И рассказал.

Он не понял, как это получилось. Может, вино тому виной, или Лана и вправду психологом была отменным, или все вместе, – но он рассказал.

…Первые семь лет жизни кажутся ему Летом. Теплым и душистым, насыщенным солнцем и негой. Он только смутно помнил редкие грозы с пугающими вспышками молний – это ссоры родителей. Но они были нечасты (по крайней мере, в его присутствии) и потому не омрачали тогда детство, а теперь память. К тому же после тех ссор родители необычайно баловали его, словно стараясь извиниться за то, что напугали, – да и сами были необычайно ласковы друг с другом. В общем, детство его было счастливым, беспечным и обеспеченным. А потом что-то случилось, и все полетело в тартарары.

Пробелы в своей детской памяти и в понимании происходящего он потом достраивал с помощью тетки, маминой сестры. И вот какая теперь, спустя годы, нарисовалась картина.

…Родители его познакомились в институте. Она, Ася, – робкая и романтичная провинциалка с прозрачными голубыми глазами и великолепной гривой русых волос, вьющихся кольцами, которые она заплетала в свободную, без ленты, косу. Он, Гриша, – полная противоположность: яркий чернобровый брюнет, широкий в плечах, казацких кровей. Они стали самой красивой парой на курсе и вскоре поженились.

Закипала перестройка. Гриша обнаружил в себе деловые таланты – и весьма скоро, не прошло и трех лет после свадьбы, они зажили на широкую ногу. Приобрели свою первую квартиру – тогда можно было за десять тысяч «зеленых» купить! – обставили, а еще годик спустя машиной обзавелись. И они любили друг друга. Счастье было безоблачным.

Почти.

Те грозы, которые иногда сотрясали детство-Лето Романа, – это вспышки ревности Гриши и сопутствующие им скандалы. Ревновал он без всяких на то причин. Ася, с ее романтической застенчивостью, которая так и не отшлифовалась столичной жизнью, мужа боготворила, любила его преданно и самоотверженно. Где Гриша находил поводы для ревности, так никому до сих пор и непонятно. Но он их находил. Случалось, и руку на жену поднимал, – тяжелую казацкую руку на хрупкую свою жену… Она плакала украдкой, не понимала, отчего к ней такое недоверие, – но она его любила и оставалась с ним. Мысль о разводе ни разу не осенила мозг Аси и ее преданную душу.

А там и Ромка родился. Что внесло поправки в их семейный уклад – Ася бросила работу, благо Гриша зарабатывал весьма и весьма прилично, – но не в их отношения. Вспышки ревности, оставлявшие иногда синяки под ее прозрачными, словно акварелью выписанными глазами, продолжались. Хотя, кажется, не мешали им продолжать друг друга любить пылко…

Тетка, мамина сестра, говорила: «И как только она терпела такого мужлана?!» Тетка жила в Пскове, откуда они с сестрой были родом, и работала хранительницей краеведческого музея.

Как терпела Ася, только ей знать и дано. Но факт налицо: она жила с Гришей, любила его, растила их сына. И боготворила обоих: мужа и сына.

Ромка уродился в маму: русый, с тонкими чертами лица, белой кожей, легко красневшей под солнцем или от смущения. Отец в нем тоже души не чаял, и счастье, несмотря на приступы-грозы его ревности, длилось долго-долго…

Но не бесконечно. Рома помнит: что-то изменилось в их жизни, когда ему было семь лет. Почему? Он не знал, и даже тетка не могла ему помочь объяснениями. Просто скандалы стали возникать все чаще, и синяки с маминого лиц почти не сходили… А потом и Ромка стал попадать под тяжелую отцовскую руку. Невыносимо душная атмосфера страха постепенно проникла во все щели их дома. Ромка стал бояться отца и видел, что мама тоже боялась. И плакала украдкой.

Душистое и солнечное, теплое и нежное Лето его детства кончилось. И наступила Зима. Она сковала морозом все чувства, все тело. Словно злая колдунья явилась и взмахом своей гадкой волшебной палочки заморозила все, превратив самое лучшее, что было в его жизни, в воспоминания, в небыль. А в настоящем оказался только ледяной сугроб. Холод, холод.

День, в который отец громко кричал, чтобы она, мама, «со своим щенком» убиралась, был самым страшным днем в его жизни. В этот день Рома впервые узнал, что такое ненависть. Его сотрясало от нее, пока он затыкал уши, чтобы не слышать грязных слов, которыми папа обливал маму. Он не понимал их смысла, не знал их значения, но чувствовал, что они дурные, что они липкие и вонючие, как какашки.

Если бы Рома мог, он бы убил отца. Если бы только мог! И всю ночь ему снилось, как он берет на кухне большой нож и втыкает его прямо в горло отца – горло, из которого вылетали страшные крики и гадкие слова…

Спустя две недели они с мамой переселились из комфортной квартиры, где у Ромы была своя комната, полная игрушек, книжек, одежек, в маленькую комнатку в коммунальной квартире. Одну на двоих.

Они стали жить бедно, очень бедно. Но, что хуже всего, – мама начала пить.

Тетка сказала, что мама иногда пила и раньше, после ссор с папой. Ей нужно было куда-то девать свою тоску, говорила тетка. Но с тех пор как они стали жить отдельно от папы, мама принялась пить постоянно. Все, что Рома помнил с тех пор, как они переселились в коммуналку, – это одна и та же, повторяющаяся изо дня в день сцена: он приходит из школы, мама едва волочит ноги, чтобы разогреть ему скудную еду. Мясо или рыба редко появлялись в его рационе, он больше питался макаронами и гречневой кашей…

Ася жила на алименты, а Гриша подавляющую часть доходов получал наличными, скрывал от налогов и суда, и доставались Асе с сыном крохи… По ночам мама мыла где-то полы – работать по специальности она то ли больше не могла после столь долгого перерыва, то ли не захотела…

«Скорей всего, – подумала Лана, – это был медленный суицид. Она развод и нелюбовь мужа ощущала как конец жизни, но руки не посмела на себя наложить из-за сына. И предпочитала забываться в алкоголе…»

Но вслух Лана ничего не сказала.

С тех пор и поселился в Ромкиной душе ад. Дело было не в гречневой каше – дело было в утраченной отцовской любви, в утраченном счастье, где существовали мама, папа и он, любимый сын. Семья.

Он стал нелюбимым– вот в чем сосредоточился АД.

За что? Сколько раз задавал он себе этот вопрос и не находил на него ответа. Его вычеркнули из жизни – папа по каким-то непонятным ему причинам, а мама своим алкоголизмом…

Эти годы он помнил лучше, он стал старше. Но вспоминать было нечего. Он ходил в школу – не столько ходил, сколько прогуливал. Соседи по коммуналке всячески обзывали его мать – он огрызался. Маму он любил, несмотря ни на что, и жалел. Во всем был виноват отец, ясно! Это он выгнал их из дома, это он лишил их всего! Лишил комфорта физического и душевного, лишил чувства защищенности, которое так потребно в детстве. Он во всем виноват, он – подлец и гад! Даже если мама запрещала ему говорить так об отце…

Рома умолял маму бросить пить. Она обещала, грустно глядя на сына, – и он знал, что это неправда. Блекла ее нежная красота, кожа сделалась сухой, ранние морщины легли у глаз и губ. И Ромка однажды додумался. Он нашел – он был уверен – блестящий аргумент, чтобы заставить маму отказаться от вина. «Мамочка, ты перестань пить и тогда снова станешь красивой и выйдешь замуж за другого мужчину! И пусть он бесится от злости и ревности!!!»

Но мама только попросила его не говорить так о своем отце…

«Он». Роман вычеркнул слово «папа» из своего словаря и больше никогда не произносил его вслух. Только «он».

Что такое ревность, Ромка толком не понимал, но знал, что все дело в ней. «Он» маму ревновал – без причины, по словам тетки. Да и то, стоило только посмотреть на его маму, как хотелось сказать: «светлый лик»…

«Вся вина Аси в том, что она была красивой, – говорила тетка. – И еще она была святой. Она не подчинялась мужу, не терпела его – она прощала его! Он зверел от этого, твой отец. В ее прощении была нестерпимая для него высота… И ему хотелось втоптать ее в грязь, сравнять с собой, потому что сам он был грязным!» – так говорила тетка…

Со столика справа остро пахло чесноком, со столика слева тянуло пряным ароматом ликера «Гран Марнье», которым поджигали французские блинчики «креп».

– Я могу тебя перебить? – спросила Лана, покрутив носом: несочетаемость запахов ее раздражала.

– Перебивайте…

– Переходи на «ты». Не такая уж я взрослая тетенька, чтобы ты мне «выкал», – засмеялась она.

– Хорошо.

– Я вот что думаю. Отец твой, без сомнения, был патологическим собственником. Ревность его вызвана не любовью, а именно этим чувством. Уверена, что тетка твоя сказала чистую правду: твоя мама не давала никаких поводов. Это он их видел в каждом мужском взгляде, обращенном на нее! И тогда в нем все переворачивалось. А по складу он был человеком, без сомнения, агрессивным… Я говорю «был», – вдруг запнулась Лана, – но он жив?

– Не знаю. Мне все равно.

– Он «был» в твоем детстве. Поэтому прошедшее время.

– Я понял.

– И собственная ревность оказалась невыносима даже для него самого. И он наверняка нашел другую женщину, попроще, не такую красивую, понятную ему, которую он не ревновал. Поэтому вас и выгнал!

Рома посмотрел на Лану и ничего не ответил. Она угадала, потому что отец вскоре женился, но это ничего не меняло. Настоящую причину он теперь знал, но Лане говорить об этом он не собирается…

– И не исключено даже, что эта новая женщина его подзуживала: ей хотелось побыстрее занять место хозяйки в вашей квартире!

– Скорее всего, вы правы, – согласился он с Ланой. Он не стал переходить с ней на «ты» – это «ты» их как бы уравнивало, а они никак не могли быть равны! Она была благополучна, беспечна и счастлива, как когда-то Роман. Но он все это утратил. И пока он не разберется с виновником этой утраты, он не станет счастливым! Он не может любить, он не может существовать, он не может дышать, пока не отомстит!

– Ну-ну, продолжай!

Лана заметила, что он остался на «вы», но настаивать не стала.

…Соседи говорили гадости про маму, называли ее алкашкой и пьянью, и Ромка мстил им как мог. Переворачивал их кастрюли, выливал суп в ботинки в прихожей, спускал шину у велосипеда, резал клеенку на кухне, ломал звонки у входной двери… И тогда соседи сговорились и решили сдать его каким-то «попечительским органам». Роман не знал, что это за органы, – он знал только про печень, почки, мозг, желудок, – но что за органы должны управлять его судьбой, он не представлял. Однако слово звучало угрожающе.

И тогда он сбежал из дома.

Авторемонтная мастерская, находившаяся недалеко от школы, была ему хорошо знакома. Он немало проводил там времени вместо уроков, помогая механикам чинить машины. Его там знали и не гнали, к тому же помощь от него была хоть и невеликая, но толковая. Особенно благоволил к нему один мужик, которого все звали Андрюхой. Бывало, что Андрюха с Ромкой и бутербродом делился, принесенным из дома.

– Тебя что, мать не кормит? – спросил он в первый раз, увидев, как набросился мальчишка на еду.

Но, заметив, как сверкнули глаза пацана, больше спрашивать не стал. Только удвоил количество своих бутербродов: на случай, если Ромка подвалит.

Однажды Роман провозился с Андрюхой до позднего вечера. И, когда механик засобирался домой, попросил разрешения переночевать в машине, которую они чинили.

Андрюха ничего не сказал, только головой покачал и вложил в Ромкину ладонь ключи. «Смотри, попортишь чего, убью», – напутствовал он.

Наутро Андрюха принес ему полбатона хлеба, свежий огурец и несколько холодных котлет. И с того дня Ромка практически поселился в мастерской на правах «сына полка».

В пятнадцать лет он разбирался в автомобилях не хуже взрослых, умел поставить диагноз любой машинной беде, словно обладал даром слышать жалобы ее железного тела. Ему начали платить настоящие деньги – теперь он работал не за сомнительное жилье в виде топчана в захламленной комнатенке на задах мастерской и горстку рубликов на пропитание, нет! Он стал получать зарплату. А там и чаевые. И жизнь его потихоньку стала меняться.

Все это время он регулярно навещал маму, с болью в сердце замечая, как она деградирует… Он приносил продукты, какие мог купить. Сидел рядом, гладил ее по плечу и просил съесть творог или помидор… Она слишком мало ела – алкоголь насыщал ее. Мать худела и старела буквально на глазах.

Роман потихоньку пытался разузнать: как ее вылечить? Но выходило, что по-настоящему вылечить можно только в санаториях и больницах, за бешеные деньги. Рома, и без того работавший чуть ли не по десять часов в день, – свободное время ему не было нужно, куда его девать? – принялся работать по четырнадцать.

И он их наконец заработал, эти деньги! Год назад он отправил маму в санаторий. Она провела там полтора месяца и вышла оттуда посвежевшая, помолодевшая, с ясными глазами.

«Мама, – говорил он, когда вез ее домой на машине, – ты потерпи немножко, ладно? Я заработаю еще денег, и мы купим себе квартиру и будем жить не хуже, чем раньше! Слышишь, мам? Ты только потерпи, больше не пей! Ты же у меня красивая, хорошая, подержись, не пей, а? У тебя будут снова красивые платья, я тебе куплю! И мы опять станем счастливыми, слышишь, мама?!»

Мама плакала, ерошила его волосы и верила ему.

Авторемонтная мастерская постепенно превратилась в автосервис люкс. Роман был нарасхват. Его ценили и платили ему все больше.

В ожидании, пока он заработает деньги на собственную квартиру, Роман снял отдельное жилье, чтобы увезти маму из коммуналки. Он запретил ей мыть полы, он сводил ее в магазины, где она не очень охотно – уступая сыну – выбрала два нарядных платья…

Она даже стала выходить гулять!

А потом оказалось, что у мамы неизлечимый цирроз печени.

– И она умерла, – сухо закончил Роман.

Лана молчала. Она совсем не ожидала услышать столь горький рассказ. Затащила парнишку больше для того, чтобы поговорить с ним насчет девушек, – отчасти самой позабавиться (поскольку ей нравилось его провоцировать), отчасти и помочь: она была уверена, что дело просто в юношеской зажатости, от которой она неплохо умела избавлять. По правде говоря, она была психологом-сексологом и легко справлялась с комплексами половозрелых юношей.

Услышанное ее расстроило. Во-первых, ей стало жалко парня; во-вторых, ужин в ресторане был испорчен. Подобные истории являются плохой приправой к изыскам гастрономии, а общество красавчика вовсе не послужило ей обрамлением на вечер, как ей того хотелось. Вместо того чтобы видеть восхищение в его глазах, она видела в них две крошечные слезинки. И ей почему-то казалось, что они такие концентрированные, такие едкие, что если до них дотронуться, то они прожгут палец, как серная кислота…

Признание

В ноябрьские дни темнеет рано, и о появлении в скверике Степана объявлял веселый галоп Пенса, который, завидев коляску, мчался к ней прямым ходом через все газоны. Спустя минуту появлялась в поле зрения Александры и высокая фигура в куртке с капюшоном – Степан следовал за своей собакой.

За недели Александра привыкла его видеть почти каждый день и сопровождать свою прогулку приятной беседой. Степан был весьма не глуп, хотя иногда излишне резок в суждениях. Но это по молодости лет, в юношестве мы все такие! Он не был галантен, но был вежлив, и ей это тоже нравилось в нем. Она с интересом присматривалась к молодому человеку. Как журналистка (или просто по складу характера), Александра была пытлива и вдумчива, и Степан ее искренне заинтересовал.

Очевидно, что вырос он в семье простой. Обеспеченной, судя по его весьма приличной одежде, но не интеллигентной. И посему мысли Степана, даже какая-то тонкость в поведении, были его личной заслугой. Он наработал к своему юному возрасту определенный личностный багаж, а Александре всегда нравились такие люди.

К тому же, будучи красивым юношей – яркий шатен с тонкими чертами лица, – он не выявлял никаких признаков тщеславия, озабоченности внешностью. Он не старался произвести на нее впечатление – такие вещи Александра, имевшая поклонников всех возрастных и социальных категорий, очень быстро улавливала. И это ей тоже было весьма симпатично. Она даже рассказала о нем Алеше, а тот порадовался. Александра, привыкшая по роду своей журналистской профессии к широкому и шумному общению, вынужденно сузила свой мир до детей и дома. Она не жаловалась – в конце концов, это был ее личный выбор! – но Алексей чувствовал, что она немного задыхается в разреженной атмосфере четырех стен. Так что этот мальчик хоть и не мог заменить всего того, в чем нуждалась Александра, но все-таки немного скрашивал ее добровольное затворничество…

На исходе двух недель между ними установилось что-то вроде дружбы – со всеми оговорками разницы в возрасте, разумеется. Дети узнавали Степана и радовались его появлению, но особенно они радовались Пенсу, который никогда не пропускал их коляску без того, чтобы не «поздороваться» с малышами. Они безбоязненно цеплялись ручками за его длинные рыжие уши, а пес клал голову им на колени поверх одеяльца и позволял делать с собой что угодно, только иногда вскидывал на них из-под рыжих бровей свои карие, как у его хозяина, глаза, словно хотел сказать, что он их любит.

В общем, все шло чудесно. Пока не наступил день, в который Александре пришлось отругать себя за опрометчивость и недальновидность: Степан признался ей в любви!

Даже в темноте было заметно, как зарумянились его щеки…

Некоторое время она молчала, ошарашенная неожиданным поворотом дела. Александра не имела обыкновения щадить своих поклонников, но Степана ей обижать не хотелось. Мягко, очень мягко, она напомнила парнишке, что она намного старше его и годится, с некоторой натяжкой, ему в матери. Напомнила ему и том, что она замужем и у нее, как он прекрасно знает, имеются дети… В связи с чем ей не совсем понятно его увлечение, которое она относит за счет того, что он принял свои теплые дружеские чувства за влюбленность… В чем, без сомнения, ошибается. И она будет ему признательна, если он сумеет проанализировать эти чувства, поймет, что речь идти может только о дружбе, – и они оба забудут этот разговор, как будто его никогда и не было.

В ответ Степан неожиданно притянул ее к себе и поцеловал в губы. Поцелуй его был неумелым, но полным чувственности.