– Передай масло, пожалуйста.
Проклятье.
Прежде чем передать ей масло, я оцениваю значительность ее просьбы. Передавая женщине масло за столом, ты оказываешься в весьма серьезной ситуации. Я перехватываю ее руку, когда она тянется за ним, и целую внутреннюю сторону ее запястья. Она пахнет чистыми простынями. Она улыбается мне – она всегда улыбается. На щеках у нее ямочки; чем шире улыбка, тем очаровательнее ямочки. Мы с Джессикой не живем друг с другом официально, но по очереди проводим время в наших квартирах. По большей части – у меня, но только потому, что я люблю спать в собственной постели. Я смотрю, как она намазывает масло на свой тост, пока играет во что-то на своем айпаде. Между нами происходит что-то замечательное. Внутри меня по-прежнему выжженная пустыня, но ее присутствие делает ее более выносимой.
– Передай соль, пожалуйста. – Мне хочется кое-что проверить. Понять, что я чувствую. Она передает соль, не отрываясь от экрана, и я хмурюсь. Общеизвестно, что нельзя передавать соль, не передавая перец. Они всегда идут в паре. Если кто-то просит об одном, обязательно нужно предложить второе. Теперь придется с ней расстаться.
Шутка, просто шутка.
Мы собираемся на работу и целуемся в лифте, пока он не останавливается на первом этаже.
– Калеб, – зовет она, когда я уже готовлюсь уйти.
– Да?
– Я люблю тебя.
Ого. Ладно…
– Джесс, – говорю я, – я…
– Ты не должен отвечать, – улыбается она. – Просто хочу, чтобы ты знал.
– Хорошо, – медленно киваю я. – Тогда до вечера… да?
Она кивает.
Восемь месяцев и одна неделя – именно столько прошло с тех пор, как она впервые провела со мной ночь. Акиссежд – не то чтобы плавно скатывается с языка, как бывает с другими. Ее признание ощущается странным, хотя я не могу понять почему. Возможно, нам пора съехаться. Я сажусь в машину и на полную мощность включаю кондиционер. Ей нравится моя борода. Леа не стерпела бы, если бы я отпустил бороду. Она говорила, что мужская щетина раздражает ее кожу. Когда она использовала это слово, раздражает, мне хотелось развестись с ней. Или, возможно, мне просто всегда хотелось развестись с ней. При мысли о Леа к горлу подкатывает тошнота. Не из-за нее… у нее уже нет власти надо мной. Из-за той маленькой девочки.
Но я стараюсь не думать о ней. Когда я добираюсь до офиса, моя мать оказывается там – навещает Стива.
– Его не бывает дома в последнее время, а ты так редко приезжаешь, – говорит она, заключая меня в объятия. – Приходится мотаться сюда, чтобы повидаться с моими мальчиками.
Моего брата она не упоминает. За то, что он переспал с моей бывшей женой, она зла на него не меньше, чем я. Леа решила добить меня этой новостью в тот же вечер, когда сообщила, что не я отец ее ребенка. И я бы солгал, сказав, будто не гадаю, может ли Эстелла быть его. Нет ничего больнее этого.
– Как поживает Джессика? – спрашивает мама.
Я тонко улыбаюсь, перебирая бумаги на столе. Она расположилась в кресле, давая условный знак, что пришла поболтать. Если не подкинуть ей пищу для беседы, она не уйдет.
– Утром она сказала, что любит меня.
– И ты ответил ей взаимностью?
– Нет.
Несколько секунд она молчит, а затем говорит:
– Мне нравилась Леа. Когда ты потерял память, она тебя не оставила. Как мать, я не могла не оценить такой поступок. – Она вздыхает. – Но я знаю, что ты все еще любишь ту девушку.
Моя очередь вздыхать.
– Понятия не имею, о чем ты. Но даже если бы понимал, не стал бы с тобой это обсуждать. Так что давай о чем-нибудь другом. Как там твои розы?
– Даже не начинай. Джессика замечательная, Калеб, правда. Но ей нужно, чтобы ты принял на себя обязательства. Это ты понимаешь?
– Да.
– Ты хочешь жениться снова? Хочешь… завести детей?
Я вздрагиваю.
– Не совсем.
– Нельзя позволять одной-единственной женщине украсть все, что ты из себя представляешь.
Я ценю свою мать, на самом деле. Но она не подозревает, о чем говорит. Мое сердце по-прежнему разбито, и я пытаюсь разобраться, как жить без того, о чем мечтаю. И ради этого нужно отпустить старые грезы и создать новые. По крайней мере, мне так кажется.
– Я больше этого не хочу, – твердо говорю я.
– Я видела Эстеллу.
Я цепенею.
– Что?
– В торговом центре. Я столкнулась с Леа, а Эстелла была с ней.
Я замолкаю. Не нахожу слов. Как она? Она говорила о чем-нибудь? Как она выглядит?
Провожу рукой по шее, взглядом задерживаясь на подлокотнике кресла.
– Она была моей внучкой. Я люблю ее, – к концу фразы ее голос дребезжит, и я впервые задумываюсь, что должна была чувствовать моя мать. Она тоже потеряла Эстеллу.
– Она твоя, Калеб. Я чувствую.
– Мама, перестань…
– Нет. Сдай тест на отцовство. Что-то здесь не так.
Я прекращаю то, что делаю, и тоже опускаюсь в кресло:
– Зачем ей лгать? Она теряет алименты на ребенка и на няню, не может выдвигать никаких претензий.
– Ох, Калеб. Леа – из тех женщин, для которых месть важнее практических соображений.
У меня мурашки. Во имя всего святого.
Я качаю головой:
– Ты хочешь, чтобы это было правдой, и я тоже, но все совершенно не так. Хотя есть вероятность, что она все-таки твоя внучка. Поговори со своим сыном.
Она сжимает губы, выставляя себя старше, чем она есть:
– Просто подумай. Если Леа откажется, можно потребовать право на тест в суде. – Она наклоняется вперед. – Калеб, у нее точно такой же нос, как у тебя.
– Проклятье. Все, заканчиваем. – Я никогда не сквернословлю в ее присутствии. Я встаю и провожаю ее до двери. Перед тем как мягко подтолкнуть ее в коридор, целую ее в щеку. – Ты отличная мать, но я уже взрослый. Иди, спутывай карты Сета.
Она улыбается, гладит меня по лицу и теперь выглядит еще более взволнованной, чем раньше.
– До встречи, сын.
Она была в моих тисках. Не слишком крепких, но она была моей. Наши отношения завязались легко. Ежедневная рутина давалась просто, почти воздушно. Мы играли, целовались, часами обсуждали все значительное и бессмысленное. Я никогда не мог предугадать ее следующую реплику, и мне это нравилось. Она так отличалась от девушек, к которым я привык. Даже Джессика – единственная, в кого я почти влюбился, – никогда не пробуждала во мне тех же чувств, что Оливия.
В один особенный день мы говорили о детях – о том, сколько детей хотим. Или, возможно, я говорил. Оливия предпочитала не заглядывать далеко в будущее.
– Пять… я хочу пятерых.
Она вскинула бровь и сморщила нос.
– Это уже чересчур. Вдруг твоя жена не захочет так много?
Мы приехали на пляж и теперь лежали на расстеленном одеяле, притворяясь, будто любуемся звездами, хотя куда чаще смотрели друг на друга.
– Думаю, мы с тобой сможем прийти к компромиссу.
Она заморгала – быстро, будто избавляясь от колючей ресницы, и сказала, отворачиваясь:
– Я не хочу детей.
– Конечно, хочешь.
Она ненавидела, когда я так делал – показывал, что она ошибается в том, в чем убеждает саму себя.
Я приподнялся на локтях и повернулся к воде, чтобы не столкнуться с ее укоризненным взглядом.
– Ты не испортишь им жизнь, – твердо сказал я. – Ты не поступишь с ними так, как поступил с тобой твой отец, и не превратишься в свою мать, потому что я никогда тебя не оставлю.
– Тогда я умру от рака.
– Не умрешь. Будешь регулярно проверяться.
– Как, черт возьми, ты умудряешься быть в курсе, о чем я думаю?
Я посмотрел на нее. Она сидела, подтянув колени к груди и опустив на них голову. Ее волосы были закручены в огромный, почти комичный узел на затылке. Мне захотелось распустить его, позволить ее волосам рассыпаться по ее спине, но она выглядела так мило, что я оставил все как есть.
– Я вижу тебя, даже когда ты думаешь, будто я не смотрю. Возможно, я одержим тобой сильнее, чем было бы приемлемо.
Она попыталась подавить улыбку, но та все равно прокралась в уголки ее губ. Я осторожно опрокинул ее на спину. Она хихикнула. Она почти никогда не хихикала… Количество раз, когда она позволяла себе подобное, можно было сосчитать на пальцах одной руки.
– Ты никогда не поддаешься. За это ты мне и нравишься, Оливия – без второго имени – Каспен. Ты заставляешь меня бороться за то, чтобы ты хихикнула, за твою улыбку…
Она мотнула головой:
– Я никогда не хихикаю.
– Действительно? – Мои пальцы скользнули вдоль ее ребер, щекоча ее. Она засмеялась так громко, что заразила смехом и меня тоже.
Когда мы протрезвели, она опустила голову мне на грудь. Ее следующие слова поразили меня. Я лежал, не двигаясь, потому что боялся, что, стоит мне шелохнуться, она вновь закроет свое сердце.
– Моя мама хотела шестерых детей. Но получилась только я, и это полный отстой, потому что я была той еще чудачкой.
– Нет, не была, – сказал я.
Она извернулась так, чтобы взглянуть на меня:
– Я красила губы черной подводкой для глаз и по-турецки садилась на обеденный стол… чтобы медитировать.
– Могло бы быть хуже, – сказал я. – Обычная жажда внимания.
– Ладно. Когда мне было двенадцать, я писала письма своей биологической матери, чтобы она меня удочерила.
Я покачал головой:
– У тебя было ужасное детство. Ты просто хотела для себя другую реальность.
Она хмыкнула:
– Я думала, что в душевом сливе живет русалка, так что назвала ее Сарой и разговаривала с ней.
– Богатое воображение, – возразил я. Она становилась все более упорной, извиваясь в моих объятиях.
– Я делала бумагу из ворса для сушки.
– Весьма по-задротски.
– Я стремилась к единению с природой и поэтому начала варить траву и пить ее со щепоткой грязи вместо сахара.
Я взял короткую драматическую паузу.
– Ладно, это странно.
– Спасибо! – сказала она. А затем снова стала серьезной. – Мама любила меня вопреки всему.
Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.
– Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. – Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. – У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.
Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.
– Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»
Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.
– Я бы с радостью поменялась с ней местами.
Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.
Ее боль была зазубренной – невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.
В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.
Я влюбился.
Сильно.
На всю эту жизнь и, возможно, на следующую.
Я хотел ее – полностью, каждую грань ее упрямого, воинственного, язвительного сердца.
Спустя несколько месяцев после того вечера я впервые признался ей в любви. Я любил ее уже очень давно, но знал, что она не готова была это услышать. В тот же миг, когда слова сорвались с моих губ, она посмотрела на меня так, будто отдала бы все, лишь бы собственными руками запихнуть их обратно. Вспыхнула, задышала раздраженно. Она не могла произнести вслух то же самое. Я был разочарован, но не удивлен. Она любила меня, но я хотел услышать это от нее. Чем сильнее она отталкивала меня, тем упорнее я сражался, чтобы смести воздвигнутые ею стены. И порой давил слишком сильно… как тогда, в походе. Я старался доказать ей, что она не так независима, как о себе думает. Хотел показать ей, что это естественно – быть уязвимой и хотеть меня. Для такого человека, как Оливия, секс – отражение эмоций. Она притворялась, будто секс неважен и что она могла иметь здоровые отношения без него. Но тело было ее разменной монетой. Чем дольше она удерживала себя от секса, тем дольше она контролировала ситуацию.
Заходя в ее палатку, я четко намеревался лишить ее контроля.
– Ты хозяйка собственного тела, так?
Она с вызовом приподняла подбородок:
– Да.
– Тогда у тебя не должно быть проблем с тем, чтобы им управлять.
В ее взгляде плескалась неуверенность, когда я начал приближаться к ней. Раз уж ей хотелось играть в игры, я собирался играть жестко. Она больше не была на своем собственном поле. Последний год я перебарывал каждое свое желание, каждую свою потребность. А нуждался я лишь в трех словах. В трех словах, которые она никак не могла произнести и теперь должна была поплатиться за это.
Она попыталась ускользнуть прочь, но я схватил ее за запястье и привлек к себе.
Я владел собой на протяжении года, и теперь самоконтроль опасно балансировал на краю обрыва. Я позволил ему раскачиваться над бездной несколько мгновений, прежде чем собственноручно столкнул его и поцеловал ее. Так, как поцеловал бы опытную, искушенную девушку. Так же, как тогда, в бассейне, когда не подозревал, насколько она сломана. Она откликнулась трепетнее, чем можно было предположить. Как будто ждала, что я поцелую ее именно так. Несколько раз она попыталась оттолкнуть меня, но вполсилы и даже тогда не переставала целовать меня в ответ. Она вела битву сама с собой, и я решил помочь ей. Разорвал ее тонкую футболку, от шеи до самого низа – та разошлась, как бумага. Ее рот чуть приоткрылся, когда я стянул с нее оставшиеся никчемные куски ткани и швырнул их прочь, а затем снова притянул ее к себе, целуя, пока не нашел застежку на бюстгальтере и не стащил и его тоже. Теперь она прижималась ко мне, кожа к коже. Я сдернул с нее брюки, и она застонала, так и не отстраняясь от моего рта, словно я сделал и лучшее, и худшее из того, что только мог сделать.
Она дышала тяжело, ртом к моему рту, и, господи, как же я был возбужден. Я немного снизил темп. Хотелось не торопясь, медленно целовать ее там, где она не позволяла прежде: грудь, внутренняя сторона бедер, россыпь родинок на спине.
Над ключицей, там, где ее шея плавно переходила в линию плеч, было особенно чувствительное место. Она вздохнула от удовольствия, и, насладившись звуком, я приник к ней ртом. Стоило мне коснуться ее идеальных сосков, как она прильнула ко мне, словно похоть лишила ее сил и она не могла устоять на ногах. Я мягко уложил ее на пол и спустился к ней, своим телом против ее тела. Втянул ее сосок в рот, позволяя руке скользнуть на внутреннюю сторону ее бедра – на ней было черное кружевное белье, подчеркивающее белизну кожи, – и остановился там, где ее бедра соединялись друг с другом. Я хотел, чтобы она хотела этого. Пальцем провел вдоль кружева, так что она вздрогнула, изогнувшись подо мной. Интересно, касался ли ее кто-то прежде – здесь, вот так. Контролировать себя было практически невозможно. Я вдохнул запах, исходящий от ее волос, – аромат свежевыстиранных простыней.
– Ты все еще управляешь собой?
Она кивнула. Но я ощущал, как она дрожит, и едва не закричал: «Ты лжешь!»
О проекте
О подписке