебные фильмы, бывает, показывают, а вокруг школы сад, и на ветвях эти самые вороны, болтают, переговариваются, чёрными глазами моргают на окна, будто затевают что-то. А то ещё галки прилетят и глакают, а то воробьишки… интересно бывает. А теперь вот почки набухают, каждый день по-новому выглядят.
Но сейчас на меня чёрными глазами смотрел милиционер и подозвал ближе.
– Ты – Таня?
Но мама возмущённо воскликнула, вытягиваясь перед ними, а ростом она была выше их, приземистых и толстоногих.
– Вы что, ребёнка будете допрашивать?! Тане двенадцать лет…
Строго говоря, двенадцать мне ещё не исполнилось, как и Платону семнадцать, мы с ним летние дети. Но они мне ещё прибавили:
– Скоро тринадцать, самый возраст, когда они начинают тайно от родителей сбегать на улицу.
Ну, мама сейчас им врежет, мы с Платоном, вообще-то идеальные дети, ничего без спросу не делали, учились, ни грубили, ни дерзили, всю работу по дому делали без напоминаний, на родительских собраниях мама слышала только похвалы… Так и вышло:
– Не говорите глупостей, ни на какую улицу мои дети не бегают! – возмутилась мама.
– Вы, гражданка Олейник, не кипятитесь, вы не знаете ничего, как и другие родители, которые утверждают, что у них самые примерные дети, а те в это время палатки громят.
– Какие ещё палатки?! – воскликнула мама. – Таня палатки громит?!
Мама сделала упор на слове «Таня», это получилось трагикомично, потому что я около них стояла как одуванчик под дубами и вообще делала вид, что мне невдомёк, что здесь происходит.
Тут вступил второй:
– Мы для примера.
– Не надо таких примеров.
– Хорошо, Лариса Валентиновна, мы не будем приводить примеров, а вы спокойно позволите нам задать Тане несколько вопросов, и осмотреть квартиру.
– Для чего вам осматривать нашу квартиру? Что это такое? Обыск?!
– Ну что вы, Лариса Валентиновна, какой обыск.
Тем временем я уже подошла ближе, поэтому милиционер обратился ко мне:
– Таня, скажи, твой брат дома? Когда он пришёл?
– Нет его дома, он пошёл готовить доклад ко дню Победы. У него задание, он на золотую медаль идёт, и доклад, если удастся, напечатают в газете. Правда, мама?
– И куда он пошёл готовить доклад? Уже ночь, – немного растерялся милиционер.
– В читальный зал, он работает до одиннадцати, а оттуда, может быть, они к Морозовой зашли, она ему помогала, вот и засиделись, бывало уж. Они дружат. Хотите, спросите у неё.
Морозова была не только комсоргом у Платона, но и дочкой директора школы, который был и членом обкома, это я знала от мамы, так что к ним в дом они точно не сунутся.
– Какой доклад?! – разозлился милиционер, почувствовав, что проверить не удастся.
– А вы посмотрите сами, у него вся комната завалена книгами, – сказала я.
Ох, лишь бы Валера не чихнул в шкафу, пока они ходят здесь. Понятно, если на улице такая драка, что даже Валера, парень не из уличных, хотя, как и Платоша, конечно, среди этих, «центровых», но он, девятиклассник, я знаю, готовится в мединститут, и если даже он, накануне праздника оказался где-то вместе с остальными ребятами, там у них почти вся школа, начиная от моих одноклассников, и заканчивая такими вот, как Платон, десятиклассниками. Студентов из техникумов тоже хватает. А со стороны вечных их ненавистников, «деревенских», люмпены и, в основном, учащиеся ПТУ. И почему они так жестоко подрались сегодня, ещё надо разобраться, потому что они дерутся, конечно, временами, но никогда ещё не было такого, чтобы рёбра сломать, или вот так лицо изуродовать, как бедному Валере Вьюгину. И уже тем более к нам не приходила милиция.
Проходя мимо моей комнаты, милиционер заглянул внутрь, оглядел с порога, взглянул на меня удивлённо и пошёл к комнате Платона. Я посмотрела на мою комнату его глазами, конечно, она у меня просторная и светлая, где есть место и большим книжным шкафам, книги у нас тут вообще повсюду, и пианино, на котором я играю очень плохо, на стенах приятные туманные пейзажи, и при этом большие ватманы со страшными, наверное, на взгляд неподготовленного человека картинами: моими дорогими ведьмочками и вампирами.
Милиционеры осмотрели всё своими цепкими взглядами, снова посмотрели на меня, и тут я похолодела, думая, спрятала или не спрятала Валерину испорченную одежду, хотела ведь от мамы прибрать, чтобы почистить потом и зашить, как ему домой-то идти? Если уже взялась спасать, так надо по-настоящему…
В ванную они тоже открыли дверь, будто думали, что там кто-то прячется. Но, ничего там не заметили, значит, прибрала я всё же Валерины вещи…
Милиционеры разочарованно вышли в переднюю.
– Что ж, Лариса Валентиновна, рады, что ваш сын не бегает сегодня по улице.
– А что случилось всё же? – спросила, наконец, мама.
– Большая хулиганская драка, целое побоище, тридцать человек задержали, пятеро в больнице с травмами, так что ничего хорошего. В нашем городе такого ещё не было.
Мама сложила руки на груди и сказала:
– То ли ещё будет.
– Что вы хотите сказать? – нахмурился милиционер, тот, что оглядывался на меня с удивлением.
– Ничего, – мама высокомерно пожала широкими плечами. – Перестройку объявили на днях, так что… Время покажет.
Когда они ушли, мама обернулась ко мне, сверкая глазами, и спросила очень строго:
– Таня, где Платон?
Я вздохнула, ну почему она мне не верит, я никогда никого не обманывала.
– Мама, Платон на свидании – сказала я. – И это точно. Намылся, побрился на ночь глядя, надушился, всё новое надел, и полетел, весь сияя, где ещё он может быть?!
Мама, бледная и взволнованная, вздохнула, обнимая себя за локти.
– Точно… если так, то… конечно. Что, с Морозовой?
Я пожала плечами, думая, что вряд ли Платошка так сиял бы, отправляясь к этой здоровенной Морозовой с челюстью, как у жуткого боксёра, все находили её красивой, но мне она казалась самкой слонопотама. Но мама оказалась неожиданно довольна этой мыслью:
– Морозова – это хорошо… Ладно, детка, ложись, второй час…
Я кивнула и отправилась к себе в комнату, закрыла двери. Заглянула в шкаф.
– Живой?
– Да вроде… – прокряхтел Валера и неуклюже вылез наружу, свалив пару вешалок. – Ушли?
– Ушли. Всё это странно, ты не находишь? – сказала я, возвращая вешалки на место.
– Это так странно, что я не знаю, что и подумать. А где Платон, правда?
– Господи, как вы надоели. У девушки он.
– Неужели, правда, у Морозовой?
– Не думаю, что он с такой сияющей улыбкой полетел бы к вашей Морозовой, похожей на заместителя Деда Мороза.
…Я захохотал, чего другого, а юмору ей не занимать, весёлая девчонка, вроде маленькая ещё, как былинка, и ростиком мне и до плеча не достаёт, хотя я тоже не дядя Стёпа, а мне кажется мы ровесники.
– Тише ты! Вот хохочет на весь дом… – она замахала на меня руками. – Ты это… есть-то хочешь, Лётчик?
– Есть? Хо…-ачу…. – стесняясь, сказал я, мне кажется, я всегда хочу есть…
Таня кивнула:
– Сейчас чаю принесу.
Пока её не было, я разглядывал её комнату. Вообще у них необычный красивый дом, то есть квартира, конечно, дом-то как наш, только в нашем доме такая квартира разделена на несколько хозяев, коммунальная. И мебель у них необычная, из старинных, Таня сказала потом, что это от прежнего хозяина, как и книги, потому что из Ленинграда они почти ничего с собой не привезли. Я рассмотрел её рисунки, странные для девчонки её возраста и вида, какие-то жутковатые рожи, но потом я пригляделся и понял, что ничего в них пугающего нет, и надо быть очень жизнерадостным человеком, чтобы такие страшненькие картины рисовать. Такой Таня и была. Удивительно как можно узнать человека за какой-нибудь час.
Таня принесла поднос с чаем, бутербродами с колбасой и сыром, печеньем.
– Извини, горячего ничего нет, греть при маме не буду, заподозрит, что я не одна тут, – сказала она, поставив поднос передо мной. – Могу холодную котлету дать, будешь?
Я только поднял глаза на неё, только собравшись отказаться, как она прочла в моих глазах согласие и, кивнув, снова убежала. И через минуту принесла две котлетины на тарелочке.
– Ты ешь, не смущайся, я пока обогреватель включу посильнее, – она вышла на веранду, прилегающую к её комнате, что делало помещение больше, чем всё наше с мамой жильё. У неё тут и мебели немного, просторно всё, не так, как у нас, всё довольно тесно заставлено в небольшой комнате, разделённой на две перегородкой, когда-то с нами жила бабушка, но она умерла в прошлом году, но места от этого не прибавилось, наоборот, было теперь как-то грустно, по-моему, мама скучала по бабушке.
Я съел котлету очень быстро, Таня подошла, увидела, что я не решаюсь съесть и вторую и сказала:
– Ты дурака не валяй, я что, обратно в сковородку её понесу? Ешь. И расскажи, наконец, что там за побоище у вас?
И я, с удовольствием взял вторую котлету, и рассказал всё, что сам видел. Таня слушала внимательно, покручивая в пальцах конец своей светло-русой косы, волосы у неё вроде моих, светлые да гладкие, только мои прилизанно на голове лежат, будто я шапку только что снял, а её вон, из косы выбиваются на висках, на шее, скользкие и блестят. Дослушав до конца, Таня сказала:
– Это похоже на какой-то странный заговор, тебе не кажется?
– Я подумал о том же. Но кто и против кого у нас тут заговоры может устроить? Кому мы помешали? Никаких бесчинств сроду не творили. «Деревенские» ещё хулиганят по пьяному делу, стёкла, бывает, побьют, или матом на всю улицу орут. Наши вообще все непьющие.
Таня покачала головой.
– Слушай, Валер… А… Платон… Он был бы с вами, если бы не ушёл сегодня?
– Наверное. Даже наверняка… Ему звонили вообще-то, сказал, что придёт, тогда часов семь было. Но не пришёл, а где-то в десять «деревенские» и навалились…
Она посмотрела мне в лицо своими странными глазами, такими большими, тёмными, сейчас они казались чёрными, и смотрит так, словно пронизывает до самой глубины души. В первый раз кто-то так смотрел на меня.
– Получается… получается, его с вами не было случайно… Ты ничего не знаешь? Кто мог бы желать ему зла?
– Да никто, все уважают Платона, даже «деревенские».
– Да?.. Ну и хорошо… Тогда давай ложиться. Я там тебе плед положила, второй на стуле, если замёрзнешь. И подушка, уж извини, диванная, запасных у нас как-то не водится.
Она унесла поднос на кухню, я тем временем улёгся, не раздеваясь, как был в трениках и футболке. Таня пришла, выключила свет тоже легла, скрипнув кроватью. Я подумал вдруг, что в первый раз сплю с девушкой в одной комнате, правда, Таня не девушка, а девчонка, но всё же. Будь нам на десять лет больше, двадцать два и двадцать шесть, это уже было бы невозможно, а теперь, подумаешь, двое детей спят в одной комнате. К тому же я отдельно, всё же на веранде. А веранда славная, просторная, и солнца тут, наверное, много, и красками Таниными пахнет…
Я заснул так быстро на их крахмальных простынях, думал, не усну, что когда проснулся, не сразу понял, как я мог так провалиться, и сразу вынырнуть уже посреди солнца. Я посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Поднявшись, прислушался, кажется, в квартире все спят. Тогда я, чувствуя изрядную боль в боку и в лице, которое, особенно губы, Таня мне вчера намазала зелёнкой, что я стал вообще не похож не то, что на себя, а вообще на приличного человека, вышел в коридор. Тихо, никого. Тогда я шмыгнул в ванную. Да, в зеркале отразилось удручающее зрелище. Но я умылся, огляделся, в поисках своей одежды. Как же мне теперь на улицу-то с такой физиономией?.. До темноты надо подождать, а там быстренько до дома, здесь совсем рядом…
Я вернулся в Танину комнату, снова плотно прикрыв за собой двери. Посмотрел на кровать. Таня спала тихо и спокойно, как спят дети, положив ладошку под щёку. Теперь, при свете дня, особенно таком ярком, а солнце, действительно заливало всю веранду и эту комнату, я хорошо всё разглядел. Вот, где её краски, на большом столе, хотя ещё и на веранде стол и там тоже листы и краски. Я взялся разглядывать их. Много рисунков. Больше всего людей с натуры. Срисованных тоже немало. Кошки, вороны, воробьи… вид из окон. Вид на стол со всеми предметами, листами, карандашами. Она отлично рисует, надо сказать. И легко как-то, я не видел раньше, чтобы кто-то так рисовал, я не говорю, конечно, о музейных. Не знаю, можно ли Таню сравнивать с художниками, но она, похоже, натура одарённая. И вообще, необычная какая-то девочка. Вот глаза у неё необычные, и сама такая. Вчера повела себя как взрослый человек, какая шестиклассница на её месте так смогла бы?.. или она ещё в пятом классе? Учебный год-то ещё не закончился…
И тут вдруг среди прочих рисунков отыскался один странный: монеты с профилем Николая Второго, стопки таких монет, россыпь, и по одной, нарисованы очень подробно с буковками, тенями, годом выпуска 1897, аверс и реверс, герб с орлом и «15 рублей»… где она видела их? Да ещё так много?
Таня меж тем проснулась.
– Ты… что? – спросила она, остановившись на пороге между спальней и верандой. Почти такая же, как вчера, только в пижамке детской и совсем лохматая и бледная со сна.
Она подошла ближе, босыми ногами ступая по дощатому полу.
– Где ты видела столько царских монет? – спросил я, опасаясь, как бы она не попала в какую-нибудь неприятную переделку. Она посмотрела на меня, взяла листок их моих рук.
– Больше не было там? Рисунков?
Я покачал головой. Таня смяла лист, и сказав:
– Щас я…
Она вернулась уже умытая и причёсанная, с мокрыми длинными ресницами и бровями, даже носки успела надеть.
– Так расскажешь о монетах?
– Расскажу… – кивнула она. – Я расскажу тебе, ты же мне рассказал…
– Утро уже, Платон, – сказала Катя.
Окончательно просыпаясь, я услышал шум чайника с кухни.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – спросил я, спуская ноги с кровати и чувствуя себя куда более обнажённым, чем был.
Если она скажет: «Да, уходи, сейчас мама придёт, что ей скажем…», как я буду при свете дня вот такой, голый, лохматый, при ней одеваться? Будто… использованный. Но Катя, немного бледная после ночи, в которую мы мало спали, потому что, просыпаясь, целовались снова и… мне хотелось повторять и повторять всё ещё и ещё раз, но Катя позволила только однажды, уступив уже совсем утром, и, мне кажется, ей было больно. Но сейчас она сказала, чуть-чуть улыбнувшись:
– Нет, я не хочу, чтобы ты уходил, но… тебя дома ждут, наверное.
И мне сразу стало тепло, и я взрослый, и уверенный. Я посмотрел на часы, была половина десятого. В выходные мама встаёт поздно, засиживаясь до утра со своей машинкой, так что, возможно, ещё спит. Тем более Таня. Но сегодня 1-е мая, демонстрация через полчаса, мама обязательно пойдёт. Позвонить надо было вечером, но разве до того мне было?
– Пойдём, я там чай заварила. А если хочешь, кофе сварю. Что хочешь съесть? Яичницу или может, сосиски?
Признаться, я и сосисок и яичниц съел бы за пятерых. Катя вышла, а я обернулся, в поисках одежды. И заметил кровь на простынях. Вначале я растерялся, потому что не думал об этом прежде, а сейчас вначале мелькнула мысль о месячных, но, признаться, однажды я натолкнулся на это явление, и там всё было куда страшнее, девица хохотала до упада, что я так напугался, решив откровеннее потрогать её, так и сказала, хохоча: «Сюрприз!», какая-то дура. Нет… это…
Я пришёл на кухню, Катя, будто прочитала мои мысли и поставила передо мной на стол яичницу с колбасой. На круглом столе был и хлеб, масло, на плите закипал кофе, распространяя тёплый аромат. Конечно, сам себе я бы пожарил четыре яйца, а не два, но как я понял, у Кати просто не было опыта, в их с мамой доме никогда не было мужчин.
– Катя, ты девственница? – спросил я то, что взволновало меня.
– Уже нет, – усмехнулась Катя.
– Почему ты не сказала?
– А что было бы? Ты бы тогда вначале на мне женился?
– И женился бы! – воскликнул я горячо.
– Ох, не болтай! – она отмахнулась.
– Почему ты отмахиваешься?! – почти обиделся я.
– Наверное, потому что тебе семнадцать, а мне двадцать лет, потому что ты едешь поступать в Москву, и тебе обуза в виде жены сейчас совсем ни к чему. И давай не будем об этом говорить.
– Ну почему не говорить?! Ну, пусть не сейчас, через пару лет вполне можно пожениться.
– Давай поговорим об этом в другой раз, ладно, Платон? А сейчас мне на демонстрацию пора, я же во Дворце пионеров на хорошем счету, благодаря тебе в том числе, ты мне помог кружок сохранить, мальчишек привлёк. Так что, если хочу быть и дальше на высоте, надо уже одеваться.
Я понял, что она выпроваживает меня, но я не хотел уходить. Я подошёл к ней и обнял, притянув к себе.
– Катя… я… тоже был девственник, – прошептал я, и сейчас мне было приятно признаться в этом.
Она обняла меня, притулившись головой, погладила по спине.
– Ты прости, что гоню сейчас… мне… правда, надо идти. Но… даже не в том дело, надо подумать. Обо всём… Понимаешь?
Ничего я не понимал, я как-то глупо растерялся впервые в жизни, я почувствовал, что то, что я планировал, совершилось как-то совсем не так, как-то неожиданно глубоко проникло в меня, как если бы я взял игрушечный меч, а он оказался настоящим и пронзил меня до самого дна. Но самое главное, сейчас я почувствовал ответственность за неё, ведь если она выбрала меня, значит, я много значу для неё, и не могу просто быть влюблённым, теперь я должен защищать её, быть её стеной, если я её мужчина…
…Я ничего такого не думала. Я тоже была растеряна, и утомлена, ошеломлена произошедшим, я хотела того, что сделала, но как с этим быть дальше, я не знала. Вот как с этим быть дальше? Почему-то вчера вечером я не думала, что стану делать с утра, я просто хотела быть с ним, но ведь быть и остаться это не одно и то же. А остаться вместе нам было невозможно… Он уедет через четыре месяца, потому что в том, что он поступит в этот свой МГИМО, я не сомневалась.
Четыре месяца… А что потом? Выйду за Олега? Это как, с точки зрения порядочности?.. Ох, никак… Бабушка Юлдуз в гробу перевернулась, должно быть, из-за меня, недостойной. Она всегда говорила: один муж, один мужчина навсегда… Сказала бы теперь, наверное, что это отцовская кровь во мне порчей…
Но я никак не могу быть женой Платона. Да и не женится он на мне, едва остынет, поймёт…
Я стала одеваться. Что там, на улице, тепло? Я выглянула в окно, чтобы посмотреть, как все одеты. И увидела цветущую вишню…
И заплакала, опустившись на смятые, запятнанные простыни…
О проекте
О подписке