Вскоре Федор устал слушать анекдоты, отвечать короткими фразами на вопросы друзей. Отвернувшись, он немигающе уставился в окно, пыльное, располосованное дорожками капель бесшумно начавшегося дождя, разглядывая подступивший вплотную лес. Теперь он не казался ему синим. Он был черным! Черные исполины стояли на обочине давно не латанной дороги и тянули к нему свои руки-ветки.

И тут он услышал колокол. Мощный, спелый звук ворвался в открытое окно, заставив Федора замереть и покрыться мурашками. И были в том звоне и неведомые страдания, и тоска, которую не забыть, от которой не убежать! И любовь – такая, что хочется почувствовать себя мальчишкой и вперед автобуса кинуться навстречу долгожданному счастью!

Ой, мамочка! Что это с ним?! Вроде всегда был атеистом, ни в Бога, ни в черта не верил. Да сколько он уже переснимал этих церквей, и ничего не шелохнулось, а тут…

Он поднял к глазам трясущуюся мелкой дрожью ладонь, поизучал ее несколько секунд, а когда снова уставился в окно, чуть не заорал. Из темноты, прижавшись к стеклу, на него смотрела женщина, точнее сказать – девушка. Да-да! Как будто по ту сторону стекла тоже находится салон автобуса, и она сидит в том автобусе совсем одна и смотрит на него. И ее губы шевелились, словно она что-то ему говорила.

Когда он об этом задумался, в голове, словно по волшебству, зазвучал ее голос, и Федор понял, что она не говорила, она пела:

 
Жизнь поросла быльем-травинушкой.
Боль породнилась с тишиной.
Все отболело вслед за сынушкой,
Его унес вдаль ветер луговой.
Все поросло полынью горькою,
Все отсмеялось по весне.
И только вера за иконою
Осела пылью на стене.
Мне отчим домом стало прошлое,
Мне так приятен дым надежд.
Что ж ты не вспомнишь, не поможешь мне?
Я так устала от одежд, от траурных одежд.
Я так устала биться чайкою,
Я так хочу к себе домой.
Дверь распахнуть, пойти встречать тебя,
А после возрасти быльем-травой.
 

Девушка улыбнулась, коснулась рукой стекла, там, где по другую сторону находились его губы, и Федор даже не услышал, понял:

– Где ж ты, Алешенька? Где ж ты, ро́дный мой?

Федор заставил себя сглотнуть колючий комок, намертво застрявший в горле, и, с трудом оторвав взгляд от лучистых девичьих глаз, беспомощно обернулся к сидевшим рядом друзьям, но тут его поджидала вторая странность. Автобус оказался пуст!

И тут Федор не стерпел и заорал. Но ни звука не вырвалось из его пересохших губ!

«Впору перекреститься!» – подумалось ему, и тут прямо в ухо раздался хохот, а ехидный голос Макса пропел:

– Вставай, спящая красавица!

– Слабак! Водки больше не получишь! – поддержал его Петя.

– Отстаньте от мужика! Он во сне так сладко стонал, что даже я обзавидовался! – А это, конечно, Кирюха.

Федор дернулся, вырываясь из странных, тоскливых пут сна, точно из паутины, и растерянно похлопал ресницами, оглядывая счастливых, пахнущих поездом и перегаром друзей. Остальные – кто спал, кто разговаривал.

И хорошо! Хорошо, что на него не обратили внимания. Только друзья, но это ерунда. Чай, не первый год вместе.

– Я уснул?

– Не! Это тебя от запаха Петькиной самогонки таращит! Конечно, уснул! – ухмыльнулся Кир и подмигнул. – А кто такая Маша? Вчера небось склеил, когда из ресторана умотал?

Федя вытаращил глаза:

– Никого я не клеил!

– Ну конечно! С чего бы ты тогда во сне так томно постанывал и так нежно говорил: Машенька!

– Да ты бредишь или шутишь? – Федор отпихнул его масляную рожу и для наглядности и серьезности своих намерений даже покрутил пальцем у виска. – У меня даже знакомых с таким именем нет!

– Как же! А баба Маруся? Уборщица из студийной мастерской? – заржал в голос Макс. – Уж не по ней ли сохнешь? Маруся – Маша – и не отвертеться. А? Федь?

– Интересно, а твоя пассия на пенсии? – подхватил эстафету Петр.

– Вопрос в другом – сколько уже лет! – Ну, и Кир, естественно, не отставал.

Началось! Иногда компания выбирала для здорового стеба объект и проверяла его на прочность. И самое главное в такой ситуации – подольше продержаться, не показать, насколько тебя что-то из этого задевает. А лучше всего перевести все в шутку. Но стоит только дать маленький намек – заклюют!

– А что? Завидно стало? Небось сами хотели к ней подъехать? – Федор изобразил бесстрастный взгляд и равнодушную улыбку. – Но с ней вы, парни, не угадали! Помните секретаршу Михалыча? Кажется, ее тоже зовут Мария… Вот думаю, по приезде не пригласить ли ее в ресторан?

Макс помрачнел:

– В глаз получишь!

Кирилл с Петькой оживились, переключаясь на него:

– Да ты че, реально?

– И ничего не сказал?

Федор расслабленно выдохнул. Быстро он стрелки перевел! Пусть теперь Максим расхлебывает! А пока парни будут его донимать, надо подумать! Очень хорошо подумать…

Сон странный! Ему такие сны не снились с тех пор, как он ушел из дома. Переехав в общагу, он несколько раз видел такие же яркие, изломанные сны с участием умерших знакомых. Они пытались ему что-то советовать, куда-то звали, что-то дарили. Где-то в глубине души Федя знал, что такие сны не простые. Как говорила бабушка, «кто-то с того света пытается достучаться».

Но здесь все было иначе! Во-первых, яркие звуки: он действительно слышал и колокол, и песню! Во-вторых, образ девушки! Более чем неординарный! Голубоглазая красивая блондинка с короткими волнистыми, цвета спелой пшеницы волосами, одетая в какой-то странный мешковатый балахон. В-третьих, имена! Он действительно не знал ни одной Марии, и ни одного знакомого Алексея у него тоже не было. Ладно, надо подумать об этом, но завтра! Сегодня у него это плохо получается!

Отобрав у Макса, все еще пытающегося отвертеться от «порочащих его связей», бутылку с булькающей на дне кристально чистой жидкостью, Федор сделал большой глоток, поморщился и с опаской снова посмотрел в окно. На этот раз никаких девушек он не увидел, а от того, что увидел, сердце замерло в восторге. Яркое темно-фиолетового цвета небо усыпали неправдоподобно большие самоцветы звезд.

Не-е! Такого в Москве точно не увидишь!

Остаток пути он провел, лениво прислушиваясь к спору друзей, и время от времени с опаской поглядывал в темное окно. Наконец, водитель лихо затормозил и высунулся в салон.

– Приехали, товарищи туристы! Выгружайтесь вон, к клубу. – Водила указал в лобовое стекло на одиноко болтающийся на длинном шнуре фонарь. Тот избирательно освещал то дерево, то брусчатую стену с заботливо взращенным возле нее кустом пиона. – А я сейчас за участковым сбегаю. Он велел мне его разбудить, как только вы прибудете.

Открыв вручную створки дверей, он выскользнул в темноту.

– Это ж в какое же Кукуево нас занесло… – Кир с кислой миной поглазел по окнам автобуса, разглядывая треугольные очертания крыш редких домов, темнеющих на фоне чуть посветлевшего неба.

– Ты еще поговори мне! – тут же сонно откликнулся Михалыч. – Как за зарплатой стоять, так все вы первые! А ее еще заработать надо…

– Так вот! Зарабатываем уже! – поддержал друга Макс. – Но есть одна претензия! Темно уж больно…

– Ты у нас осветитель? Осветитель! – пробасил Гена, заискивающе покосился на Михалыча и, ободренный молчанием начальства, продолжил: – Вот и свети!

Больше никто в диалог вступить не рискнул. Молча похватали сумки, рюкзаки, коробки с реквизитом и гуськом направились из душного автобуса.

Федор с тоской посмотрел в окно на потускневшие звезды, подхватил сумку и, чтобы не попасться под руку быстрому на расправу Михалычу, последним вышел в темноту. Но едва он спрыгнул со ступеньки в густую щетку травы, как понял, насколько ошибался. Самое темное время уже прошло, и восток светлел с каждой минутой, приближая рождение нового дня. Где-то брехали собаки, трещали, устроив концерт, сверчки, и первые петухи загорланили хриплыми голосами гимн приближающемуся утру.

– Парни, вы чуете? – Федя подошел к тихо переговаривающимся друзьям. – Здесь все настоящее! Живое!

– Ага! – покивал Кир. – И только мы тут – как козе саксофон!

– Ну почему? Думаю, местные будут очень даже рады новым клоунам, – сплюнул под ноги Петр.

– Если все местные будут такими, как вон тот, не хотелось бы мне быть клоуном! – Макс сложил руки на груди, разглядывая приближавшиеся к ним два силуэта. Один – широкоплечий здоровяк, высокий настолько, что второй, семенивший рядом с ним, сперва показался всем подростком.

– Здрасте! – Голос такой низкий, что похож на хрип. – Это вы приезжие артисты из Москвы? Я Степан. Участковый местный.

А вот Михалычу, похоже, было плевать на рост местного «дяди Степы».

– Артисты? Мы?! – Он грозно шагнул к нему навстречу, а следом за ним, как привязанный, двинулся Гена, тоже, в общем, детинушка еще тот. – Сами вы, гражданин начальник, артист! Мы не артисты! Мы творцы! Мы те, кто дает, как вы выразились – артистам, возможность самореализоваться!

– Это как? – озадачился местный представитель власти. Подошел и пожал руки сперва Михалычу, потом Гене. Смерил взглядом притихший народ и решил со всеми не ручкаться, а вести знакомство на расстоянии.

– А так! Фильм мы приехали снимать! Про ваши красоты, а особенно про монастырь. Есть он у вас?

– А… – Верзила ненадолго задумался и кивнул, одновременно указав на темнеющий вдалеке лес. – Там! Марьин монастырь.

– А мы слышали – Русалочий, – подал голос Петр, первый боец за правду.

– Та не! Русалочьим его, конечно, зовут, но все из-за прежнего хозяина этих мест, генерала Русалова. А так он Марьин!

– Женский, значит? – ухмыльнулся Кир.

– Та не… Не совсем. В нем любой страждущий может найти заботу, работу и кров. – «Дядя Степа» безошибочно нашел взглядом говорившего. – Да и заброшен он сейчас. Почти заброшен. Остались только те, кому просто податься некуда. Ну, да что я вас тут байками развлекаю? Вы, считай, сутки в дороге. Пойдемте, пока размещу вас в отделении, поспите, а днем познакомлю с председателем, и определим вас на постой. Вы к нам надолго?

– Пока не отснимем материал, – пафосно заявил Михалыч и уточнил: – Может, на неделю, а может, на две.

Пока они шли в местное отделение милиции, Федор без устали крутил головой, разглядывая белеющие в тусклом свете занимающегося утра домики, окруженные садами. А еще он услышал шум воды и… колокол!

Снова!

Удар, еще удар. Низкий, цепляющий душу звук проник в сознание нежданно, возвращая привидевшийся ему сон. Затем, словно отгоняя тяжелые мысли, зазвенели хрустальным перезвоном другие колокольчики. Сразу стало легче, но вопрос остался.

Он обогнал Альбину, шагающего рядом с ней Кира и тронул за рукав участкового:

– У вас есть церковь?

– Была. – Участковый придержал шаг и, поравнявшись с ним, смерил Федора цепким холодным взглядом, заставив того пожалеть о своей не вовремя проснувшейся любознательности. – При монастыре. Колокола услышали? Они теперь в монастырской часовне висят.

– Тебе, Романов, что, помолиться захотелось? – обернулся к нему шагавший впереди Михалыч.

– Я думаю, Вить, еще успеется! – отмахнулся Федор, уже порядком уставший от его дурацких шуток.

– Часовня у нас хорошая! – Степан то ли не заметил назревающий конфликт, то ли, наоборот, решил его сгладить. – Колокола – слышите? Им сто лет в обед будет! Чугун с серебром! Говорят, их еще сам генерал Русалов заказывал в Москве на свадьбу дочери.

– Так это же находка! – оживился Михалыч.

Они вскоре подошли к длинному деревянному дому. Милиционер нырнул в распахнутую дверь, а следом за ним потянулись нагруженные уставшие люди.

Федор шагнул в вотчину местного участкового, оглядел казенный длинный и широкий коридор с окнами по одну сторону и шеренгой запертых дверей по другую.

– Сейчас я вам выдам матрасы. Располагайтесь в коридоре. – Участковый Степан козырнул и, побренчав ключами, исчез за одной из дверей. Вскоре он появился, груженный тонкими тряпичными матрасами, и, скинув их в угол, снова скрылся за дверью. Во вторую очередь съемочная группа получила крошечные подушки, каждая с казенным номером. – Сожалею, что вам приходится так неудобственно, но, как говорится, чем богаты…

Впрочем, уставшим людям было уже все равно на чем спать и где. Все расхватали матрасы с подушками, как горячие пирожки, и только Альбина, недовольно повертев в руках серую подушку, даже принюхалась к ней:

– А она чистая?

– Да что вы, дамочка! – Милиционер даже обиделся. – Ею уже лет пятнадцать как никто не пользовался. Как тюрьму отсюда перенесли в Кольцово, так и не пользовался!

И, козырнув, вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Тюрьму?! – Толстуха сперва посмотрела на подушку, точно держала мышь, а затем швырнула ее к стене с такой скоростью, точно эта мышь в секунду издохла и завоняла. – Я к этим подушкам с матрасами даже не притронусь!

– Давай мне, все мягче будет, – обрадовался Михалыч, устраиваясь вместе со всеми на боковую. – А ты, Аль, если спать не хочешь, реквизит посторожи!

Альбина задумалась, нехотя подняла подушку и направилась к единственному оставшемуся свободным матрасу.

Федор не помнил, как уснул. Вроде только что слышал, как переговариваются Кир с Петро, и оп – его уже нет. Точнее, он есть, но совсем не в том ветхом строении, носящем гордое звание участка милиции деревни Сухаревка.

1868 год. Силантий Русалов.

– Вот ведь занесла нелегкая. Для того ли я из отчего дома ушел служить, чтобы теперь в этой глуши отсиживаться? Отец так хотел, чтобы я дело его перенял. – Поручик Русалов лениво сорвал травинку и сунул ее в рот. – А чего тут говорить, и там скукота, и тут!

– Не блажи, Силантий, время мирное, все лучше, чем война. А к батюшке под крылышко вернуться никогда не поздно.

Антон, рыжеволосый улыбчивый паренек в расстегнутом кителе, похлопал друга по плечу и удобнее устроился на дровянике, подставив ласковому солнышку веснушчатое лицо.

В деревеньке и правда была тоска. Из всех развлечений – пара трактиров да убогий дом терпимости. Только девицы там настолько страшны, что доплати они сами, в койку к ним соваться никто не решился бы.

Погода в этот день стояла замечательная. Летний зной спал, радуя прохладным ветерком, а пролившийся с утра дождь прибил к земле пыль. По проселочной дороге бегали ребятишки, за невысокими заборами лениво тявкали собаки. Все в этом захудалом селении было как-то уж слишком размеренно и уныло.

Случилось же так, что полк, в котором служил молодой поручик Силантий Русалов, пригнали для учений именно сюда. Да только вскоре командующего отозвали в Петербург, потому как прошел слух о готовящемся покушении на царя, а солдаты и офицерье получили внеплановое увольнение, только покидать пределы деревеньки строго запрещалось, вот и развлекались все как могли.

– Здорово, служивые. – Крепкий старик, местный староста, подошел так тихо, что Силантий вздрогнул от неожиданности.

– Принесло же старого черта, – сквозь зубы процедил его товарищ. – Опять начнет про внучку свою убогую талдычить. А я ее пальцем не тронул, только воды попросил, вот ей-богу.

– Здравствуй, Егор Кузьмич, – поприветствовал старосту Силантий, – подсобить чем или просто от скуки к нам заглянул?

– Да некогда мне скучать, сынки, забот полон рот. А от помощи не откажусь. Повадились к нам цыгане шастать. Все бы ничего, чай, тоже люди, да ведь тащат все что ни попадя. Подмогнете?

– А чего делать-то? Они пташки вольные. Сегодня тут, завтра там… Сами уедут!

– Когда рак на горе свистнет! Они у нас уже год табором живут. Недалеко, у речки остановились. Вроде и жалко их, да своих жальче. Вроде у них там ведьма имеется. Молодая, а гадает всем, как видит. И болезни лечит. К ним даже из других селений едут.

– Так хорошо же! – Силантий улыбнулся, выплюнул травинку.

– Хорошо, да не очень! Наши лекари жалуются, что хлеб отбивает! Да и так, неспокойно от пришлых. Может, попросите их подальше от нашей деревни убраться?

– Нам за это не платят, дед. Пусть полиция твоих цыган гоняет. – Веснушчатый демонстративно отвернулся.

– Да какая полиция? Я тут, можно сказать, один за всех отдуваюсь, – охнул староста. – Что за молодежь пошла непочтительная.

– Погоди, Антон, – одернул друга Силантий. – Я схожу к ним. Приструню, чтобы покой не нарушали.

Это был шанс хоть немного развеяться. Гонять воров на самом деле он не собирался, но скуку разогнать – точно.

– Вот это разговор, – заулыбался староста, бросив хитрый взгляд на паренька, теребившего медную пуговицу на расстегнутом кителе. – А я вам за работу самогону своего поставлю.

– Да тут на каждом углу наливают, – снова влез Антон. – Табаку достать сможешь? Страсть как курить охота, а табаку и нет. Тогда и я схожу, раз такое дело. – Но как только староста ушел, набросился на друга. – Нельзя нам из деревни уходить, слышь, Силантий?

– Я один пойду. Если что, прикроешь меня, а табак поделим.

– Даже не знаю… нечестно как-то, – почесал вихры друг, но было видно, что такой расклад его устраивает.

– Решено, иду один. – Силантий спрыгнул с бревна. – К вечеру обернусь.

Антон проводил его задумчивым взглядом. Может, и было бы все иначе, если бы не она… Не Софья… Почему она выбрала не его, а Силантия? И точно кошка пробежала между друзьями…

Снова вспомнилась его последняя встреча с Софьюшкой. Ледяной королевной с ним была, а сердце рвалось от боли. Не пара ей Силантий! Не любит он ее и никого не любит! Весь в отца своего пошел, армия ему мать, сестра и невеста.

Даже если руки придется его кровью омыть, он пойдет на этот грех! Все одно без Софьи жизнь смысла не имеет никакого.

Силантий табор нашел быстро. Вышел к реке и направился к поднимавшимся за жидким пролеском струйкам дыма. Вскоре из-за деревьев послышался разноголосый гомон, гитарные переборы и ржание коней. Потянуло запахами костра и жареного мяса.

Тропинка привела Силантия к небольшой поляне, на которой стояли шатры и кибитки, горели костры. На них жарилось мясо, готовилась похлебка. У костров сидели смуглые люди. Звучала гитара, и приятный женский голос выводил куплет о несчастной любви и горячей цыганской крови. Поляну огибала мелководная речушка, в которой плескались чумазые ребятишки.

Увидев военного, цыгане насторожились, но враждебности не выказали. Девушка отложила гитару и посмотрела на Силантия:

– Что нужно тебе, красивый? Погадать пришел или хворь вылечить?

– Не верю я в гадания, – буркнул Силантий, подойдя к костру.

– Тогда зачем явился?

– Жалоба на вас поступила. Надо бы разобраться.

– И кто жалуется? – Из шатра вышел высокий плечистый мужик в простой холщовой рубахе. За вихрастой шевелюрой и густой черной бородой его лица было не рассмотреть, только глаза горели, что уголья. – Если цыгане, значит, сразу воры? А ты за руку нас ловил?

– Отчего же воры? – хмыкнул поручик. – Говорить я такого не говорил, но по закону проверить обязан.

– Мы твоим законам не подчиняемся. Цыгане – народ свободный. Шел бы ты отсюда подобру-поздорову. А то места глухие, ведь и не найдут.