Самое яркое мое воспоминание вовсе не воспоминание. Я придумала это, а потом запомнила, словно все случилось в действительности. Воспоминание это появилось, когда мне было пять, накануне моего шестого дня рождения. Отец рассказывал нам свои истории, и они были настолько подробными, что у нас с братьями и сестрой в голове возникали настоящие фильмы с выстрелами и криками. В моем фильме были сверчки. Их пение я слышу, когда мы все жмемся друг к другу на кухне с погашенным светом – прячемся от федералов, которые окружили дом. Женщина тянется за стаканом воды, и ее силуэт освещает луна. Звучит выстрел, словно щелчок хлыста. Женщина падает. В моих воспоминаниях всегда падает мама – мама с малышом на руках.
Не знаю, откуда взялся малыш – я была младшей из семерых детей. Но, как я уже говорила, ничего такого на самом деле не было.
Через год после того, как отец рассказал эту историю, мы вечером собрались вокруг него, а он читал нам о пророчестве Исайи о Еммануиле. Он сидел на диване горчичного цвета, на коленях его лежала большая Библия. Рядом сидела мама, а мы все устроились у их ног на потрепанном коричневом ковре.
– Он будет питаться молоком и медом, – низким голосом монотонно читал отец, уставший от тяжелого дневного труда, – доколе не будет разуметь отвергать худое и избирать доброе…
Повисла тяжелая пауза. Мы сидели очень тихо.
Отец не был высоким, но умел приковывать к себе внимание. В нем чувствовалась внутренняя сила, торжественность оракула. Своими тяжелыми и мозолистыми руками – руками человека, который всю жизнь тяжко трудился, – он крепко держал Библию.
Отец прочел строку из Библии второй раз, третий, четвертый… С каждым разом голос его возвышался. Глаза, совсем недавно тусклые от усталости, расширились и заблестели. Он нес нам Слово Божие. Он был посланцем Господа.
На следующее утро отец выкинул из холодильника все молоко, йогурт и сыр, а вечером привез домой пятьдесят галлонов меда.
– Исайя не сказал, что есть худое, молоко или мед, – сказал он, с улыбкой наблюдая, как мои братья выгружают белые бочки из грузовика. – Но если спросишь, Господь ответит!
Когда отец прочитал этот стих своей матери, она рассмеялась ему в лицо.
– У меня в кошельке есть несколько пенни, – сказала она. – В них больше здравого смысла, чем в твоей голове.
Бабушка была худой и угловатой. Она обожала фальшивые индейские украшения из серебра и бирюзы. На ее худой шее висели бесчисленные ожерелья, а пальцы были унизаны кольцами. Бабушка жила у подножия холма возле дороги, и мы звали ее Ба-под-холмом. Так мы отличали ее от маминой мамы, Ба-из-города, жившей в пятнадцати милях к югу, в единственном городе нашего округа с одиноким светофором и продуктовым магазином.
Отец и Ба-под-холмом напоминали двух кошек, связанных хвостами. Они спорили дни напролет, ни в чем не уступая друг другу, но их объединяла преданная любовь к горе. Отцовская семья жила у подножия Оленьего пика уже полвека. Дочери бабушки вышли замуж и уехали, а он остался. Отец начал строить скромный желтый дом на вершине холма у подножия горы, но так и не достроил. Он устроил настоящую свалку – одну из множества – рядом с ухоженным бабушкиным газоном.
Они каждый день ссорились – из-за этой свалки, но чаще всего из-за нас, детей. Бабушка считала, что мы должны ходить в школу, а не «носиться по горам, словно дикари». Отец же твердил, что школа – это заговор правительства, направленный на то, чтобы отдалить детей от Бога.
– Послать детей в школу – все равно что отдать в руки самого дьявола, – отвечал он.
Бог велел делиться откровениями с людьми, жившими и трудившимися в тени Оленьего пика. В воскресенье почти все собрались в церкви рядом с дорогой, небольшой часовне светло-коричневого цвета с маленьким скромным шпилем, характерным для мормонских церквей. Отец подождал, пока мужчины рассядутся по скамьям, и начал со своего двоюродного брата Джима. Он размахивал Библий, объясняя всю греховность молока, а Джим спокойно слушал. В конце концов Джим усмехнулся, похлопал отца по плечу и сказал, что ни один разумный Бог не лишит человека домашнего клубничного мороженого в жаркий летний день. Жена Джима потянула его за рукав. Когда он проходил мимо нас, я уловила легкий запах навоза и вспомнила: Джим был хозяином большой молочной фермы в миле к северу от Оленьего пика.
Как только отец начал свой крестовый поход против молока, бабушка буквально забила молоком свой холодильник. Они с дедом пили только снятое молоко, но теперь у них появилось любое – двухпроцентное, цельное, даже шоколадное. Бабушка считала, что теперь нужно поступать только так.
Отец твердил, что школа – это заговор правительства, направленный на то, чтобы отдалить детей от Бога.
Завтрак превратился в испытание преданности. Каждое утро моя семья усаживалась вокруг большого стола из красного дуба и принималась за еду: либо хлопья из семи злаков с медом и патокой, либо оладьи из семи злаков с тем же медом и патокой. В нашей семье было девять человек, поэтому оладий никогда не хватало на всех. Я ничего не имела против хлопьев, если бы их можно было залить молоком, размочить как следует и прихлебывать из тарелки. Но после откровения нам приходилось заливать их водой. Все равно что целая тарелка грязи.
Очень скоро я стала думать о том молоке, что портилось в бабушкином холодильнике. И тогда начала пропускать завтрак и убегать к амбару. Я мыла свиней, насыпала корм коровам и лошадям, а потом перепрыгивала через изгородь загона, огибала амбар и прибегала к бабушке.
Как-то утром я сидела за столом и наблюдала, как бабушка заливает молоком кукурузные хлопья. И тут она спросила:
– Тебе хотелось бы ходить в школу?
– Не хотелось бы, – ответила я.
– Ну откуда тебе знать! – рявкнула бабушка. – Ты же никогда не пробовала.
Она налила молока и подвинула мне миску с хлопьями, а потом уселась на стул прямо напротив меня и стала смотреть, как я отправляю в рот ложку за ложкой.
– Завтра мы уезжаем в Аризону, – сказала она.
Я уже знала. Бабушка с дедом всегда уезжали в Аризону, когда погода начинала меняться. Дед говорил, что он слишком стар для зим Айдахо – у него кости начинали болеть.
– Поднимайся пораньше, – сказала бабушка, – часов в пять. И мы возьмем тебя с собой. Пойдешь в школу.
Я так и подпрыгнула на стуле. Я пыталась представить себе школу. Но не могла. Я бывала лишь в воскресной школе и ненавидела ее всей душой. Мальчик по имени Аарон сказал девочкам, что я не умею читать, потому что не хожу в школу, и после этого со мной никто не разговаривал.
– Папа сказал, что я могу поехать?
– Нет. Но когда он поймет, что тебя нет, мы уже будем далеко. – Она поставила мою миску в раковину и уставилась в окно.
Бабушка от природы была нетерпеливой, напористой, самолюбивой. Чтобы посмотреть на нее, нужно было отступить назад. Она красила волосы в черный цвет, из-за чего черты ее лица становились еще более резкими, особенно брови. Каждое утро она подводила их толстыми штрихами, и брови превращались в две огромные угольные арки, слишком высокие, отчего ее лицо приобретало выражение скуки, граничащей с сарказмом.
– Ты должна ходить в школу, – сказала она.
– А папа меня не заберет? – спросила я.
– Твоему папе это не удастся. – Бабушка поднялась и уперлась руками в бока. – Если он захочет тебя забрать, ему придется приехать. – Она помолчала, и лицо ее приобрело расстроенное выражение. – Вчера я говорила с ним. У него работа в городе, и он не сможет собраться и поехать в Аризону, по крайней мере, пока погода позволяет, и они с мальчиками могут работать целыми днями.
Судя по всему, бабушка все хорошо продумала. Отец всегда работал с рассвета до заката, пока не выпадал первый снег. Он старался заработать достаточно денег на зиму, когда услуги сварщика и строителя почти не требовались. Даже если бабушка сбежит с его младшей дочерью, он не сможет бросить работу, пока автопогрузчик окончательно не заледенеет.
– Мне нужно будет покормить животных перед отъездом, – сказала я. – Он заметит, что я сбежала, если коровы потянутся за ограду за водой.
Той ночью я не могла уснуть. Я сидела на полу в кухне и следила за часами. Час ночи. Два. Три.
В четыре часа я поднялась и отнесла свои ботинки к черному ходу. Они были в навозе. Я была уверена, что в таких ботинках бабушка не пустит меня в машину. В голове возникла картинка, как они стоят на пороге ее дома, забытые и брошенные, а я босиком бегу в Аризону.
Я представила, что будет, когда семья обнаружит, что меня нет. Мы с моим братом Ричардом целыми днями бегали по горам, поэтому до заката, когда он вернется к ужину, а я нет, меня никто не хватится. Я представила, как братья выбегают из дома и разыскивают меня. Сначала они кинутся на свалку и начнут ворочать железяки – а вдруг какой-нибудь лист металла меня придавил? Потом пойдут дальше, прочешут ферму, заберутся на деревья и на чердак амбара. В конце концов они пойдут на гору.
К тому времени уже стемнеет – наступят сумерки, тот момент перед приходом ночи, когда остаются лишь тени, чуть более или менее отчетливые, и окружающий мир скорее чувствуешь, чем видишь. Я представила, как братья прочесывают темный лес на склоне горы. Никто не будет разговаривать, все будут думать только об одном. На горе может случиться что угодно. Неожиданно возникают скалы. Дикие лошади моего деда носятся у самой воды. На горе водятся гремучие змеи. Мы уже разыскивали так теленка, который сбежал из амбара. В долине можно найти раненое животное – в горах найдешь только труп.
Я представила, как мама стоит в дверях, всматриваясь в темные горы, а отец подходит к ней и говорит, что они меня не нашли.
Моя сестра Одри наверняка предложит спросить у бабушки, а мама ответит, что бабушка утром уехала в Аризону. Эти слова на мгновение повиснут в воздухе, а потом все поймут, что я сбежала. Я представила лицо отца, прищур его темных глаз и кривящиеся губы. «Думаешь, она сбежала?» – спрашивает он у мамы.
Голос его звучит тихо и скорбно. А потом его заглушают звуки из другого моего воспоминания – сверчки, выстрел, тишина.
Позже я узнала, что это было знаменитое событие – как на Вундед-Ни или в Уэйко. Но когда отец рассказал свою историю впервые, мне казалось, что об этом, кроме нас, не знает никто в мире.
Все началось в конце сезона консервирования, который другие дети обычно называли летом. В теплые месяцы мы всей семьей заготавливали запасы фруктов – отец говорил, что они понадобятся нам в Дни отвращения. Как-то вечером он вернулся домой со свалки встревоженным. За ужином расхаживал по кухне и почти ничего не ел. Сказал, что мы должны все подготовить. Времени осталось мало.
Весь следующий день мы чистили и варили персики. К закату у нас были готовы десятки больших банок, выстроившихся аккуратными рядами. Они еще даже остыть не успели. Отец осмотрел результаты наших трудов, пересчитал банки, шевеля губами, и повернулся к маме:
– Недостаточно.
Вечером отец созвал семейный совет. Мы расселись за кухонным столом – он был широким и длинным, и мы все за ним помещались. Отец сказал, что мы имеем право знать, против чего мы. Сам он сел во главе стола, а мы устроились на скамейках, сколоченных из толстых дубовых досок.
– Недалеко отсюда живет семья, – сказал отец. – Они – борцы за свободу. Они не позволили правительству промывать мозги своим детям в публичных школах, и федералы пришли за ними. – Он глубоко вздохнул. – Федералы окружили дом и держали их там несколько недель. Когда голодный ребенок, совсем малыш, выбрался из дома за едой, федералы его застрелили.
Я посмотрела на братьев. Никогда еще я не видела на лице Люка такого страха.
– Они все еще в доме, – продолжал отец. – Они не зажигают света и ползают по полу, держась подальше от дверей и окон. Не знаю, сколько еды они запасли. Может быть, они умрут от голода, прежде чем федералы их схватят.
Мы молчали. Потом двенадцатилетний Люк спросил, можем ли мы помочь этим людям.
– Нет, – ответил отец. – Никто не может. Они заперты в собственном доме. Но у них есть ружья – вот почему федералы до сих пор их не схватили. – Он сделал паузу и медленно, неловко опустился на низкую скамью. Мне показалось, он постарел буквально на глазах. – Мы не можем помочь им, но можем помочь себе. Когда федералы придут на Олений пик, мы будем готовы.
Вечером отец притащил из подвала стопку старых вещмешков. Он сказал, что это будут наши походные наборы на случай бегства. Весь вечер мы складывали в эти мешки растительные лекарства, средства для очищения воды, кремни и кресала. Отец купил несколько коробок военных пайков, готовых к употреблению. Мы сложили в мешки столько, сколько смогли втиснуть, представляя, как бежим из дома, прячемся за дикими сливами у ручья, а потом съедаем их прямо в лесу. Братья сунули в свои мешки и ружья, но у меня был только маленький нож. И все же, когда все закончилось, мой мешок был размером почти с меня. Я попросила Люка закинуть мешок на полку в моем шкафу, но отец велел положить его пониже, чтобы сразу же схватить в случае необходимости. И я спала в обнимку со своим мешком.
Я тренировалась вскидывать мешок на спину и бежать с ним – мне не хотелось отстать от остальных. Я представляла, как мы бежим среди ночи, чтобы надежно спрятаться на Принцессе. Мне было ясно: гора – наш единственный союзник. К тем, кто ее знает, она будет добра, но для чужаков станет смертельной ловушкой. И мы получим преимущество. Но если в случае появления федералов мы будем прятаться на горе, то зачем консервировать все эти персики? Мы же не сможем взять с собой на гору тысячу тяжелых банок. Или мы забаррикадируемся в доме и будем отстреливаться, питаясь персиками?
Перспектива отстреливаться от федералов казалась весьма возможной. Через несколько дней отец принес домой более десятка военных винтовок, преимущественно самозарядных карабинов. Тонкие серебристые штыки аккуратно прятались под их стволами. Винтовки лежали в узких оловянных ящиках и были покрыты коричневатой смазкой, по консистенции напоминавшей сало. Винтовки нужно было отчистить. Когда все было сделано, мой брат Тайлер взял одну винтовку и завернул ее в черный пластик, обмотав серебристой клейкой лентой. Взвалив сверток на плечо, он пошел вниз по холму, положил его рядом с красным вагоном и начал копать. Когда яма стала достаточно широкой и глубокой, он опустил в нее сверток. Я наблюдала, как он засыпает сверток землей. Мышцы его бугрились от напряжения. Тайлер до скрипа стиснул зубы.
Вскоре после этого отец купил машину для производства пуль из отстрелянных патронов. Он сказал, что теперь мы сможем продержаться дольше. Я подумала о своем вещмешке, поджидавшем меня в постели, о винтовке, закопанной возле вагона. Машина для пуль меня пугала. Она была очень большой. Отец установил ее в подвале дома. Если нас захватят врасплох, у нас не будет времени, чтобы ее вытащить. Мне казалось, что ее стоит закопать рядом с винтовкой.
Мы продолжали консервировать персики. Не помню, сколько дней прошло и сколько банок прибавилось к нашим запасам, а потом отец рассказал нам продолжение истории.
– Рэнди Уивера застрелили, – дрогнувшим голосом сказал он. – Он вышел из дома, чтобы забрать тело сына, и федералы застрелили его.
Я никогда не видела, чтобы отец плакал, но в тот момент слезы струились по его лицу. Он не вытирал их, и они капали с носа прямо на рубашку.
– Жена услышала выстрел и подбежала к окну с ребенком на руках. И тогда прозвучал второй выстрел.
Мама ахнула, прижала одну руку к груди, другую к губам. Я смотрела на старый линолеум и слушала рассказ отца: младенца взяли из рук матери, лицо его было покрыто ее кровью.
До этого момента мне даже хотелось, чтобы федералы пришли. Мне хотелось приключений. Теперь же я ощутила настоящий страх. Я представила, как мои братья прячутся в темноте, нащупывая потными руками курки своих винтовок. Как мама, уставшая и измученная, ползет от окна. Как я сама лежу на полу, прислушиваясь к резкому стрекоту сверчков в поле. А потом я увидела, как мама поднимается и тянется к кухонному столу. Белая вспышка, звук выстрела, и она падает. Я подскакиваю, чтобы поймать ребенка.
Отец так никогда и не рассказал нам, чем все закончилось. У нас не было ни телевизора, ни радио, поэтому он и сам мог не знать развязки. Последнее, что я помню, это его слова:
– В следующий раз они придут за нами.
Эти слова я запомнила навсегда. Я слышала их в стрекоте сверчков, в звуке переливаемого в стеклянную банку персикового джема, в звяканье металла, когда чистили карабины. Я слышала их каждое утро, проходя мимо старого вагона и останавливаясь над заросшей сорняками ямой, где Тайлер зарыл винтовку. Даже когда отец забыл об откровении из книги Исайи и мама снова стала ставить в холодильник пластиковые бутылки с двухпроцентным молоком, я все равно помнила про Уиверов.
Было почти пять утра.
Я вернулась в свою комнату. В ушах моих стоял стрекот сверчков и звучали выстрелы. Одри посапывала на двухъярусной кровати. Низкий, знакомый звук… Мне захотелось прилечь рядом. Но я забралась на свою кровать, скрестила ноги и посмотрела в окно. Пять часов. Шесть. В семь появилась бабушка. Я видела, как она бродит по своему дворику, каждую минуту оборачиваясь и поглядывая на наш дом. Потом они с дедом сели в машину и покатили к дороге.
Когда машина уехала, я вылезла из постели и съела миску хлопьев, залитых водой. На улице меня встретил козел Люка, Камикадзе. Я шла к амбару, а он пощипывал меня за рубашку. Я прошла мимо тележки – Ричард сделал ее из старой газонокосилки. Помыла свиней, насыпала коровам корма и перегнала дедовых лошадей на новое пастбище.
Закончив с делами, я забралась на вагон и посмотрела на нашу долину. Было легко представить, что вагон катится, все быстрее и быстрее, и вот уже долина оказывается позади. Я часами играла, представляя себе это, но сегодня ничего не выходило. Я повернулась на запад, отвернулась от полей и уставилась на гору.
Весной Принцесса была особенно хороша – елки освобождались от снега, их темно-зеленые иглы казались почти черными на фоне коричневой коры и земли. Сейчас была осень. Я все еще видела Принцессу, но ее было трудно разглядеть: красная и желтая листва умирающего лета скрывала темные очертания горы. Скоро пойдет снег. В долине первый снег наверняка растает, но на горе сохранится, укутывая Принцессу до весны. А потом она снова появится и будет следить за нами.
О проекте
О подписке