2

За полторы недели под мысом Биек участники экспедиции дочерна загорели, кроме Лизы, та считала, что загар ей ни к чему. Запомнили и узнавали в лицо всех окрестных собак и кошек, и даже большинство разносчиков пахлавы, вареной кукурузы и лимонада. Искупались в каждой из прилегающих к заливу бухточек. Два раза посидели в ближайшем ресторанчике на дастархане и не нашли в том ничего приятного или полезного. Обнаружили место, где продается действительно вкусное вино, и место, где можно пообедать за копейки, не стоя в очереди. Домовитый Рыжий с темноволосой сдержанной Ириной безупречно освоили передвижное и переносное хозяйство и могли за полчаса организовать почти настоящий шашлык на мангале из кирпичей, подобранных на набережной. Игорь нашел какие-то весьма ценные, как он уверял, камешки, невзрачные с виду. Лиза зачем-то начала называть юного Игоря Гариком.

А еще они научились договариваться с горными егерями, выучили график их обходов, когда те отлавливали беспечных туристов, контрабандой или нечаянно забредающих в заповедные зоны. Они обтоптали множество троп Башлангыча, обследовали окрестности разрекламированной пещеры Кара-Тау. Но своей пещеры не нашли. Не было такой пещеры или пещерки, где не встречались бы следы предыдущих посещений, не было.

Вечером экспедиция передвинулась на галечный пляж, где море было чище, без взвеси песка, и сидела на теплых камешках, спиной к Башлангычу, правым плечом к морю. Отчетливо пахло водорослями и маленькими крабами, снующими по гальке боком вперед на ножках, покрытых зеленоватыми доспехами. Большой Краб, то ли низенькая гора, то ли мыс, замыкающий залив с севера, резво наливался фиолетовым цветом, волны несли мятую пену, откатываясь дальше, чем вчера, – в море начинался шторм. У красного вина, купленного в хорошем, правильном месте, прорезался отчетливый кислый вкус, вчера они его не замечали.

– Этот напиток пора переводить из среднего рода в женский: не вино, а вина, – заметил Сергей, играя своими выдающимися бровями. – Адам, давая имена, другим замыслил вкус вина.

– Не умничай! – непонятно с чего рассердилась Лиза. Она поймала краба и палочкой пыталась направить его прямым курсом. Краб тоже сердился, раскрывал крохотные клешни и упорствовал в движении боком.

– Но Адам дал названия только зверям! – наивно возразил юный Игорь-Гарик. – На первом общем языке.

– А кто же назвал все остальное?

Лиза резко повернулась к Игорю, ее незагорелое тело засветилось гневным перламутром под заваливающимся в море солнцем. Ирина быстро схватила малютку краба, переставила подальше от Лизы. Краб, не будь дурак, рванул к морю. Боком. Боком получалось быстрее.

– Общего языка не может существовать в принципе, – занудливо начал Максим, который Петрович. – Даже в переводе не существует единого понятия какого-либо слова. Для англичанина вино – это херес, для португальца – портвейн, француз при слове «вино» представляет бордо или бургундское. – В косых лучах стало заметно, что у Максима наметились залысины, а нос с возрастом наверняка устанет и повиснет, устремляясь к верхней губе. Но это Ирина, разглядывавшая Максима, уже сочиняла, раздражаясь.

– А я думаю, что херес для англичанина – это херес. – Ирина выступила неожиданно для прочих. – И далее по списку!

– Херес для англичанина – это шерри, – уточнила Лиза. Поискала глазами краба, не нашла, переломила хрупкую палочку и отшвырнула обломки.

– Шторм продержится неделю, – глядя на море, уверенно сказал Рыжий. – Еще и дожди зарядят. Так всегда в первую неделю сентября. Как раз, когда непогода закончится, нам и уезжать. – Помолчал и добавил, как будто и так не ясно: – В дождь на гору не полезешь. Осыпи, да… Свернуться недолго. Не нашли мы свою пещеру. – И обернулся к Ирине: – А ты, детка, если берешься спорить, учись аргументировать!

И они поругались на ровном месте, при всех.

Смуглая Ирина, среднего роста, с высокими скулами и серо-зелеными глазами, казалась симпатичной, но заурядной, пока не улыбалась. Улыбка – невероятная, так открыто улыбаются только дети – мгновенно преображала ее в ослепительную красавицу. Но сейчас Ирина поджала губы, длинные вечерние тени падающего в море солнца словно состарили ее, показали, какой она станет позже – если не будет улыбаться.

Максим-философ с Игорем поднялись, не сговариваясь, и отправились в поселковый магазин за булочками к завтраку, днем поленились сходить, ограничившись вином и персиками. Сергей, не выносивший публичных сцен, еще раньше ушел бродить по цивилизованной, уже подсвеченной разноцветными огнями набережной, наблюдать местные нравы, вскидывать брови. Рыжий плавно покачался с носка на пятку, отвернувшись к морю, пожал плечами и пошел куда-то вон.

– Мужчин не следует принимать всерьез. – Лиза хихикнула, покрутила изящной, гладкой, как галька, светлой головкой. – Ты, душа моя, слишком трепетно к Рыжему относишься, смотри, сядет тебе на шею – сломаешься.

Я не стану ругаться еще и с тобой, решила про себя Ирина, а вслух сказала обратное своему решению:

– Оно и видно, что ты не принимаешь всерьез. Удивляюсь только, как сама не сломаешься: говорят же, что Боливар не вынесет двоих. – Ум Ирины определенно был не в ладу с речью, не с сердцем. Какое ей дело до Лизиных отношений с Максимом и юным Игорем, если их устраивает такой треугольник, что соваться? Лучше крабов спасать от прямохождения.

Лиза-Лиса засмеялась, не обиделась:

– Какая ты сегодня правильная! Еще больше, чем обычно. Повздорила с Рыжим – наплевать, бери Сергея, в пандан. Они даже похожи, правда, Рыжий брутальнее, зато Сергей остроумнее. Вот и будет у нас, у каждой, по паре мальчиков: симметрично, позитивненько.

– Ненавижу уменьшительные суффиксы! – отозвалась Ирина. – Тебе не жалко Игоря? Закрутишь его… Он же маленький еще, наверняка страдает. Ладно Максим, у него жена в городе…

– Душа моя безыскусная! – Лиза все же разозлилась, но без огонька, лениво. – Это я, я буду страдать, если сама о себе не позабочусь. А Гарик-Игоречек с Максимом Петровичем радуются. Строго по очереди. Если тебя так все раздражает, посиди-ка завтра на хозяйстве вместо меня, передохни у моря от нас от всех. А я лучше на гору сбегаю, вдруг больше не придется.

Лиза забралась в палатку, сердито уснула и не слышала, как вернулась мужская часть экспедиции, также поцапавшаяся меж собой без причины. И уже не было у них одного ума и одного настроения на всех, как у стайки уклеек, и всякий спал врозь и раздраженный.

3

До Рыжего у Иры жизни почти не было, а были мама и 8 марта – самый страшный день в году. Ира может полгода не покупать булочек в школьном буфете, накопить денег на серьезный букет и подарить маме, и полдня будет все хорошо, и мама будет улыбаться, ставя букет в парадную вазу с гранеными ромбами. Но после обеда мама пойдет в ванную – ненадолго, выйдет с розовыми щеками и спросит:

– Ногти отрастила, как взрослая, а отвечать за себя как взрослая не можешь? Посуду помыть не можешь? К 8 марта посуду помыть не можешь? Я кого спрашиваю?

Ира промолчит. Она вымыла посуду, но мама, наверное, про кастрюлю, в которой еще остался суп, правда, немного. Мама выливает остатки супа в раковину, кидает кастрюлю на пол. Об линолеум это получается негромко, но кусочек эмали все же отскакивает, Ира видит: кастрюля страдает. Мама снова уходит в ванную комнату, на сей раз на полчаса.

– Работаю, как проклятая, и дома покоя нет! Бардак! Всем наплевать! На все! – Мама рыдает, падает на кровать.

Ира включает телевизор – напрасно. Мама выдергивает шнур из сети, опять наведывается в ванную и нетвердыми шагами направляется к кровати. Она будет спать до завтра. Ира знает, что в ванной, под ванной, лежит пустая бутылка (или две) из-под мадеры, но не станет убирать – это еще хуже, мама поймет, что дочь заметила бутылку. Надо дожить, доспать до завтра. Завтра будет плохо: запах валокордина, лихорадочная уборка квартиры, как мама говорит «из-под палки», но будет чуть лучше, чем сегодня.

Через несколько лет после маминой смерти Ира найдет ее дневники и узнает, что как раз 8 марта от мамы ушел муж. Отец Иры – наверное, Ира не знает, мама не написала, кто отец ее ребенка.

Рыжего любили женщины. У него переливчатые глаза зверя: рыси или амурского тигра, а движения тела так же вкрадчиво плавны, как эти переливы желто-коричневого в радужке глаз. Казалось, вот он, рядом, пристально смотрит на тебя своими карими, темными, слушает, склонив голову. Но не успеешь договорить, а Рыжий уже у дверей – скучно ему стало или торопится куда. И за нечеловечески грациозными его скупыми движениями вот-вот поймаешь графику зверя, крадущегося по твердому насту меж невысоких елей – иначе, по затертому паркету университетской аудитории, по проходу, где слева желтенькие столы из ДСП, а справа раскрошившаяся унылой масляной краской стена.

Неудивительно, что Рыжего любили женщины. И он их тоже – до определенных пределов. А пределы отчего-то обозначались скоро и беспощадно.

– В Патрик-паб мы ходить не будем. И ты ходить не будешь. Там Лилька.

– Ну и что?

– Ну и то! Мне неприятно.

Delete.

– Ты свозишь меня на Мальдивы?

– Что так пафосно? Может, на дачу на рыбалку?

– Я дорогая женщина, милый! Шучу, конечно, поехали на дачу!

– Поздно на дачу, дело к ночи.

Delete.

– Ой, какая у тебя симпатичная квартирка! А где ванная? Фу-у, какой дезодорант, здесь родителями пахнет…

Delete.

– Я так тебя люблю, так люблю! Мы вечно будем любить друг друга? Вечно? Вечно?

Delete. Delete. Пробел. Delete.

– Твой кот обоссал мои кроссовки!

Delete.

– Родители нескоро вернутся? Сварю борщ, тебе понравится! В понедельник вернутся? Ну, мы же их вместе встретим?

Delete. Delete.

Первый delete Рыжий отщелкнул, когда учился в выпускном. Конкретной причины не случилось, но барышня из параллельного класса явила себя такой махровой занудой, что даже интим с ней (довольно неуклюжий) не спас ситуацию. Однако Максим счел себя обязанным проводить барышню из подъезда на улицу, чтобы заодно и наверняка освободить свою территорию.

На обратном пути его судьба определилась, но Рыжему об этом пока не сообщила, решила приучать потихоньку. У мусоропровода с заваренной соседом-сварщиком крышкой – от крыс и тараканов, чтобы не лезли, сидела соседка-малолетка. Она истово шмыгала носом – ревет, что ли? – нет! – уставилась на Рыжего сухими сердитыми глазами без намека на обожание. Он-то считал, что девчонка влюблена в него, краснела же, когда встречались на лестнице.

– Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

Девчонка не ответила, но не отвернулась, и Максим-Рыжий пожалел ее, хотя был не расположен к сочувствию.

– Хочешь пирожных? – На кухне остались не съеденные после визита «параллельной» зануды. – Пошли, угощу.

Девчонка встряхнулась, как птичка, встала, подтянула джинсы и пошла за ним, молча. На пороге еще раз встряхнулась, ну очень напоминала смуглую оголодавшую птичку зарянку, и уточнила:

– Это у тебя Jethro Tull играет?

Рыжий малолетку зауважал – Jethro Tull он любил всепоглощающей любовью, но не подал виду, что удивлен ее познаниями. Усадил за стол на кухне, придвинул картонную коробку с эмблемой известной кондитерской «Север»: два круглых буше, облитых коричневой глазурью, и нарядная корзиночка с розочкой и желтыми волнами крема, благоухающими ванилью:

– Угощайся! Все включено.

Девчонка, безусловно, пребывала в отчаянии. Она съела все три пирожных, пальцем подобрала крошки из опустевшей коробки и вознамерилась уйти. Не проронив ни слова. И Рыжий понял, внезапно и целиком, что его маленькая соседка решилась на последний шаг. С их четырнадцатого этажа. А пирожные были вроде последнего нечаянно исполнившегося желания.

– А The Doors ты слышала? Точно – нет! Ну, вам, тинэйджерам, Rammstein подавай! Уже и Nirvana для вас замшелое прошлое, не то что Doors, «Двери».

Рыжий засмеялся, как будто не осознал, что – все, что у нее предел, взял девчонку за руку, отвел в комнату, усадил на диван перед плазмой, как раз посередине между колонками, и врубил Riders on the Storm с шепотом Джима Моррисона на фоне дождя и громовых раскатов. Соседка слушала «Оседлавших шторм» так, как ни одна из знакомых барышень, слушала, слушала, и слезы текли по широким, но изящным скулам. Они прослушали альбом L. A. Woman целиком, а напоследок Рыжий поставил ей какой-то из альбомов Rammstein. Девчонка плакала все сильнее, даже под Rammstein, что было бы смешно, если бы не ее отчаяние, устала от плача и прилегла на диван. Посередине шумной композиции скульптурно-анатомического Линдеманна Рыжий заметил, что она крепко спит. Не было еще и десяти вечера. Оставлять соседку ночевать было бы неправильно, пусть родители и в отъезде. Рыжего посетила шальная идея. Он спустился на этаж, позвонил в Лилькину квартиру.

– Охренел? У меня муж дома, спит после смены, – зашипела Лилька, но Максим-Рыжий уцепился за ее руку, как за стоп-кран, и дернул к себе, не давая захлопнуть дверь.

– Я что, должна с твоими девками разбираться? – Лилька, разглядывая спящую девчонку, все же не кричала, уважая чужой сон. Сон она сильно уважала, муж приучил: работал сутками в порту, за несвоевременную побудку мог и приложить от души. Мудрая была женщина Лилька, быстро разобралась, без слов. Жаль, что старая, жаль, что часто занята, потому что замужем.

– Это же Ирка из квартиры рядом с моей, стенка у нас общая. Мамашка у нее все время орет, аж батареи трясутся. Ну ладно, ладно, не психуй, сейчас решим. Поднимай свою малолетку. Напоил, что ли? Да шучу я, шучу! Ах, беда какая. Сейчас я им, сейчас я мамашке…

Лилька уже звонила в дверь, Ира, похоже, не проснулась как следует, висела у Лильки на руке. Рука у той была крепкая и внушительная.

– Соседка? Ну, здравствуй! Или как – здравствуйте? На лестнице-то не здороваешься, ну да ладно, мы рылом не вышли! Вот ваша девочка, в истерике девочка, обрыдалась, видишь? Видите? А вопли твои постоянные достали уже не только ее, но и меня! Больше терпеть не стану, милицию вызову! И в органы опеки позвоню – девчонка-то несовершеннолетняя, а ты ее изводишь. Психологический шантаж! – с удовольствием по слогам выговорила Лилька.

Рыжий, скрючившийся на площадке этажом выше, улыбнулся – откуда Лилька почерпнула этакую речевую формулу, неясно, но понтирует отлично. Иркина мать напугается, против Лильки нет приема, Лилька-то свое пьянство не прячет – выпячивает. Дело не в том, что скандалистка отменная, энергии у нее – на всю парадную. Хоть и в возрасте: за тридцатник уже. Иркину мать такой энергией сметет, как сухую хлебную крошку.

Родители благосклонно приняли маленькую подругу сына и быстро привыкли к ней, звали на холодец и пироги с капустой в те редкие периоды, когда жили дома, а не мотались по командировкам. Ирка приходила, они с Рыжим слушали музыку, пили чай с родителями. И без родителей. Он рассказывал ей про своих барышень, живописал их, но скорее это была не живопись, а натюрморты, по-русски – мертвая жизнь, не портреты. Лилька тоже подружилась с Иркой, разговаривала на лестничной площадке, ненароком выясняя, как дела, но к себе, понятно, не звала – что ребенку у Лильки делать? Мама Иркина малость притихла – Лильку боялась.