«Голливудского актёра» было не узнать. Всклокоченные волосы, точно солома на поле после бури, торчали во все стороны, лицо то багровело, то становилось белым, как простыня, на которой он лежал в одних трусах. Он то обливался потом от жара, то дрожал и покрывался мурашками озноба, лицо его страдальчески перекашивалось позывами на рвоту. В комнате витал спёртый дух из смеси табачного дыма и паров выпитого спиртного. Возле кровати на полу стояла кружка, полная окурков.

Михаил оценил обстановку.

– Вы жена? – обратился он к темноволосой молодой женщине, которая, кроме приветственного «здрассьте», не проронила ни слова.

– Откройте окно! – распорядился Михаил и кивнул на болезненно скорчившегося пациента. – Всё тут ясно: отравление алкоголем.

Тот потянул на себя одеяло, пытаясь укрыться с головой:

– Лихорадит что-то…

Врач начал профессиональный допрос:

– Владислав Александрович, как вы себя чувствуете, что болит? Что пили и сколько? Давно? А ели что-нибудь?

– Ночью… В баре посидел… Болит всё. Желудок, сердце… А я… – постучал он зубами, – вас… где-то видел? – в заплывших глазах больного сигналящим поплавком промелькнул интерес.

– Ну… наверное, в овальном зале или в столовой. Я здесь с дочерью.

Михаил не спеша померил давление – повышенное.

– Вам противопоказано, – с тревожным чувством произнёс он. – Гипертония в наследственности есть? У дедушки? Тем более! А сейчас, – он посмотрел на наручные часы, было полпятого, – быстро несите кипячёную воду, не меньше двух литров, и тазик, если есть.

Жена Кречетова отправилась на кухню, принесла чайник.

– Кипячёная, холодная, – низкий тембр голоса молодой женщины никак не вязался с её хрупкой фигуркой.

– Курите? – не удержался от вопроса Михаил. Она удивлённо взмахнула махровыми ресницами:

– А кто сейчас не курит? – и присела на подоконник у открытого окна, с тоскою глядя в белёсое утреннее небо.

– Промывали когда-нибудь желудок? – спросил врач.

– Промывал, промывал, – пробурчал больной и сморщился: – Юль, выйди, пожалуйста, мы тут сами разберёмся.

Юлия, поджав губки и тряхнув чёлкой до бровей, послушно вышла.

Выпив булькающими глотками воду из чайника, Кречетов вразвалку удалился, зажимая рот рукой. Его не было минут пять. Он вернулся умытый и посвежевший, только бледный, сел на кровать, закутался в одеяло.

– Стало лучше. Видно, коньяк палёный был… Ведь выпил немного, а чуть коньки не отбросил. Курить хочется зверски! – пострадавший взял с тумбочки измятую пачку сигарет, встряхнул, извлёк единственную оставшуюся и жадно закурил, глубоко втягивая дым. – Тебя как зовут, док? – обратился он неожиданно на «ты», по-свойски, как к старому приятелю. – Михаил? Миша! Добряк ты, Миша, сразу видно. Слушай, надо сделать так, чтобы я сегодня на занятиях был как огурчик. Можешь так сделать?

– Владислав Александрович!..

– Влад я! Мы с тобой ровесники или около того. Ну что?

– Я попробую, а вы… ты, Владислав, мне пока расскажи, что случилось.

– Что, что! Не нравится ей здесь.

Михаил не сразу сообразил, что Кречетов говорит о жене.

– Не нравится кормёжка. Я ей обеды из ресторана привожу, тут городок недалеко. Не нравится, что я преподаю. Вчера топнула ножкой и заявила, что всё надоело, хочет домой, видите ли, ей скучно сидеть одной, пока я дотемна на работе. Всё вспоминает, как провалился на «чайнике» в прошлом году…

Кречетов затушил недокуренную сигарету в кружке.

– Где? – не понял Михаил.

– На «чайнике». Это мы так конкурс Чайковского называем. Ну, я пошёл в бар и со зла коньяку выпил. Достала! Эх, женщина! Мне же надо чем-то заниматься!

– Там ты играл лучше всех, – не удержался Михаил, чтобы не высказать своих прошлогодних впечатлений. – Это я вам… тебе от души говорю. Я не музыкант, но музыку классическую люблю. Учился когда-то музыке, – Михаил покопался в пакете и вытащил несколько ампул. – Полечу чем есть. Хорошо бы капельницу, но об этом я как-то не подумал, когда сюда ехал, – покачал он укоризненно головой. – Думаю, к вечеру совсем поправишься. А на занятия сегодня вам… тебе лучше не ходить.

Доктора провожала вышедшая из глубины комнат Юлия в наброшенном на плечи светлом, с шёлковыми кистями платке.

– Спасибо!

Она пристроилась на крыльце домика с тонкой дамской сигаретой в изящных пальцах, иронично оглядывая натягивающего кроссовки доктора. И снова удивил Михаила необычный, будто не ей принадлежащий, голос.

За спиной Юлии неожиданно вырос Влад, завернувшийся в простыню:

– Док! А дочку-то как зовут? Аля? А-а! Аля! Помню. Сонату Гайдна играла и «Мимолётности» Прокофьева. Слушай, Миш, так я её в свой класс возьму, если хочешь! Хорошая девчонка!

Никто не знал об этом утреннем происшествии, потому обедавшие гадали, что случилось и будут ли сегодня занятия. Появилась Ираида Львовна и, сославшись на неважное самочувствие Владислава Александровича, объявила, что вместо него занятия проведёт замечательный педагог и пианист Тимофей Ипполитов, на концертах которого не бывает свободных мест.

После этих слов присутствующие обратили внимание на стоявшего в сторонке неприметного мужчину. Короткая стрижка, глубокие залысины, потёртые джинсы. Он смущённо улыбался, и его робость вызывала симпатию. Глаза излучали доброту и внушали доверие.

Влад по телефону позвал его, когда убедился, ещё раз взглянув в зеркало, что «док» прав: в таком виде на работе появляться нельзя. Голова гудела и кружилась. Тимофей ответил, что он с семьёй на даче, но раз уж такое дело, выручит. Может, кто из приехавших на мастер-классы в училище захочет подготовиться. Всё деньга.

– О, Тим! Попал в точку, таких как минимум трое. Приезжай! – попросил друга Влад, а после залёг и проспал до вечера, зная, что Тимоша не подведёт.

Безотказный Тимоша примчался в тот же день и, пока Кречетов отсыпался, добросовестно отрабатывал мастер-классы. Потом он так же незаметно для всех исчез, как появился.

А Владислав Александрович как ни в чём не бывало блистал в нарядной белой рубашке и чёрном концертном костюме с бабочкой на прощальном вечере.

Ученики, родители и педагоги ликовали – обожаемый Владислав Александрович здесь! Бесспорно, Тимофей профессионал, сколько полезного он дал детям, как чётко организованы его уроки, но как не хватало вас, дорогой наш учитель! – только и слышалось со всех сторон.

Хорошо, что Тимоша был уже далеко, в противном случае не избежать ему мук профессиональной ревности.

Ираида Львовна произносила поздравительные речи. Юный Володя из-под Петербурга играл на рояле туш. Владислав Александрович награждал рукопожатиями будущих лауреатов всех на свете конкурсов и поцелуями – рдевших, как вишни, прихорошившихся, а оттого безвозрастных педагогш, вручал дипломы и сертификаты. Закончив с торжественной частью, Кречетов перевоплотился в зажигательного конферансье и сыпал направо и налево шуточками и приколами.

– Аля! Скажи, пожалуйста, сейчас ты будешь играть ноктюрн Шопена. Попросим всех закрыть глаза? Ты будешь нас убаюкивать? Ночная песнь всё-таки, так ведь? – разыгрывал Кречетов Алю, потом переводил вопросительный взгляд на Добрышева. Тот улыбался: да-да, дескать, есть у нас расхождения во мнениях о темпе, о фразировке… – Или отправишь нас на романтическую прогулку любоваться звёздами?

Щёки Али загорелись от смущения, но она нашлась:

– А я по-своему сыграю! Это же концерт, а не экзамен!

Когда подошла очередь Пети, Кречетов укоризненно спросил:

– Петя! Твоя соната Прокофьева какая-то заколдованная. Каждый раз приходится лопнувшие струны менять! Ты с собой запасные принёс?

Петя Костин басил, что он не отвечает за темперамент Прокофьева.

Концерт шёл по плану: вальсы, мазурки, баллады…

Юлия сидела в углу зала за колонной, куда даже свет хрустальной люстры добирался с трудом. Никто из присутствующих не догадывался, что эта темноволосая девушка с миндалинами тёмно-карих глаз, спрятанных под густой длинной чёлкой, и есть супруга Кречетова. Ранее её никто не видел в овальном зале, она никогда не появлялась в столовой. Юлия вполне отвечала сумрачности выбранного угла, у неё было плохое настроение: «И зачем он меня сюда привёл? Что интересного? Дети как дети. Что он нашёл в преподавании? Скучно…» Юлия достала мобильник из миниатюрной театральной сумочки и начала удалять эсэмэски.

Белобрысый сутулый парень долго и тщательно перебирал бисерные пассажи в «Хороводе гномов», чем вызвал поощрительные аплодисменты публики. «Подумаешь, я в пятнадцать лет „Блуждающие огни“ играла, удивил, называется!»

Недовольство Юлии росло. Девчонка-подросток, раскачиваясь в стороны и запрокидывая голову с пышной гривой волос, изображала «Лесные сцены» Шумана.

«Господи, эти „сцены“ самой надоели, ещё здесь слушать…»

Юлия теряла терпение. В этот момент к ней подсел Влад, он был оживлён и светился от удовольствия:

– Юльк, скажи, хорошо играют? – заглянул он жене в глаза. – Ты ещё Володьку нашего не слышала! Точно, не от мира сего, гений! Вот он как раз…

Оборвав фразу на полуслове, Кречетов вскочил в радостном возбуждении и не заметил раздражения жены. Капризно дёрнулось оголённое угловатое плечико. Красавица закинула ногу на ногу и вынырнула из-под чёлки, убрав телефон.

К роялю разболтанной походкой шёл паренёк, засунув руки в карманы широких брюк. Он сел на стул у рояля, потом развернулся к слушателям и сказал:

– А может, не буду я ничего играть? Все уже сто раз всё слышали. А?

Ему ответом была гробовая тишина – публика застыла в недоумении. Парень повернулся к роялю и принялся что-то негромко наигрывать, забыв про окружающих. Он крючком завис над клавишами, ритмично тряс головой, волосы прыгали в такт мелодии, казалось, и нос принимает участие в замысловатой импровизации. По залу разнеслись смешки детей и шиканье взрослых. Кречетов поднялся с места, наклонился к Добрышеву, что-то сказал ему и пошёл к роялю.

– Володя! – положил он широкую ладонь на плечо парня. В голосе Кречетова звенели металлические нотки недовольства. Володька идёт на розыгрыш, интригуя и без того ошарашенную публику.

Озорник, очнувшись, прекратил игру, повернул голову, рассеянно посмотрел на Кречетова:

– Вы что-то сказали?

– Володя, ты хотел нам сыграть Равеля, «Ночной Гаспар».

– А, да! Сейчас… Город призраков… – Володя неуверенно прощупал пальцами клавиши, устремив взгляд слепца в потолок. – Вот! Вспомнил!

Вытянув ноги и откинувшись на спинку стула, уникум повёл слушателей в путешествие по ночному потустороннему городу. Глаза его были закрыты. Движения головы повторяли движения рук по клавиатуре. Губы беззвучно шевелились, выдавая внутренние переживания. Тело пианиста подчинялось пульсации ритмов и настроению мелодии. Недвижное, загипнотизированное журчанием и плеском вод в «Ундине», в «Виселице» оно напряглось и повторяло колыхание повешенного в такт пустым аккордам. Обречённо звучал далёкий колокол на одной повторяющейся ноте под нервными пальцами, наводя жуткую тоску.

Влад встал со своего места и шагнул в сторону Юлии. Он махнул ей рукой, приглашая перейти из дальнего угла сюда, ближе к чудаку-вундеркинду. Он хотел, чтобы они могли поймать его гениальное перевоплощение в невероятного, мистического Скарбо, пугающего не только детей.

Однако Юлия никак не отреагировала. Она сидела, плотно обхватив себя руками, напряжённая, как струна, и злилась: «Что он меня, специально сюда привёл, чтобы уколоть “Гаспаром”^[1]?!» Не забыть, как измучил её этот музыкальный шедевр и как в конце концов она вынуждена была отказаться от этого произведения Равеля.

– Юля! – шёпотом позвал Влад.

Произошло неожиданное. Молодая женщина вскочила и побежала к выходу, громко стуча каблуками по начищенному паркету. К груди она судорожно прижимала сумочку. Длинная широкая юбка развевалась, подобно шлейфу королевы.

Ираида Львовна, поднявшись со своего места, в замешательстве теребила в руках листок с программкой.

Кречетов кинулся вдогонку за женой.

– Отстань! – отмахнулась Юлия сумочкой от мужа и выскользнула в фойе.

Владислав Александрович аккуратно, очень аккуратно прикрыл дверь за супругой и развернулся к публике с обворожительной улыбкой:

– Извините, вернёмся к нашим делам.

Сто тысяч кошек скреблись у него на душе.

Надрывные хохочущие звуки невидимого злого духа Скарбо заполняли овальный концертный зал – горбатая тень гоблина металась за роялем.