Поднялась на лифте, по пыльной красной дорожке затащила чемодан в номер. Теперь можно расслабиться. Достала из рюкзака сок, печенье, включила ноутбук – толком не решив зачем – музыку послушать, что ли, развешивая вещи на плечики? Нашла в чемодане свой маленький – специально для путешествий – утюг.

Двери шкафа были зеркальными. Стала напротив зеркала, держа в руках футболку. Бабушка стоит возле зеркала. В зеркале отражается комната и женщина с сиреневыми волосами, аккуратным нимбом поднимающимися над высоким лбом. Поверхность зеркала – поверхность воды. Через зеркало течет время, отчего поверхность мнется, покрывается рябью. Бабушка становится старше, становится больной, почти лысой, в смятой постели, но сквозь измученное лицо просвечивает личико младенца – головка тоже едва прикрыта мягким пушком. Бабушка продолжает меняться, становится аккуратно сложенными в земле косточками, сквозь которые просвечивает лицо девочки с бантами – бабушка в детстве, Сусанка в детстве.

Су задумывается: ее бабушка была, собственно, папиной или маминой мамой? Наверно, папиной. Но ей этого никто не говорил. Просто так солиднее. По отцу. Вот картинка – родители вдвоем на море. Молодые, красивые. Похоже, это не живое воспоминание, а одна из афиш, висевших на здании кинотеатра, мимо которого бабушка водила ее в танцевальный кружок. Бабушка никогда не говорила с ней о родителях. Неужели она не спрашивала? Возможно, Сусанна задала вопрос по дороге на танцы, и бабушка, вытянув руку сквозь летнюю светящуюся пыль, указала на афишу с морем и спросила: «Они тебе нравятся?»

Еще одна классическая фигура, на которую в ее детстве не было и намека, – дедушка. Иногда к бабушке приходили солидные мужчины в костюмах. Бабушка запиралась с гостем на кухне, они пили чай с тортом. Кусочек торта передавали и Сусанке в комнату. Иногда гости даже оставались ночевать, но никто из них не мог быть дедушкой. Называть их следовало по имени-отчеству.

Звонок мобильного отвлек, положила футболку на кровать, взяла телефон.

Ведь можно было внести номер в черный список, а она об этом не позаботилась! Снова звонил Патрик. На этот раз он был трезв, так что Сузанне не отключилась, поздоровалась вежливо, собираясь как можно скорее так же вежливо попрощаться.

Патрик сказал, что ходит к психологу. Да, он решился, обратился к психологу. Первого сеанса пришлось ждать два месяца – психологи сейчас перегружены, особенно если оплачивает страховка, а он не мог себе позволить оплачивать в частном порядке, учитывая проблемы с поиском работы. Но оно того стоило. Теперь он все понял. И причины проблем с женой, и своего безответственного поведения, которое привело к увольнению. Но теперь он может попытаться все восстановить. Возможно, Моника к нему вернется, кто знает. Особенно дети. Ему так не хватает детей, он так по ним скучает. Он уверен, что сможет восстановить семью: Моника очень серьезно восприняла его обращение к психологу, она назвала это «жестом доброй воли». Он уверен, что после терапии у него не будет вспышек агрессии, у него уже сейчас большой прогресс. Нужно было просто разобраться с прошлым. Ему объяснили, что его проблемы кроются в детстве. Ян – это шанс, который был ему дан, но который он не использовал вовремя. Да, терапия – дело долгое, может затянуться на годы, но оно того стоит.

Сузанне терпеливо выслушала речь. Время от времени Патрик переспрашивал, проверял, слушает ли она еще. Наконец, несколько раз все повторив, он замолчал. Сузанне, выждав пару секунд и поняв, что теперь ее очередь подать реплику, сказала:

– Спасибо за звонок. Я очень рада, что у тебя все наладилось.

– Я вот почему звоню, – добавил он менее уверенно. – Ты знаешь, это на самом деле помогает. Может, тебе тоже стоит обратиться к психологу?

– Мне? Патрик, когда у меня был муж, я его не била.

– Я серьезно.

– И мне бы не хотелось, чтобы ты мне звонил. Я не знаю, где ты достал мой номер, и мне это не интересно, это можешь рассказать своему психологу. Но я не хочу, чтобы ты мне звонил. Понимаешь?

Звонок испортил настроение, и Сузанне почти автоматически открыла рабочие файлы в ноутбуке. Как ни странно, плохое настроение помогало работе – давало необходимую энергию. Без этого звонка она наверняка отдыхала бы до полуночи, валяясь в кровати с печеньем, соком и книгой.

В половине первого, снова вспомнив о неприятном звонке, подумала, что жизнь нелогична – было бы логичнее, если бы звонил не Патрик, который не должен был знать ее номера, а Шурц, потому что у Шурца ее номер есть. Кстати, на мейл Шурц не ответил. Хотела было набрать, но, посмотрев на часы, только хмыкнула.

Весь следующий день пыталась дозвониться до Шурца – и на домашний, и на мобильный. Только длинные гудки. Через день звонила каждые полчаса – с тем же результатом. «Что за год такой, опять деньги на ветер», – думала об оплаченном на четыре недели вперед номере, шагая по пешеходной улице к вокзалу, чтобы купить билет. Улица была почти пустой.

II

Дом Шурца – грязно-кремовый. Хороший, еще не старый трехэтажный дом, перед входом маленький фонтан и белая лавочка. Сухой фонтан засорен ветками и листьями, лавочка в дождевых пятнах.

Су глубоко вдохнула. Запущенно – это очевидно. Запущенность вызвала в ее сознании другую картину – их квартиру, последние месяцы бабушки. Тряпки на полу.

Здесь тряпок не было. Был серый носок и серый запах – не тот, что в их квартире, но еще более мерзкий, с примесью дезинфекции. Этот запах ударил в нос, когда Шурц наконец открыл ей – ждать пришлось долго.

Су бросилась ему на шею. Они так крепко обнимались впервые, он кашлял и что-то говорил.

Ком в горле, сглотнула, Шурц – единственный человек, с которым она поддерживала связь все годы в этой стране. Эфемерную связь – короткий деловой мейл, денежный перевод. Прошла в дом за ним. Вот мужчина, о котором некогда думала, что он хочет ее. Шла за шаркающим стариком и пыталась сосчитать года, которые его высушили. Сколько ему сейчас, сколько было тогда? Тогда седина была элегантной.

Маленькая кухня, хорошая мебель и техника – и на всем, как мох, слой грязи. Вопрос вертелся на языке – почему бы Шурцу не нанять кого-то, кто будет прибирать или, еще фатальнее, кто будет ухаживать за ним? Они не пересаживались в столовую. Сдержалась, не унизила его, выхватив из рук чайник, хотя смотреть, как опасно вздрагивает его слабая рука – вот-вот упустит и ошпарится – было неприятно. Мысленно перекрестилась, когда подготовка к чаепитию закончилась, осталось лишь смутное беспокойство, что Шурц опрокинет на себя чашку.

– Видишь, я тут не в лучшей форме, – хохотнул он.

– Вижу, – согласилась Су.

– Время… Тебе надо за молодость держаться. Ты как вообще?

– Отлично. Как обычно.

– Я в тебя верил, всегда… Мне с тобой надо будет поговорить, важное дельце, но это после. Сейчас просто поболтаем. Расскажи, как ты живешь. Ты замуж больше не выходила?

– Нет. А если хочешь признаться, что сам придумывал мне типа как заказы и оплачивал мою работу, – я знаю. Зря ты беспокоился – у меня достаточно реальных клиентов.

Шурц неожиданно громко засмеялся – Су сжалась, будто он мог рассыпаться от этого смеха.

– Нет, я не о том… Дела потом, завтра. Я рад тебя видеть, старая подруга!

– И я рада тебя видеть.

Кажется, не расслышал. Сузанне откашлялась – он не отреагировал. Шурц смотрел вниз, будто не слушал ее, а давно дремал. Она отхлебнула чаю и взяла жесткое печенье, оно царапнуло язык. На какое-то время перестала обращать внимание на Шурца, пила чай – давно она не баловалась настоящим чаем. Взгляд упал на срок годности на разорванной упаковке печенья – истек год назад.

– Так ты больше замуж не выходила? – вздрогнула, когда Шурц спросил во второй раз, и улыбнулась:

– Нет, конечно. Кто мне нужен, кроме тебя?

Он снова захохотал небезопасным для целостности тела смехом.

– Девочка, в тебя стоило верить! Я, к сожалению, уже не тот и разобраться не успел. Но я все оставлю тебе, и я знаю – ты доберешься до сути. Я нередко заглядывал в твои тексты: в тебе есть редкое сочетание креатива и дисциплины – и то и другое ярко выраженное. Но дело не в этом… Дело в твоей природе. Послушайся моего совета: брось эту ерунду, твои тексты. Не распыляйся по мелочам, я знаю, ты – можешь достичь понимания. Дойти до сути.

– Если бы мне еще кто-нибудь платил за суть, – усмехнулась она.

– И как же я тебя нашел и вытащил, а? Бинго! Еще когда твои первые работы получал, я понимал – ты единственная из всех… Не ошибся. А они не настоящие были, так – обычные найденыши.

Остро, с неожиданной болью пронзила ностальгия по временам обучения. Из всех соучеников сейчас узнала бы лишь Пама, но вспомнила, что в те времена каждый день с кем-то разговаривала, а не только писала мейлы и рассматривала лица прохожих на освещенных фонарями улицах.

Как с телом: бывает, без болезни и травмы, по ошибке стрельнет, сильно заболит где-то внутри и пройдет через секунду – так и ностальгия прошла. Но они затронули общую тему и дальше легко говорили о днях, когда она могла видеть в Шурце потенциального любовника (в этом не призналась).

Потом он рассказывал о своей жизни до их знакомства. О послевоенном голодном детстве, о старшей сестре, плевавшей в его тарелку, чтобы забрать себе его порцию – она росла, для нее пришло время полнеть, а он оставался низкорослым и худым и таким же злым, как их мать. О чужом человеке с впалыми щеками, появившемся внезапно, о криках и пощечинах матери: как смеет он не признавать вернувшегося отца. О чуде: после развода мама стала доброй, нашла им мягкосердечного отчима, невесть откуда появилось много еды – для него, для сестры, для всех, и даже конфеты и мороженое. И венцом творения – автомобиль. Чудо называлось экономическим. О бездетном неудачном браке, разбившемся о его карьеру.

Рассказывал, что в конце войны было много сирот, и никто больше не интересовался их родителями. Что у него был друг, они вместе сбегали на целый день в овраг. Этот друг мог делать удивительные вещи и утверждал, что у него вообще никогда не было родителей. После попал в приют. В шестидесятые Шурц предпочитал думать, что тот мальчик был евреем, – это поднимало самооценку. Хотя что он тогда мог понимать? Может, этот друг вообще был выдумкой и он сидел в овраге один, зажимая уши от грохота бомбежки? Сейчас не может вспомнить. Больше Шурц не дремал, не отключался, и Сузанне перестала воспринимать его как старика. Как долго она ждала собеседника, со сколькими пришлось спать и пить, прежде чем нашла!

Они расстались за полночь, Шурц извинился, что не покажет все лично, и махнул рукой в сторону ванной и гостевой комнаты – пользуйся, укладывайся. Она приняла душ – грязно, но в отелях она видела ванные и похуже. В гостевой комнате кровать была застелена чистым бельем, однако, похоже, много лет назад. Постель пахла стиральным порошком и сыростью. Открыла окно – спертым воздухом невозможно дышать. Засыпая, приняла решение: она останется тут.

Перед рассветом проснулась от пения птиц в саду. Улыбнулась. На самом деле не пение – верещание, писк, треск, пощелкивание, курлыканье – все вообразимые живые звуки. Сузанне поднялась, умылась и переоделась, спустилась на первый этаж. А дальше все пошло само: сначала почти рефлекторно отнесла валявшиеся посреди коридора тапочки в обувной ящик, потом еще пару мелочей переложила, открыла окна – проветрить. На то, чтобы вычистить все, у нее не было времени и разрешения хозяина, но легкая уборка и свежий воздух сделали дом веселее. Помыла кухню – теперь здесь можно есть без отвращения. Долго драила кофеварку, но не нашла кофе. Накинула куртку и после короткого сомнения решила, что имеет право взять ключ. В конце концов, на почтовом ящике значится и ее фамилия. Заодно вынесла мусор.

На улице, между рядами домов было тихо, только изредка выходил сонный школьник или выезжала из гаража машина. Раннее солнце пахло травой. Ухоженные сады и клумбы сливались на ходу в импрессионистские полотна. Сузанне шла легко и напевала, чувствуя, что начинается другая, новая жизнь, что этот дом – теперь ее дом и что в ее жизни появился человек, которому она нужна. Будет нужна. Ее не пугала перспектива ухаживать за больным стариком – если это цена за то, чтобы обрести свое, по-настоящему свое место в жизни. В супермаркете она купила упаковку кофе, джем и масло (то, что было в холодильнике, выбросила), у пекаря купила свежие булочки.

Возвращаясь, думала, что теперь эта улица станет ее улицей – не так, как раньше, на пару недель или месяцев. Может быть, на всю жизнь.

Вернувшись, включила кофеварку и села у окна. Аромат наполнил кухню. Расставила тарелки и чашки, снова села. Когда Шурц спустится, все будет готово. Кофейник наполнился, кофеварка затихла. Су положила пакет с булочками – они еще сохраняли тепло – в центр стола. Распаковывать пока не хотела, чтобы не теряли свежесть. Положила ножи, поставила джем и масло. Снова села у окна. За мутноватым стеклом шумная стайка воробьев налетела на куст, верещала, суетилась. На земле лежали подвявшие тюльпаны, никто не срезал их. Мягкий свет ласкал растения и ресницы.

Подняла взгляд на часы – без пяти десять. Подумала, что это ерунда, часы стоят, но на микроволновке – тоже без пяти десять. Воробьи улетели. По улице кралась трехцветная кошка, выгибая спину.

В половине одиннадцатого Сузанне поднялась по лестнице и остановилась под дверью спальни Шурца. Прислушалась. Тихо позвала: «Пауль». За дверью было тихо.

Спустилась. Желудок потихоньку начинал ныть от голода, но она не хотела отказываться от совместного завтрака, к которому так тщательно подготовилась. В одиннадцать снова поднялась, осторожно постучала. Тишина. Толкнула дверь.

Шурц спал в своей постели, ярко освещенный солнцем – шторы не были задернуты.

– Пауль!

Он не проснулся. Сузанне подошла ближе и легонько погладила его руку.

– Пауль, двенадцатый час! Нас ждет завтрак!

Она уже поняла, что Шурц не живой, но еще сказала:

– Я булочки купила, кофе сварила… И ты хотел что-то обсудить.

Только потом отскочила к стенке, охнула и прикрыла рот рукой.

Через пару минут еще раз попробовала разбудить Шурца – надеялась, что ей показалось, хотя все было ясно.

– Подожди… – сказала ему или себе, пошла в гостевую, но не нашла там своего телефона, побежала по лестнице вниз, телефон был в куртке, в кармане. Наконец набрала 112.

Услышала женский голос. Попыталась объяснить. Она в гостях. А хозяин спит и не просыпается. Может быть, он без сознания или в коме. Возраст? Точно не знает. Не молодой. Звучало неубедительно, но ей сказали, чтобы она не волновалась, что приедут.

Поднялась в спальню Шурца и сказала: ну вот, скоро приедут. Сузанне успокоилась, села на стул в углу. Кажется, прошло полдня, прежде чем с улицы послышалась сирена. Сбежала по лестнице, бормоча: «Это называется “скорая”?»

Вошли. Поднялись. Констатировали. Вы ему кто? Знакомая.

Сильно хотелось есть, хотя стыдно есть в день, когда кто-то умер. Мазала булочку маслом, сверху джемом. Запивала остывшим кофе.

Племянница Шурца приехала на следующий день. Это была немолодая худая брюнетка с поджатыми губами, глубокими морщинами и темным макияжем. Она смотрела на Сузанне как на редкое насекомое и время от времени делала вид, будто не понимает ее из-за акцента. Вероятно, она считала Сузанне юной меркантильной любовницей дядюшки, что даже немного льстило – юность-то уж лет десять, как ушла. Сузанне с ней тоже не церемонилась, временами слегка хамила, но не увлекалась. С каким-то странным злорадством думала, что племянница эта – наверняка дочка той коровы, плевавшей в тарелку голодного брезгливого брата. Су продолжала жить в комнате для гостей. Ей нравился вид на сад. Она уже знала, что по завещанию дом остается ей, и никаких сомнений или возможностей изменить этот факт у племянницы нет.

Сузанне вытерпела длинные похороны, где о ней перешептывались, а она ни с кем не перекинулась ни словом. В последующие дни занималась документами – эти дела привыкла содержать в порядке. Разобралась с наследованием, налогами, оплатой коммунальных услуг и вывозом мусора. Организовала мелкий ремонт. Фонтан демонтировали, на его место положили лужайку из искусственной травы – Сузанне не собиралась проводить время с внешней стороны дома, а искусственная лужайка по крайней мере выглядела прилично. Наняла людей, которые помыли окна и взяли на себя еще кое-какие хозяйственные дела. Немного, без энтузиазма, позанималась садом. Подсчитав, во сколько обойдется покраска фасада, отложила это дело.

Пылесосила сама – все комнаты, которых было слишком много для одного человека. Дом явно предназначался для семьи с детьми – видимо, Шурц приобрел его, когда еще надеялся на семью-как-из-рекламы. Должно быть, печально в таком доме жить одному. Впрочем, будет время узнать.

Наконец, разрешив все дела, вошла в рабочий кабинет Шурца. С чистыми окнами и протертыми жалюзи кабинет не выглядел чужим или запретным, так что она включила компьютер, а пока он загружался, вытянула один из многочисленных выдвижных ящичков. Шкаф с такими ящичками занимал целую стену, чем-то это напоминало библиотеку ее детства, только здесь были не карточки, указывающие на книги, а целые досье, указывающие на людей. Кое-где с фотографиями – старыми, аналоговыми, как и сама картотека.

Новые хранились в файлах компьютера. Названия папок и документов были, очевидно, сокращениями. Сузанне их не понимала и открывала все подряд, пока что не имея представления, для чего эта информация о людях разных поколений, профессий, языков, стран. Через пару часов заскучала и устала. Даже промелькнула мысль: «Ясно, почему от него ушла жена». Не хотелось думать о Шурце, которого уважала, как о сумасшедшем, но был какой-то душок у этого коллекционирования чужих данных.

Проверила его почту (пароль был сохранен) – масса непрочитанных писем. Среди них четыре от нее самой.

Открыла очередной вордовский документ – и наконец наткнулась на что-то иное, не досье. Текст. Чем он должен был стать – статьей в газету? Письмом?

«Я обратил на это внимание в контексте одного фармакологического проекта, подробности которого не имею права разглашать (и которые в данном случае не играют ни малейшей роли). Скажу только, что это исследование было связано с наследственностью, но, несмотря на все усилия, мне не удалось найти никаких родственников испытуемого. На первый взгляд не редкость – мало ли людей воспитываются приемными родителями. И все-таки какая-то часть найденышей остается совершенно необъяснимой. Я фиксировал немало таких случаев. И особая их примета – повторяемость. Да, еще: я много раз ошибался, но если о настоящих – они попадались в лесу. Всегда. И – повторяемость».

Потом был запутанный абзац, смысл которого Сузанне не поняла, хотя перечитала три раза, а потом более ясный: