Глава 1. Провал

Вета влетела в фойе Большого зала консерватории; перепрыгивая через ступеньки лестницы, взбежала наверх. Конечно, если пустят, то разве что на балкон. Она вспомнила, как, когда Миша учился в ординатуре, они с ещё не родившейся Алей ныряли сюда на концерты по абонементу. Хорошие были времена. Может, поэтому Альку так тянет к музыке.

– Дамочка, дамочка! Вы куда? – очкастая смотрительница возникла неожиданно, будто из тех дальних времён. – Подождите, пока музыкант доиграет, немного осталось.

Блюстительница порядка решительно перегородила вход на балкон. Вета не обиделась. Сама виновата, опоздала, – не надо было в парикмахерскую заходить. Всё равно от причёски ничего не осталось – неслась как угорелая. Теперь вот и Мишу с Алей – где искать? Где-то ж ещё и Шахов должен быть… Вета прислушалась: кто-то шпарил финал Первого концерта Чайковского.

– Это тот играет, кто на первую премию идёт? – раздосадованно спросила она: неужели пропустила главного претендента?

– Нет, что вы! Это девушка из Японии, вот, посмотрите, – дежурная раскрыла перед посетительницей программу слушаний. – Вы про Кречетова спрашиваете? – она понимающе посмотрела поверх очков и улыбнулась. – Он как раз следующий.

За дверями балкона убедительно прозвучали финальные аккорды. Под аплодисменты публики Вета скользнула в темноту зала и поискала глазами свободное место. Задевая чьи-то коленки, извиняясь направо и налево, пробралась и села. Вгляделась в сумрак партера, пытаясь отыскать Алю и Мишу. Но тут голос ведущего объявил: «Владислав Кречетов. Россия». «Ладно, в перерыве найду», – успокоила себя она. И переключилась на сцену. Всё-таки она успела – о фаворите этого конкурса столько говорят и пишут!

Конкурсант шёл через сцену к роялю спокойно и уверенно. Вета с любопытством его рассматривала. Интересный! Высокий, волосы русые… Костюм что надо, сидит на стройной фигуре артиста безупречно… «Бабочка»… белая… «Да ещё с перламутровым отливом, гляди ж ты… – всматривалась Вета в подробности. – Подбородок, правда, мелковат, признак слабой воли, говорят… Да ладно, это уже частности. Лет ему… тридцатник точно есть, а может, и больше. И выглядит каким-то уставшим».

Пианист поприветствовал дирижёра и первую скрипку, секунду постоял возле рояля, выпрямившись во весь рост, будто для того, чтобы дать рассмотреть себя получше, а может, чтобы освоиться на сцене. Поклонился, глядя в последние ряды и на балкон с блуждающей полуулыбкой. Вете даже показалось, что смотрит он прямо на неё, и она невольно смутилась, но тут же удивилась собственной глупости. Пианист не спеша развернулся к роялю, подкрутил ножки банкетки до нужной высоты, удобно устроился. Достал из бокового кармана пиджака большой белый носовой платок, встряхнул – так поступает фокусник, прежде чем обнаружить плоды чародейства, – протёр широким движением клавиши, потом руки и, скомкав, как листок бумаги, положил слева от себя на рояль. Кивнул дирижёру. Дирижёр отвесил лёгкий поклон публике, повернулся к оркестру и взмахнул палочкой.

Солист сидел отрешённо за роялем, словно не было зала, наполненного публикой, не было оркестра – только льющаяся откуда-то с высоты музыка вступления. В какой-то момент он уловил нужную струю, коротким взмахом поднял руки над клавиатурой и точным движением опустил на клавиши. Будто вспыхнула молния – прозвучал первый аккорд Первого концерта Чайковского. От пианиста в зал хлынули потоки энергии. Колкие мурашки забегали по рукам Веты. Улыбка и грусть сменялись на её лице…

В зале царила напряжённая тишина. Поклонники Кречетова готовились торжествовать победу: всё шло блестяще, как и следовало ожидать. Профессионализм пианиста безупречен. Оппоненты изводились завистью – придраться не к чему. Этот конкурсант – бог за роялем. Кажется, для него нет трудностей в исполнении, словно он с роялем родился. Может быть, так играл гениальный Лист.

Вета, увлёкшись, не замечала ничего вокруг. Между тем за ней наблюдали. Если бы она оглянулась, то увидела бы колоритного брюнета лет тридцати с небольшим, в модном льняном костюме. Габаритами он напоминал популярного некогда певца Демиса Руссоса. Его тщательно уложенные волосы, ухоженное лицо и руки наводили на мысль о нетрадиционной ориентации. Это Лёнечка, Леонид Беленький, Лёнька – друг детства и сокурсник Владислава Кречетова по консерватории. Лёнечка не относился ни к поклонникам, ни к оппозиции. Здесь были свои интересы. Ему надо было отловить Влада, чтобы сделать тому предложение. Не то, о котором вы сейчас подумали, а деловое.

Беленький не видел Кречетова почти десять лет. Тот, как слинял от армии после второго курса, так словно сквозь землю провалился. Говорят, выиграл грант и учился в Кливленде. Говорят, взял все мыслимые и немыслимые премии на конкурсах в Европе и Америке. Говорят, в деньгах купается. И жена у него из звёздного семейства. Какие же черти его сюда принесли? Наслаждался бы дальше успешностью. Не всем такое выпадает. Только гад он, потому что бросил Катьку Латышеву, скрипачку с их курса. Все знали, какая у них любовь. И вдруг – на тебе. Исчез и не оставил никаких координат. Теперь этот зазнайка здесь, а ему, Лёне, даже не позвонил, будто номера не знает. Конечно, смотри, какой крутой, костюмчик от Версаче. А играет!.. играет вообще как сам дьявол!

Такие или приблизительно такие мысли вертелись в голове Беленького, пока он на балконе ждал, когда Кречетов отыграет свой концерт. Без дураков, рядом с Владом на этом конкурсе поставить некого. Вон он что вытворяет!

Лёнечка рассматривал присутствующих в зале. Отсюда, с высоты, он определял знакомых по затылкам. Таковых было много. Вся консерваторская братия. Самые ушлые с их курса за границу махнули, осели там. Другие здесь к профессорам приткнулись – до седых волос будут в ассистентах тухнуть. Профессора из консы – так они между собой называли консерваторию – на заслуженный отдых не уходят, только прямиком в могилу. Вот тогда вакансия освобождается.

Беленький увидел до боли знакомый затылок Тимоши – Тимофея Ипполитова. Детский такой, пушистый затылочек. Леонид ещё в школе на этот затылок нагляделся – Тимофей впереди сидел. Он всегда хороший мальчик был, уважительный. Профессорша в консерватории ему благоволила. Тимоше повезло, он быстро продвинулся на должность доцента. Ему семью кормить надо. Танька – вон она рядом, с короткой стрижкой, как пятнадцать лет назад. Тимохе недавно дочку родила. А ещё пацан у них под стол ходит. Всё по конкурсам разъезжали, теперь навёрстывают упущенное. И не надоели друг другу! Вот тебе школьная любовь.

Лёнечка продолжил своё «путешествие» по зрительному залу – перебежал глазами на витиеватую причёску. «Ах ты, чёрт!» Стерва, которая снится ему в ночных кошмарах! Совратительница невинных мальчиков. Никто-никто не знает об этом, кроме самих мальчиков. Он с удушающей тоской и накатывающей от неприятных воспоминаний тошнотой перевёл взгляд на членов жюри и нашёл маленькую фигурку с седым лысоватым затылком. Профессор Добрышев. Их с Владом общий преподаватель. Классный, неподражаемый пианист. Хороший человек. Редкость для сегодняшней консы. Да, не надо, чтобы он узнал, чем его ученик Леонид Беленький деньги зарабатывает. Расстроится, а то ещё, не дай бог, переволнуется да сыграет в ящик – это ж старая гвардия. Преданность делу и прочее. Классическая музыка для него царь и бог. Святое, короче. Он просто не поверил бы, что пианист, его ученик, способен на такое. Лёня вновь переключился на соседку слева в переднем ряду. Милая особа. Ишь, как её Кречетов очаровал! Сидит, не шелохнётся. Глаз с Владика не сводит. Ещё бы! Он того стоит, чтоб на него любоваться. Лёнечка испытал гордость за свою сметливость: не зря пришёл, ведь ему нужен именно Владик. Чтоб вот так очаровывал, только чтобы его, беленьковскую, публику.

Последние отголоски второй части концерта растворились где-то в глубине сцены. Прошелестели по залу вздохи умиления, кашель завистливой досады, пробежались по рядам шепотки на цыпочках, прошуршало бумагами жюри. Цунами третьей части концерта обрушилось и подхватило сидящих в зале. Не утонуть было невозможно: напор мятущихся чувств великого композитора вовлёк слушателей в гигантскую вселенскую воронку. Поток музыки затопил зал и бился в стены, как невидимые морские волны. Кружилась в феерическом водовороте музыкальных гармоний Аля, уцепившись за рукав папиной джинсовой рубашки. Гигантское течение чувств подхватило и унесло из реальности романтичного Михаила. Где-то у берегов своей молодости переживал волнение директор Шахов. Песчинкой в вихре звуков ощущала себя Вета. И только Леонид Беленький с пика недосягаемости отстранённо наблюдал за происходящим в зале.

И вот, когда волшебство гармоний и мастерство таланта пианиста близки были к точке апогея, произошло Что-то. Это Что-то было невидимым и страшным. Таким страшным, что тишина в зале вдруг стала мёртвой, как в склепе, тяжёлой и душной. Онемение сковало и поклонников Кречетова, и оппонентов, отчего картина в зале напомнила Лёнечке момент детской игры «Море волнуется раз, море волнуется два», когда на счёт «три» играющие превращаются в каменные изваяния. Позы бывают до того нелепы – обхохочешься. Так и сейчас: зал представлял собой музейное собрание истуканов. Странно смотреть: как по команде слушатели открыли рты и выпучили глаза, – ну точно человекообразные рыбы.

Внезапность произошедшего парализовала зал на несколько секунд. Потом отпустило. Сквозь возникший хаос перешёптываний, ахов и покашливаний пробивались возгласы: «Ах, как жалко, как жалко!» Мужчины чесали подбородки, женщины прикладывали платочки к глазам. Какие-то молодые люди торопливо покидали зал, на ходу включая мобильники. Профессор Добрышев покачивал головой из стороны в сторону, как китайский болванчик-будда слоновой кости из Лёниного детства. Тимычева Танька заламывала руки. Тимофей успокаивал её, поглаживая по плечу. Милая особа, прихлопнув невольный вскрик ладошкой, так и сидела не шелохнувшись, как припечатанная. Не находил, да и не мог найти Леонид жену Влада, потому что понятия не имел, как она выглядит, эта звёздная жена, но мысль о ней в его голове всё-таки промелькнула: ей-то всё это как? Не она ли – та девушка? Вскочила как ошпаренная с первого ряда. Несётся к выходу. Каблучища стучат, как набат. Не то рыдает она, не то хохочет в истерике?

Пока вёл наблюдения ироничный Лёнечка, Аля дёргала папу и задавала в пятнадцатый раз один и тот же вопрос, как заводная говорящая кукла: «Что с ним, папа?! Что с ним?!» Михаил откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы в замок и просто ждал финала, поскольку изменить уже ничего было нельзя. Точно так же думал и Леонид, и все-все в зале. Только Лёня не убивался, как половина присутствующих, и не злорадствовал, как другая половина. Он радовался, тихо и светло: теперь у него, кого ещё никто не знал как композитора-экспериментатора Беленького, всё будет лучше прежнего. В отличие от Михаила, он не стал ждать формального финала, а просочился через двери балкона в фойе и спустился к выходу. Ему были известны повадки друга: в поражении ему не мил белый свет, и сейчас тот постарается исчезнуть. Вот тут он и подкараулит свою добычу.

Теперь, когда охотник притаился на перехвате, самое время ответить на вопрос: что с ним, с абсолютным претендентом на главную премию? Что случилось, от чего всех свело в конвульсиях?

В тот момент, когда гармонии музыки и мастерство таланта исполнителя сошлись в зените и чаемый триумф уже подмигнул пианисту по-свойски с вожделенного Олимпа, в сознании Кречетова произошло короткое замыкание. Мгновенная вспышка разорвала цепь музыкальных образов, и звуковое полотно третьей части концерта стало расползаться на странные звукосочетания. Кречетов почувствовал, что вылетел из пилотского кресла и несётся вне корабля в заполненной звуками Вселенной. Похожие ощущения мог бы испытывать машинист в рубке скоростного экспресса, сошедшего с рельсов, – он летит в никуда, подчиняясь силе инерции. Кречетов видел руки, скользившие по роялю, но чьи это руки?! Они играли совсем не то, что играл оркестр и что слышал Кречетов внутри себя. Пальцы не подчинялись ему, он их никак не ощущал, хотя не могли быть ничьими, кроме его собственных. Как во сне, он видел эти руки, которые отделились от тела и продолжали играть что-то своё, а его сознание плыло в пространстве, словно в замедленной съёмке, не имея над руками и телом власти.

Зал же наполняли неприятные, чуждые созвучия, царапающие слух искушённых ценителей, знающих Первый концерт Чайковского до последней ноты. Странные звуки сыпались из-под пальцев пианиста, сбивались в комки грязи и безжалостно портили прозрачную ткань гениального сочинения. Слушатели оглядывались на соседей, желая убедиться, что это только почудилось. Увы! Лица соседей тоже были искажены гримасой. Спустя несколько мгновений до всех окончательно дошло, что пианист играет не то, что написано в партитуре. Окончательно очнувшись от гипнотического сна солнечных гармоний, слушатели застыли, осознавая чудовищность происходящего.