Глава 2. Поросшее быльем

Меня зовут Милена. Я из древнего, но, увы, обнищавшего рода Мирудских. Я так и не сделалась Миленой Толл, хотя искренне произносила слова клятвы: быть верной, любить до смерти, почитать супруга своего. Из храмовой книги чудесным образом исчезла страница с записями священника, назвавшего меня женой, а Дикрея мужем. Король может все.

***

Дикрея я знала с детства. Босоногий мальчишка часто пробирался в усадьбу. Сначала его интересы ограничивались незрелыми яблоками, которые он ел с солью, потом лягушками в заброшенном пруду – их он надевал на соломинку и раздувал до невероятных размеров, потом пирогами кухарки Чесити, выставляемыми остыть под чистой тряпицей на широких подоконниках. Он хватал горячую булку со сливами или грушами, перебрасывая с руки на руку, бежал в сад, где, забравшись на дерево, тут же поедал. Чесити истерично кричала, а мне было смешно. Садовник белкой прыгал под деревом, пытаясь достать вороватого мальчишку граблями, но тот спокойно разделывался с лакомством, облизывал пальцы, а потом с особым усердием оплевывал старика Хора, что приводило того в дикое бешенство.

Мой первый поцелуй был с Дикреем. Пришло время, когда его перестали интересовать яблоки, лягушки и пироги. Объектом его охоты сделалась я. Я чуть не отдалась ему на сеновале в пятнадцать лет. Мы оба уже были нагими, моя грудь познала мужские губы, и стрелы удовольствия вовсю пронзали тела, когда нас застукал Гавар. Дикрей так и бежал через всю деревню голым, прикрываясь лишь пучком соломы. Говорят, после этого забега на него обратили внимание все незамужние (шепчут, что замужние тоже) женщины нашего местечка со странным названием «Дикий вепрь».

Вепри в близлежащих лесах отродясь не водились, сельчане не выращивали даже свиней, но волею моего пра-пра-прадеда, возжелавшего, чтобы изображение клыкастого зверя украшало парадный вход в особняк, владения Мирудских получили столь неблагозвучное имя.

Позже наши парни, руководимые лихим Дикреем и ввязывающиеся в драку с соседями по любому поводу, оправдали это название. Их так и стали называть: «дикие» или «вепри».

Отлученный от общения со мной – за распущенность меня посадили под домашний арест, Дикрей задался целью доказать всем и вся, что разлучить нас невозможно. Подвиги его звали. Наши слуги денно и нощно держали военную оборону. Неугомонного возлюбленного вылавливали и выкидывали за ворота, но он с проворством кошки вновь оказывался у моего окна. Целовал так, что болели губы, и под крики мстительного садовника карабкался на крышу.

Меня ругали, отчаявшись, поселили в одной со мной комнате кухарку Чесити, которой разрешили в случае чего огреть «любовников» черпаком, и даже поставили на окна решетки, но мы в первую же ночь целовались, прижав лица к грубым прутьям. И словам любви нисколько не мешал переливчатый храп горе-сторожихи. Хорошо, что решетки не позволяли большего.

Наконец, брату надоела игра в «держи вора», и он отправился на встречу с Толлом-старшим, где Дикрей получил ощутимый пинок в верном направлении.

– Хочешь Милену? Готовь выкуп. Я отдам ее тебе хоть завтра, если ты положишь на стол пять тысяч виров. Я выпихну ее замуж за любого, кто принесет указанную сумму.

Баснословные деньги. Но Гавар нуждался в них. Неумелыми займами отец разорил семью и, испытывая жгучую вину, оставил этот мир. Теперь все чаяния матери о возвращении к столичной жизни должен был осуществить брат. Старше меня на целых пятнадцать лет, Гавар не забыл блеска королевского двора, и жизнь в «Диком вепре» воспринимал как насмешку судьбы. Ни он, ни мама никогда не восторгались ни золотыми полями, ни изумрудными лесами, ни чистейшими водами реки Ласки. Они чувствовали лишь вонь болот, простирающихся к востоку от поместья. Ветер нечасто приносил удушливый запах, но маме хватало, чтобы на целый день погрузиться в траур по несбывшимся мечтам. Наверное, отец не раз перевернулся в гробу, настолько желчны были проклятия в его адрес.

Я не помнила богатой жизни, только куклы, доставшиеся от бабушки, поражали мое детское воображение чудесными нарядами, искусно вырезанной мебелью и прочей чепухой, что интересна девочке до ее вхождения в пору расцвета.

Условие, поставленное братом, ввергло меня в слезы. Я не верила, что семнадцатилетний сын купца средней руки сможет заработать такие деньги. Меня коробило от осознания, что брат сделал меня товаром. Но в то же время в сердце теплилась надежда, что мы с Дикреем все-таки будем вместе.

Дикрей, обманув охрану и взломав запертые двери, пробрался ко мне ночью. Кухарку, позорно не справившуюся с поручением, еще вчера отправили восвояси. Опять были горячие поцелуи, слезы и желание отдаться – как гарантия того, что я всегда буду принадлежать только любимому. Он первый остановился, хотя мои ноги уже обхватили его бедра. Первый убрал руки от груди. Чтобы уйти от соблазна, набросил на меня простыню.

– Нет. Я все сделаю правильно. Я уже не тот мальчишка, пробирающийся в сад лишь для того, чтобы увидеть тебя, поразить очередной глупостью и услышать твой смех. Я принесу Гавару пять тысяч и только после этого сорву твою невинность.

Клятвы, клятвы, клятвы…

***

Я берегла себя для Дикрея. Даже когда из соседнего замка пожаловал лорд Кархаль, похоронивший четвертую жену и возжелавший вновь познать вкус молодого тела, я осталась верна клятвам и совершила самый ужасный поступок в своей жизни: сообщила через служанку местному разбойнику Гулю день, когда старик собирается везти Гавару шесть тысяч золотых виров. Мне уже семнадцать, и моя цена значительно выросла.

Надо ли говорить, что Кархаль не доехал до «Дикого вепря»? Нет, его самого не тронули. Но утрата половины состояния навсегда охладила пыл старика. Никаких молоденьких жен, да еще и такой ценой. Ему достало служанок, стоящих куда дешевле. Пара колечек, монета на новые башмаки – и она вся твоя.

За прошедшие годы дела брата пришли в еще больший упадок, и когда на стол легли пять тысяч монет, он отказал Дикрею: этого золота уже не хватило бы на переезд в столицу. Наклевывался новый жених, опять вдовец, но уже совсем не старый и пообещавший за меня десятку. Чтобы разбойник Гуль не прознал о сделке, ее держали в строжайшем секрете даже от меня.

Говорят, таинственный вельможа приезжал осмотреть «товар», и остался им доволен. Неверное, это случилось в тот самый день, когда мама перетряхнула все сундуки, и заставила меня прогуляться у цветника в одном из тех платьев, в которых она блистала в столице. Жесткий корсет, колючее кружево и одуряющий аромат травы, сберегающий ткань от моли. Я чувствовала себя столетней старухой, поэтому с удовольствием скинула бы орудие пытки прямо в саду. Было жарко, гудели мухи, противно пахла застоявшаяся вода в пруду.

Мне передали, что после отказа Дикрей страшно разозлился, а я впервые пожалела, что давней ночью не настояла и не отдалась любимому. Препятствия делают чувства острее. В восемнадцать я была уверена, что Толл моя единственная любовь на всю жизнь.

Брат потирал руки, что так легко отделался от сына купца, но на следующий день на стол легли двенадцать тысяч золотых монет.

– Этого достаточно?

Я не могла оторвать глаз от моего Дикрея. Он сделался настоящим мужчиной: крепкий, как дуб, что рос под окнами спальни, вьющиеся волосы, густой гривой падающие на лоб и делающие мерцание черных глаз еще загадочнее, упрямо сложенные губы и утративший мягкость подбородок, на котором теперь топорщился не юношеский пушок, а настоящая щетина. Как мне хотелось прикоснуться к той щетине щекой! Глупое желание, но все во мне хотело этого мужчину. Я даже сжала ноги, подстегивая приближающуюся волну наслаждения.

Эта тайна навсегда останется со мной. Теперь, когда выкуп выплачен, не будет нужды представлять, как мое тело покрывает поцелуями Дикрей, как находит пальцами жаждущий прикосновений бугорок, как потом входит в меня, а я кричу, кричу… Больше не придется сжимать губы, гася стоны, и самой воровато находить горошину удовольствия. Теперь только он, только его руки.

Все пошло не так. Судьба имеет обыкновение посмеяться над нашими мечтами.

Глава 3. Выбор

Движение кареты убаюкивало. Я забыла, что напротив меня сидит король, сама не одета, а покрывало, кое-как запахнутое на спине, сползает.

Мой сон был тревожен. Я видела, как тащусь по темному переходу, освещаемому трепещущим огнем свечи, под ногами хлюпает вода, а стены осклизлые, и дотрагиваться до них все равно, что прикасаться к дохлой рыбе. Пахнет гнилыми водорослями и морем. Неимоверная слабость заставляет передыхать, едва ли сделав тройку шагов, но детский плач зовет, и я иду, иду, иду. Только-только забрезжил свет, и я облегченно выдыхаю, что трудный участок пути позади, как на стены наползает тень, и тут же в узкий проход врывается яростная волна. Меня отрывает от земли и несет, словно щепку, попавшую в водоворот, увлекает в подземелье, ударяет о камни. Горько-соленая вода везде и спасения нет. Я кричу, но меня не слышат. Я сама себя уже не слышу, и последнее, что успевает выхватить сознание – это хоровод кружащихся вокруг меня жемчужин. Ярких, чистых, несущих в себе свет.

Проснулась я от того, что меня тормошили за плечо. Закашлялась, будто действительно только что тонула: на губах даже чувствовался вкус соли.

– Вытри, у тебя кровь, – надо мной стоял король и протягивал носовой платок с монограммой «ТIII» – Таллен Третий. Я приложила приятно пахнущую ткань к носу и виновато подняла глаза.

– Тяжелая ночь, да? – спросил он, усаживаясь на место. Дернул бархатную ленту над головой, и карета послушно тронулась, а король вновь вернулся к равнодушному созерцанию видов за окном.

Я поднялась. Поправила покрывало на груди. Вытянула шею, чтобы посмотреть, далеко ли уехали от «Дикого вепря». Мы пересекали пустошь – унылые пейзажи с тронутыми первыми заморозками седыми травами. Уже кончились болота, где по осени поднимались на крыло утки, остались за спиной подернутые желтизной леса и убранные поля, улетала в прошлое моя тихая жизнь в «Диком вепре».

– Куда мы едем?

Король вздохнул, посмотрел на ногти одной руки, потом другой.

– Ненавижу ходить без перчаток, – произнес он, явно не намереваясь отвечать прямо. – Я забыл их в твоей спальне, поэтому вернулся сам. Не мог допустить, чтобы слуги застали тебя… такой. Но лучше бы послал их, – он перевел взгляд на меня, и не было в нем ни капли сочувствия. Лишь брезгливость, которая больно ранила сердце. – Мне не понравилось то, что я увидел. Это было по-скотски…

– Дикрей – мой муж, но… – я собиралась сказать, что не оправдываю его, и нет моей вины в том, что со мной ТАК обращались мужчины. Оба мужчины.

– Уже не муж. Храмовые записи уничтожены. Пока ты спала, вернулся человек, посланный уладить твои дела.

– Что теперь будет со мной? – и опять я не решилась сказать, что вовсе не по моей вине кому-то пришлось улаживать дела.

– Еще не решил. Сначала покажу тебя лекарю.

– А если у меня будет ребенок?

– Наихудший вариант. Я не приму его даже как своего бастарда.

– Но до этого вас не смущало, что я проведу последующие ночи с Дикреем…

– Тогда ты была замужем.

– А теперь? Кто я такая теперь? – в волнении я совершенно забыла, что передо мной самый могущественный человек королевства. Невысказанные слова рвались наружу.

– Теперь ты женщина, с которой король провел всего лишь одну ночь. Но поскольку твое тело успело познать другого мужчину, я ни за что не признаю ребенка, – Таллен Третий поморщился. Ему все больше и больше не нравился наш разговор. Мне в этот момент хотелось вцепиться в его холеное лицо. – Я не намерен всю жизнь сомневаться, мой он или того скота.

Я заплакала. От бессилия, от несправедливости. От обиды за еще нерожденное дитя.

– Прекрати, – он отвернулся к окну. – Думаешь, мне самому нравится, что я проявил минутную жалость, а теперь вынужден заниматься твоей судьбой?

Карета дернулась и остановилась.

– Что еще? – с досадой произнес Таллен.

За окном вырос всадник, больше похожий на медведя, чем на человека. Кустистые брови, борода лопатой и буравящий взгляд маленьких глаз. Он твердой рукой удерживал пляшущую в нетерпении лошадь.

– Ваше Величество, засада! – крикнул он. – Как вы и думали!

– Сколько их было? – король тронул позолоченную ручку двери, и та бесшумно распахнулась. Он не вышел из кареты, лишь слегка наклонился, чтобы его лицо не скрывала тень. Я впервые хорошо рассмотрела человека, сломавшего мне жизнь. Прямые волосы лежали на широких плечах, на тон темнее, почти черные брови и аккуратная бородка. С выраженной горбинкой нос и капризные чувственные губы – невероятно красные на бледном, не тронутом дневным светилом лице. И неожиданно светлые, как летнее небо, глаза. В предрассветной мгле, и позже, в сумраке кареты, они казались мне сродни грозовой туче. Короля нельзя было назвать писаным красавцем, но в нем чувствовалась магия власти. Таким хочется подчиняться и находить в этом болезненное удовольствие.

– Карету поджидали человек тридцать. В живых осталось не больше дюжины. Мы ее мужика не тронули, – бородач дернул головой в мою сторону, и я смутилась, что меня застали за разглядыванием короля.

– Где он? – Таллен был полностью поглощен разговором.

– Да тут, за поворотом. Они перевернули поперек дороги телегу. Так мы его к этой телеге и привязали. Лютый, гад. Парюту одним ударом кулака свалил.

– Жив?

– Жи-и-ив. Куда денется? – бородач усмехнулся в густые усы. – Полморды синей, на одно ухо оглох, но жив.

– Веди, – Таллен поднялся, подскочившие слуги опустили ступеньку. – Чего сидишь? – мазнул взглядом по мне. – Пошли. Судьба хочет, чтобы ты еще раз увиделась со своим…

Договаривать не стал, протянул руку.

Стыд сковал мое тело. Покрывало наброшенное на грудь совсем не скрывало того, что было сзади, а перевернуть его у всех на глазах я не решалась, поэтому замотала головой и отодвинулась в дальний угол.

Король опять вздохнул.

– Вокан, ты побрился бы что ли? С бородой на медведя-шатуна похож. Видишь, девушка тебя боится.

Бородач загоготал и, тронув коня, скрылся с глаз долой.

Таллен неторопливо расстегнул камзол и стянул с себя рубашку. Кинул мне на колени.

– Одевайся.

Сам, подхватив верхнюю одежду, скрылся за дверью.

Я суетливо освободилась от покрывала, натянула пожертвованную с королевского плеча вещь и, поднявшись, оправила ее. Ниже колена, но…

Дверь вновь распахнулась, впустив холодный воздух и запах преющей травы.

Король, в накинутом на голый торс камзоле, изучающе посмотрел на мои босые ноги с подсохшими кровавыми подтеками.

– Вокан! Приведи моего коня.

Мне ни разу не приходилось сидеть в одном седле с мужчиной. Рука короля поперек моего тела напомнила о ночи, когда он так же прижимался ко мне. Несмотря на стылый ветер, я чувствовала, как загорелись щеки. Не знаю, думал ли о том же Таллен, но его ладонь чашей сомкнулась на моей груди, и пальцы ощутимо сжали сосок.

Его Величество не стал понукать коня, и мы доехали до поворота не торопясь.

***

Я не узнала Дикрея. Он не мог быть тем человеком, которого привязали к колесу: стянутые в высокий хвост волосы, угольно-черные полосы поперек лица, жилет из кожи, такие же штаны – он ничем не отличался от тех мертвых грабителей, кого стаскивали в одну большую кучу.

– Познакомься, Милена. Это Гуль.

Я поискала глазами знаменитого разбойника, но пальцы короля на моем подбородке повернули голову в нужную сторону.

– Дикрей?!

Мой любимый, мой жених, кому в храме, сказав «да», я вверила всю себя, оказался тем самым главарем, на которого король объявил охоту. И тут я поняла, что вовсе не из-за диких уток Таллен месил болотную жижу, иначе откуда вдруг взяться военному отряду? Он ловил Гуля, на счету которого не один разграбленный обоз, не одна загубленная душа. Какими же грязными оказались те деньги, что легли на стол в качестве выкупа за глупую невесту!

– Выбирай, – произнес король – его губы были у моего уха, – останешься с ним, и тогда я его не повешу, или отправишься со мной, но полностью подчинишься моей воле. Скажу умереть, умрешь.

– Я отказываюсь выбирать, – на раздумья хватило мгновения. – Никто на свете не заставит меня жить с убийцей, но и палачом ему я не стану.

– Думаешь, король не убийца? – даже голос Дикрея изменился. Дрожь пробрала меня до кончиков пальцев. – Спроси у него, сколько невинных погибло в огне, когда он загнал нас в Сабуры?

О пожаре, случившемся весной, когда за болотами выгорело пятнадцать дворов, не говорили разве что груднички.

– Я ничего не слышу, – я закрыла уши руками. Не знаю того человека, что привязан к колесу. Не знаю, а потому не верю.

Король развернул коня, довез до кареты.

– Ты можешь спасти его и вернуться домой. Я отпущу тебя.

– Вы освободите Дикрея?

Король отрицательно покачал головой.

– Его выбор невелик: виселица или пожизненная каторга. Говорят, ты любила его так сильно, что готова была ждать годы, пока он не соберет за тебя выкуп. Если захочешь, я разрешу тебе поехать с ним. На рудниках тоже живут. Живут, как умеют.

Я закрыла глаза. Ветер трепал волосы и кидал их в лицо.

– Вы уже знали, что Дикрей и есть тот самый разбойник Гуль, когда…

– Когда заявил о праве первой ночи? – король собрал с моего лица волосы, придержал, не давая ветру разметать их. – Нет, не знал. То решение было внезапным. Я даже не заметил, кто из сидящих за столом жених. Я видел лишь девушку в белом. Чистую, светлую…

– … и намеренно испортили ее чистоту…

– Ты танцевала. И я возжелал тебя.

– Когда вы поняли, что он Гуль? – я опасалась ступить на скользкую тропу.

– Мои люди заметили, что твой брат расплачивался с поставщиками вина фальшивыми вирами – добыча Гуля из подосланного нами обоза. Достаточно было спросить, как золото попало к лорду Гавару.

– Выкуп за меня? – догадалась я. И здесь ложь.

– Мы никак не могли вычислить, кто прячется за личиной Гуля. Понимали, что местный: знает все ходы-выходы, знаком с торговым делом. Хитрый, подлец. За три года ни разу домой не наведался.

– И вы беспомощную меня оставили в руках разбойника?