Читать книгу «Ангел-телохранитель» онлайн полностью📖 — Татьяны Гармаш-Роффе — MyBook.
image
cover

– Насколько мне известно, других близких родственников нет. Возможно, друзья…

– Нет. Это был мой самый лучший друг.

– Ага, вы это помните! Как его звали?

– Не знаю. А жену – Лена. – Он прикрыл глаза. Врач надоел ему.

– Елена, – кивнул врач. – Что еще припомните?

– Дочь… Купальник черный с золотом… Красивое тело, золотистая кожа, пляж в Анапе…

– По нашим сведениям, в последний раз вы отдыхали на пляжах Италии с семьей в прошлом году. В Анапе вы с семьей не бывали. Вы там родились.

Анапа. Белый город, черный загар. Бледные москвички, чья кожа постепенно озолачивалась солнцем…

– Дочь как зовут?

Тихо. Он молчит, только напряженно и недружелюбно смотрит на врача.

– Вы не помните вашу семью?

– Помню. Смутно…

– В некотором смысле это даже хорошо: сильные эмоции могли бы вам сейчас повредить! А так мы можем сконцентрировать наши усилия вокруг восстановления памяти… Расскажите все, что вы помните о семье.

Он наморщил лоб.

– Она москвичка. Жена, в смысле. Я женился на ней давно… – И он замолчал.

– Верно, – кивнул доктор. – Вы с ней познакомились, когда заканчивали институт. И вскоре поженились.

– А вы откуда знаете? – неприязненно спросил пациент.

– Ваши друзья рассказали. Для того чтобы определить, возвращается ли к вам память, мы должны знать факты вашей биографии.

– У меня нет друзей. Был один. Но вы сказали, что он погиб.

– Хорошо, коллеги, – не стал спорить врач. – Вы их помните?

Молчание.

– А друга вашего? Что можете о нем рассказать?

Не дождавшись ответа, врач продолжил:

– Вы дружили с детства. Оба родом из Анапы. Его зовут… – Врач снова подождал, но подсказки не последовало. – …Владилен!

– Владилен? Вот! Вот как меня зовут, понятно?

– Сожалею, Владислав Сергеевич. Посмотрите, вот ваш рабочий пропуск, можете сами убедиться.

Руки дрожат и плохо слушаются, но слушаются. Пластиковая карточка с фотографией: «Владислав Сергеевич Филиппов».

– Но это не я!

– В каком смысле?

– Фотография не моя!

Врач посмотрел на него внимательно и тихо распорядился: «Принесите зеркало».

Принесли зеркало размером с книжку. Он посмотрел в него. Потом на фотографию.

– Не похож, – он резко бросил на пол и то и другое.

– Зря вы так, – обиделся доктор.

Он нажал на кнопку, и через десять секунд явилась Зина. Врач кивнул ей на осколки зеркала, и Зина принялась немедленно их заметать.

– А паспорт у меня есть?

– Разумеется. Только вы его сдали на обмен… Кроме вас, никто не может его получить. Но это ваша фотография, Владислав Сергеевич, поверьте! Мы вас собрали по кусочкам! Вы, можно сказать, влетели в пень лицом на хорошей скорости. Что от него осталось – страшно рассказать. Мы вас восстановили по фотографиям… Если какое-то отличие есть, не обессудьте. Мы старались изо всех сил.

– И голос не мой, – заявил он. – Вы меня обманываете. Что со мной случилось на самом деле? Я обгорел в машине? У меня повреждены связки?

Врач покачал молча головой и доверительно присел на краешек его кровати.

– Незначительные надрывы от удара, не более… Как вам ни трудно смириться с этим, но я вам рассказываю правду. Я перечисляю факты – в надежде, что ваша память отзовется на них… Вашу жену звали Елена. Вашу дочь зовут Полина. И вы сами – Владислав Сергеевич.

– А Владилен кто?

Врач почему-то радостно кивнул.

– Вы знаете, откуда это имя, «Влад-и-лен»? «Владимир Ильич Ленин». Так назвали вашего друга из Анапы его родители, в честь, так сказать, вождя пролетарской революции… И вы наверняка сейчас вспомните это… Ну же! Вы все детство дружили… В одном дворе росли! Припоминаете?

Он не припоминал. Какие-то обрывки, фрагменты, черно-белый калейдоскоп. Анапа, выбеленная солнцем, почерневшие от сладкой шелковицы губы, белый древний песок и два худых, до черноты загорелых тела на нем: его дружок Владька и сам он Владька, два задиристых галчонка… Владька не бегал с ним подсматривать за москвичками: он был помладше, девчонки его тогда еще не интересовали…

Тогда, в Анапе, в детстве… А теперь? Он ничего не понимал. Он попросил перенести разговор на завтра.

Но назавтра ничего не прояснилось. Он твердил, что фотография не его, что голос не его и лицо не его, что он не Владислав, что…

– А кто же вы? Чье это лицо, если не ваше?

– Оно мое… Но не совсем.

– А вы помните свое лицо? Закройте глаза и попытайтесь представить его. Ну как, получилось?

Он старательно закрыл глаза и попытался вспомнить… Ни черта не получалось.

– Вот видите, – укоризненно проговорил врач. – Вы себя просто забыли! На опознание мы пригласили ваших сотрудников, и они в один голос заявили, что вы – это вы. А вашего друга опознала его жена. Зина, пора инъекцию делать, на сегодня хватит!

* * *

…Ей снилось, что она сидит у печки и смотрит на огонь. Он рыжими лохматами ластился к закопченным стенкам печки. «Лохматы» – это мать ей так говорила в детстве: «Людка, прибери лохматы!»

Пахло гарью – пришлось закрыть печку. Но почему-то перед глазами все равно пляшут рыжие лохматы. И пахнет гарью. И поленья – они потрескивают со странным стеклянным звоном… У нее уже режет глаза и щиплет ноздри от дыма…

Очередной стеклянный взрыв поленьев заставил ее открыть глаза.

За окнами ее дачи плясал огонь.

Собственно, окон уже не было: стекла лопнули от жара. Поленья со стеклянным звоном!..

Она помедлила в кровати, никак не соображая, но уже догадываясь… Хотелось натянуть одеяло с головой, и больше не видеть этой кошмарной реальности, и поверить, что это сон…

Но это был не сон. Ее дом горел. Горел, подожженный снаружи.

Люля рывком поднялась, приказывая себе не впадать в истерику. Быстрее: одежда, сумка, что еще?! Ничего! Надо спасаться!!!

Она, кашляя и задыхаясь, оделась за полминуты и, прижав к боку сумку, кинулась к двери. Раскаленный засов обжег пальцы. Схватив тряпку, она отодвинула его. Повернула два обычных замка.

Вот оно что… Как же она сразу не сообразила, почему подожгли снаружи…

Дверь не открывалась! Люля не знала, чем ее заперли, но дверь не открывалась!

Она вернулась на середину комнаты. Огонь лез во все четыре окна старой дачи, дышать было нечем, она старалась удержаться от кашля и вдыхать неглубоко, осматриваясь по сторонам в поисках выхода. На кухне небольшой подпол, там можно спрятаться. Но он тоже деревянный: он прогорит, и Люля если не сгорит заживо, то задохнется…

Больше ничего не оставалось. Она схватила с кровати одеяло, завернулась с головой, разбежалась на четыре шага и выбросилась через горящее окно на снег. Сдирая с себя загоревшееся одеяло, она проползла еще несколько метров вперед и зачерпнула снегу, прижав его к голове: одеяло в прыжке соскочило с головы, и волосы подпалились. На безопасном расстоянии от дома Люля села прямо на снег, глядя, как огонь подбирается к крыше. Еще бы лишних десять минут сна или паники, и она бы уже не выбралась из огня.

Она отползла чуть подальше и вдруг подумала, что тот, кто поджег ее дачу, может сейчас наблюдать за ней из темноты, досадуя, что она опять увернулась от смерти. С чем на этот раз он выпрыгнет из тех кустов, что у нее за спиной? С ножом? С удавкой? Или просто выстрелит ей в спину?

В ней все смерзлось от снега и от страха. Замедленно оборачиваясь, она приметила какое-то движение. И поняла, что на этот раз ей не спастись. Черный силуэт приближался к ней, а в ней все смерзлось от страха и снега. Ни встать, ни побежать, ни на помощь позвать.

Все. На этот раз он добьется своего.

– Людочка!!! – истошно кричал женский голос. – Людочка, вы же горите!!! Вы где?

За женщиной, перешагивая сугробы, пробирался мужчина в валенках, вглядываясь в огонь.

– Если она еще не выскочила, то уже все, поздно, пропала… – произнес он. – Ты пожарников вызвала?

– Да куда там! Я как увидела в окошко, что Людочкин дом горит, так только тебя в бок толкнула, пальто на ночнушку накинула и выскочила. И в тапках – полные ноги снегу теперь! Неужто ничего нельзя сделать, а, Миш?

– Ты поди домой, вызови пожарников и переоденься. И милицию вызови на всякий случай. Иди, Валь, поторопись! А я пока посмотрю тут.

– Что ты посмотришь? – испуганно проговорила женщина. – Ты же не полезешь в огонь? Сам сказал: если она не выскочила, так уже поздно… Ты не вздумай, слышишь, Миш!

– Да не бойся ты, иди, переоденься, позвони! Мобильный на зарядке, на столе. Я только круг сделаю, погляжу, что к чему. Странное тут что-то…

Мужчина двинулся, держась на расстоянии от огня, в обход дома.

– Что? Что странное? – заволновалась женщина, семеня за ним.

– Я же тебе сказал: поди позвони как человек в пожарную часть! И в милицию тоже! А наговориться успеем. Ты прям, Валя, как…

Он не договорил. Голос у него вдруг пропал: Люля лежала перед ним на снегу, и снег возле ее головы был красным.

Он застыл на месте. Жена, шедшая за ним, толкнулась в его спину. Он молча ступил в сторону, открывая для нее картину. Валя охнула и со стоном присела на корточки, обхватив руками голову.

– Быстро, Валя, быстро домой! Звони! – очнулся мужчина по имени Миша, и голос его тоже очнулся.

– А ты что? – беспокоилась Валя за мужа.

– Звонить, я сказал! – рявкнул Миша, и Валя, пятясь некоторое время задом, не в силах оторвать взгляда от лежащей женщины и небольшого красного пятна на снегу, хорошо видного в свете огня, вдруг развернулась и припустилась изо всех сил к своей даче, загребая тапками снег.

Пока приехали пожарные, дом сгорел почти до основания.

Пока приехала милиция, Люля уже основательно напилась водки на кухоньке у соседей.

Миша принес ее на руках в дом, как только, собравшись с духом, приблизился к ней и убедился, к своей немалой радости, что она жива. Они с Валей привели ее в чувство, осмотрели голову: на коже имелся длинный, глубокий, корявый порез. Видимо, об острый осколок оконного стекла, когда прыгала. От него же и одеяло соскочило с головы, и теперь от Люли пахло паленым: волосы обгорели.

Порез обработали йодом, Люле налили водки.

– Пей, Людочка, – распорядился Миша. – Огурчика дать? Валь, достань ей.

Люля опрокинула стопку по-мужски, целиком. Хрустнула огурчиком, глядя в клеенку стола.

– Давай джинсики твои посушим, а? – заботливо спрашивала Валя. – На попе ведь мокрые совсем, нехорошо это для женских дел…

Люля молча опрокинула в себя еще одну стопку. Снова хрустнула огурчиком.

– Оставь ее, мать, – негромко сказал Миша, глядя на неподвижную Людочку. – Сейчас водочка ее везде прогреет, и в женских ваших делах тоже.

Но сам все же сходил куда-то и притащил старую куртку, набросил Люле на плечи. Та даже головы не повернула.

– Вот горе-то какое… – прошептала Валя. – Муженек ее сначала, а теперь сама чуть не померла… – Валя всхлипнула от жалости.

– Жива же, – возразил муж. – Ничего, оклемается. Это у нее ступор, пройдет. Пусть пока водочки попьет.

Люля так напилась «водочки», что была не в состоянии ответить ни на один вопрос милиции. Впрочем, как знать, была бы она в состоянии без водочки…

Миша вызвался дать самые подробные показания и ушел с капитаном к останкам дачи, от которых курился горький дым.

– Вот тут ее и нашел, Людмилу, – видите пятно крови? – а прыгала она точно через окошко, что вот примерно тут где-то было. У них дачка старая, всего ничего: комнатка побольше да комнатушка поменьше. Печка – кухня как бы – в сенях, и еще верандочка была, вот тут. А скажу я вам, товарищ капитан, что дом снаружи подожгли. Дело ясное: когда изнутри пожар, так огонь изнутри и валит. А тут дом снаружи горел, будто его бензином облили и подожгли, точно вам говорю! И Люда, когда в себя пришла, сказала: дверь кто-то снаружи запер. Оттого она в окошко и прыгала, голову порезала, волосы опалила… А кто поджег, никакой идеи у меня нет, товарищ капитан, я их дел не знаю… Муж вот у нее в автокатастрофе погиб, год тому уже скоро или около того, – так я уж теперь думаю: может, нарочно кто подстроил ему смерть в машине? Где же это видано, чтобы женщину живьем в доме жечь! Тут что-то нечисто, товарищ капитан. Вы там приложите силы, что за изверги такие, надо их поймать…

Люля провела у гостеприимных соседей еще три дня, не выходя из прострации, а на четвертый день засобиралась. Стесняясь, выложила им все наличные деньги, несколько тысяч рублей. Как ни махали они руками, сумела настоять. Миша работал машинистом в метро, Валя – нянечкой в детском саду; московскую квартирку они сдавали, потому и жили на даче круглый год. Хоть в этом повезло Люле: если бы не соседи…

Она так и не знала, был ли тогда кто-то в саду или нет. Если был, так его спугнули соседи… А может, она как раз дядю Мишу и увидела? В том полуобморочном состоянии она понять не успела. И уже не узнать: пожарники так затоптали снег и затерли его брандспойтами, что никаких следов на нем теперь не разобрать.

Одно было ясно: это поджог. Экспертиза установила, как и предположил сосед Миша, что дом облили бензином и…

Чем заперли дверь снаружи, с точностью сказать невозможно, но не исключено, что подперли ее тем черным, но все-таки сохранившимся толстым бревном, что нашли на пожарище.

* * *

…Через три дня им овладело такое безразличие, что он больше не спорил. Владислав так Владислав. Жена погибла, дочь не может навестить отца, у нее есть дела поважнее – надо, наверное, переживать… Это близкие люди… Или нет?

И лучший друг погиб.

А он, он жив почему-то… Надо, наверное, переживать…

Но у него не было никаких эмоций. Никаких. Только где-то на дне мозга, в самой его глубине шевелился жалкий червячок, силясь проложить ходы и связать между собой фрагменты воспоминаний.

Жалкий, ничтожный червячок! Он никогда не преодолеет твердыню его окаменевшего от рубцов мозга – никогда.

Через пять дней он научился без запинки отвечать, что его зовут Владислав Сергеевич, что в машине были жена по имени Елена и друг по имени Владилен и что они погибли. Он один остался жив, но от удара вылетел через переднее стекло из машины (ремень, конечно же, не пристегивал!) и попал лицом прямо в пень. После чего лицо пришлось восстанавливать по фотографиям…

И еще у него есть дочь Полина, которая не сможет приехать к нему: занята.

А ему, собственно, и не надо.

Он много спал и мало бодрствовал – успокоительные, которыми его пичкали, делали свое дело. Он сам себе напоминал разбуженного зимнего медведя, злого и одновременно вялого, ослабевшего. Он порывался настоять, что вполне может обходиться без лекарств. Врач не соглашался. Влад спорил. Тогда Валерий Валерьевич уступил:

– Хорошо. Вы убедитесь в моей правоте. Успокоительные на завтра не назначаю.

Весь день он провел в необъяснимой тревоге и истерике. Он плакал, дрожали руки и ноги, было отчего-то все время холодно, и он мерз и плакал – неизвестно почему. Может, потому, что вдруг вспомнил, как в последний момент, завидев громаду грузовика, развернул машину, стараясь обойти опасность, инстинктивно защищая от максимального удара себя. И двоих пассажиров своей машины невольно подставил под удар. Укокошил. А сам жив.

И он попросил успокоительных.

Протянулась неделя, лишенная вкуса и запаха. Он по-прежнему чувствовал себя злым разбуженным медведем, бессильным большим зверем, пойманным спросонку в капкан.

За это время его не раз посещали бессвязные обрывки воспоминаний, то в снах, то наяву, которые не желали связываться между собой и превращаться в память. И к концу этой недели Влад снова затребовал снять лекарства.

– …Все это вместе: ваше посткоматозное состояние и последствия кровоизлияния, – журчал врач, увещевая, – привели к тому, что некоторые участки мозга временно выключены. Вы подвержены излишней слезливости и нервозности – эти явления хорошо известны при инсультах. Поверьте мне, на данном этапе прописанные вам средства – лучшее решение, – мягко говорил врач, но в глазах электрическими искрами пробегало раздражение. – Зачем вы от них отказываетесь? Снова проплачете весь день!

– Они мешают мне вспоминать!

– Это иллюзия, – ответил Валерий Валерьевич. – Успокоительные средства никоим образом не могут влиять на вашу амнезию! Напротив, они поддерживают состояние психического равновесия, в котором у вашей памяти куда больше шансов вернуться!

– Давайте все-таки снова попробуем, – ответил Влад. – От ваших уколов у меня голова ватная. Как старое одеяло, в котором вата уже давно распалась на слежалые клочки…

– Это не уколы, а мозговая травма виновата!.. Ну хорошо. Зря вы мне не доверяете, – обиженно произнес доктор, – но пусть будет по-вашему. Завтра колоть не будем. Тогда и увидите, что я был прав…

Он был прав, доктор. Владу пришлось признать это к концу дня. Он снова плакал, где-то отстраненно, с удивлением констатируя, что ему это совершенно не свойственно, но удержаться от слез не было никаких сил. Он плакал от благодарности к заботливой медсестре Зине, которая пришла, чтобы ввести ему порцию витаминов; он плакал при мысли, что жена и друг погибли; он плакал потому, что, хоть и невольно, убил их… Он плакал оттого, что солнце садилось, и закат почему-то рвал душу; оттого, что Зина прощалась до завтра, и ему казалось, что нет более ни одной близкой души во всем мире…

Наутро Валерий Валерьевич ему мягко выговаривал:

– Ну, теперь вы убедились, что мой метод лечения верен?

Клиника была частная, наверняка дорогая; платила фирма Влада. Врач был воплощением вежливости, весь до пяток к услугам клиента – пациента то есть. Он ни на чем не настаивал, он только уговаривал…

Но Влад был вынужден признать правоту доктора.

Теперь он безропотно подставлял вены под уколы и больше не помышлял об экспериментах. Без успокоительных средств он превращался в тряпку, годную разве только для подтирания луж слез.

Что же до памяти, то она явно не собиралась уступить ему ни клочка информации. Впрочем, он, в кратком просвете ясного мышления, попросил фотографии друга. Ему принесли. Детские фотографии: ну, кто здесь кто?

Влад молчал, болезненно всматриваясь в черно-белый старый снимок.

– Родителей своих узнаете?

Родители… Вот эти двое, кажется, это его… мама и папа… Неужели он их позабыл? Да нет же, не позабыл – вот, это они, он помнит!

Странное дело, его сознание будто мерцало, то принося ощущения узнавания, то вдруг стирая все, как ластиком, оставляя широкую бесцветную полосу небытия на плотно исписанном полотне его жизни.

– Мои родители живы?

– Увы… Ваш папа умер шесть лет назад, мама – два года тому. Вы их узнаете?

– Вроде да.

– То есть вы не уверены, что это ваши родители?

– Кажется… Уверен.

– Прекрасно, Владислав Сергеевич! А это кто?

– Владькины родители?

– Отлично! А это? – Он ткнул пальцем в мальчика, неловко замершего под рукой другой женщины.

– Наверное, Владька? Мой друг?

– Он самый. Вы узнали или догадались?

– Не знаю. Ничего не знаю… А может, это я?